referat (Маяковский), страница 2

Внизу сплошной человечиной течет, сначала до зари, — черно-лиловая масса негров, выполняющих самые трудные, мрачные работы. Позже, к семи — непрерывно белая. Они идут в одном направлении сотнями тысяч к местам своих работ. Только желтые просмоленный дождевики
желтыежжжжжбесчисленными
самоварамишумят и горят в электричестве, на, и не могут-
мокшие,,,,,,,, потухнуть даже под этим дождем.

Автомобилей, такси еще почти нет.

Толпа течет, заливая дыры подземок, выпирая в крытые ходы воздушных
в крытые ходы железных дорог, несясь
по воздуху двумя по высоте и тремя параллель-
ми ными воздушными курьерскими, почти безостановочны-
вочввввввввми, и местными через каждые пять кварта-
ловлов останавливающимися поездами.

Эти пять параллельных линий по пяти авеню несутся на трехэтажной высоте, а к 120-й улице вскарабкиваются до восьмого и девятого, — и тогда новых, едущих прямо с площадей и улиц, вздымают лифты. Никаких билетов. Опустил в высокую, тумбой, копилку-кассу 5 центов, которые тут же увеличивает лупа и показывает сидящему в будке меняле, во избежание фальши.

5 центов и езжай на любое расстояние, но в одном направлении.

Фермы и перекрытия воздушных дорог часто ложатся сплошным
лоллнавесом во всю длину улицы, и не видно ни неба, ни боковых домов, —
только грохот поездов по голове да грохот грузовозов перед носом-
возов перед носомззззззввввввввввввввввввввввввв, — грохот, в котором действительно не разберешь ни-
тттт слова, и, чтобы не раз-
учиться шевелить губами, остается безмолвно жевать американскую жвачку, чуингвам.

Утром и в грозу лучше всего в Нью-Йорке, — тогда нет ни одног зеваки, ни одного лишнего. Только работники великой армии труда десятимиллионного города-
миллионного.

Рабочая масса сползается по фабрикам мужских и дамских платьев, по новым роющимся тоннелям подземок, по бесчисленности портовых работ — и к 8 часам улицы заполняются бесчисленностью более чистых и хо-
леных, с подавляю-щей примесью стриженых, голоколенных, с за
крученными чулками сухопарых девиц — работ
ниц контор и канцелярии магазинов. Их раскидывают по всем этажам небоскребов Дантауна, по
бокам коридоров, в которые ведет парадный ход
десятков лифтов. И опять – о том, как несправедливо устроено это общество в стихотворении «Небоскреб в разрезе»:

Я стремился

за 7000 верст вперед,

а приехал

на 7 лет назад.

Стихотворение написано в 1925 году, а если отнять 7 лет – получится 1918, то есть «вернулся» почти в дооктябрьскую эпоху, в общество, где все и вся делится на «чистых» и «нечистых».

А десятки лифтов местного сообщения с останов
кой в каждом этаже и десятки курьерских — без
остановок до семнадцатого, до двадцатого, до
тридцатого. Своеобразные часы указывают вам
этаж, на котором сейчас лифт,— лампы, отмечающие красным и белым спуск и подъем.

И если у вас два дела, — одно в седьмом, другое — в двадцать четвертом этаже, — вы берете
местный (локал) до седьмого, и дальше, чтобы
не терять целых шести минут — пересядьте в экс-
пресс.

До часу стрекочут машины, потеют люди без
пиджаков, растут в бумагах столбцы цифр.

В час перерыв: на час для служащих и минут
на пятнадцать для рабочих.

Завтрак.

Каждый завтракает в зависимости от недельной зарплаты. Пятнадцатидолларовые — покупают су
хой завтрак в пакете за никель и грызут его со
всем молодым усердием.

Тридцатидолларовые идут в огромный механический трактир,-
ническийнннн всунув 5 центов, нажимают
кнопку, и в чашку выплескивается ровно отмеренный кофе, а еще-
ный два-три никеля открывают на огромных,
огоооустановленных едой полках одну из стеклянных дверок сандвичей.

Шестидесятидолларовые — едят серые блины
с патокой и яичницу по бесчисленным белым, как
ванная, Чайльдсам — кафе Рокфеллера.

Стодолларовые идут по ресторанам всех
национальностей — китайским, русским, ассирий-
ским, индусским — по всем, кроме
американских безвкусных, обеспечивающих катар-
тартры консервированным мясом Армора, лежащим
чуть не с войны за освобождение.

Стодолларовые едят медленно, — они могут и
опоздать на работу, — и после ухода их под сто-
лом валяются пузырьки от восьмидесятиградусного
виски (это прихваченный для компании); другой
стеклянный или серебренный пузырек, плоский и
формой облегающий ляжку, лежит в заднем кар-
ммане оружием любви и дружбы наравне с мексиканским кольтом.-
каннским кольтом

Как ест рабочий?

Плохо ест рабочий.

Многих не видел, но те, кого видел, даже
хорошо зарабатывающие, в пятнадцатиминутный
перерыв успевают сглодать у станка или перед заводской стеной на улице свой сухой завтрак.

Кодекс законов о труде с обязательным помещением для еды пока на Соединенные Штаты не распространился.

Напрасно вы будете искать по Нью-Йорку карикатурной, литературной прославленной организованности, методичности, быстроты, хладнокровия.

Вы увидите массу людей, слоняющихся по улице без дела. Каждый остановится и будет говорить с вами на любую тему. Если вы подымете глаза к небу и постоите минуту, вас окружит толпа, вас окружит толпа, с трудом усовещаемая полицейским.
Способность развлекаться чем-нибудь иным, кроме биржи сильно мирит меня с ньюйоркской толпой.

Снова работа до пяти, шести, семи вечера.

От пяти до семи самое бушующее, самое не
проходимое время.

Окончившие труд еще разбавлены покупщиками,
покупщицами и просто фланерами.

Там, куда развозят большинство рабочих и служащих, в бедных еврейских, негритянских, итальянских кварталах — на 2-й, на 3-й авеню, между первой и тридцатой улицами — грязь почище минской. В Минске очень грязно.

Стоят ящики со всевозможными отбросами, из которых нищие выбирают не совсем объеденные кости и куски. Стынут вонючие лужи и сегодняшнего и позавчерашнего дождя.

Бумага и гниль валяются по щиколку — не образно по щиколку, а по-настоящему, всамделишно.

Это в 15 минутах ходу, в 5 минутах от блестящей 5-й авеню и Бродвея.

Ближе к пристаням еще темней, грязней и опас
ней.

Днем это интереснейшее место. Здесь что-нибудь обязательно грохочет — или труд, или выстрелы или крики. Содрогают землю краны, разгружащие пароход, чуть не целый дом за трубу выволакивающие из трюма.

Отсюда поставляются грабители-голдапы на
Нью-Йорк: в отели — вырезывать из-за долларов
целые семьи, в собвей — загонять кассиров в
меняльной будки и отбирать дневную выручку,
меняя доллары проходящей, ничего не подозре
вающей публике.

Если поймают — электрический стул, тюрьмы
Синг-Синга. Но можно и вывернуться. Идя на грабеж, бандит заходит к своему адвокату и заявляет:

— Позвоните мне, сэр, в таком-то часу туда-то. Если меня не будет, значит надо нести за меня залог и извлекать из узилища.

Залоги большие, но и бандиты не маленькие и
организованы неплохо.

Выяснилось, например, что дом, оцененный
в двести тысяч долларов, уже служит залогом в два
миллиона, уплаченных за разных грабителей.

В газетах писали об одном бандите, вышедшем
из тюрьмы под залог 42 раза.

Негры, китайцы, немцы, евреи, русские — живут
своими районами со своими обычаями и языком,
десятилетия сохраняясь в несмешанной чистоте.

В Нью-Йорке, не считая пригородов, 1 700000
евреев (приблизительно),

1 000000 итальянцев,

500000 немцев,
300000 ирландцев,
300000 русских
250000 негров,
150000 поляков,
300000 испанцев, китайцев, финнов.

Загадочная картинка: кто же такие, в сущности
говоря, американцы, и сколько их, стопроцентных?

Сначала я делал дикие усилия в месяц загово-
рить по-английски; когда мои усилия начали увенчиваться-
чивать успехом, то близлежащие (близстоящие,
сидящие) и лавочник, и молочник, и прачечник, и даже полицейский — стали говорить со мной
по-русски.

Возвращаясь ночью элевейтором, эти нации и
кварталы видишь как нарезанные: на 125-й встают негры, на 90-й русские, на 50-й немцы и т. д.,
почти точно.

В двенадцать выходящие из театров пьют последнюю соду, едят последний айскрим и лезут домой в час или в три, если часа два потрутся в фокстроте или последнем крике «чарлстон». Но жизнь не прекращается, — так же открыты всех родов магазины, так же носятся собвей и элевейторы, так же можете найти кино, открытое всю ночь, и спите сколько влезет за ваши 25 центов.

Придя домой, если весной и летом, закройте окна от комаров и москитов и вымойте уши и ноздри и откашляйте угольную пыль. Особенно сейчас, когда четырехмесячная забастовка 158000 шахтеров твердого угля лишила город антрацита и трубы фабрик коптят обычно запрещенным к употреблению в больших городах мягким углем.

Если вы исцарапались, залейтесь йодом: воздух ньюйоркский начинен всякой дрянью, от которой растут ячмени, вспухают и гноятся все царапины и которым все-таки живут миллионы ничего не имеющих и не могущих никуда выехать...

«Я ненавижу Нью-Йорк в воскресенье: часов
в 10 в одном лиловом трико подымает штору на
против какой-то клерк. Не надевая, видимо, шта
нов, садится к окну с двухфунтовым номером
в сотню страниц — не то «Ворлд», не то «Таймса». Час читается сначала стихотворный и красочный отдел реклам универсальных магазинов (по которому составляется среднее американское миро-
созерцание), после реклам просматриваются отделы
краж и убийств».

Потом человек надевает пиджак и брюки, из-под
которых всегда выбивается рубаха. Под подбород-
ком укрепляется раз навсегда завязанный галстук
цвета помеси канарейки с пожаром и черным
морем. Одетый американец с час постарается по-
сидеть с хозяином отеля или со швейцаром
на стульях на низких приступочках, окружающих
дом, или на скамейках ближайшего лысого скверика.

Разговор идет про то, кто ночью к кому
ходил, не слышно ли было, чтобы пили, а
приходили и пили, то не сообщить ли о
на предмет изгона и привлечения к суду прелюбодеев и пьяниц.

К часу американец идет завтракать туда, где завтракают люди богаче его и где его дама будет млеть и восторгаться над пулярдкой в 17 долларов. После этого американец идет в сотый,
в разукрашенный цветными стеклами склеп генерала и генеральши Грандт или, скинув сапоги и пиджак, лежать в каком-нибудь скверике на про-
читанном полотнище „Таймса", оставив после себя обществу и городу обрывки газеты, обертку чуинг-
вама и мятую траву.

Кто богаче — уже нагоняет, аппетит к обеду,
правя своей машиной, презрительно проносясь
мимо дешевых и завистливо кося глаза на более
роскошные и дорогие.

Особенную зависть, конечно, вызывают у без-
родных американцев те, у кого на автомобильной
дверце баронская или графская золотая коронка.

Если американец едет с дамой, евшей с ним,
он целует ее немедля и требует, чтобы она цело-
вала его. Без этой «маленькой благодарности» он
будет считать доллары, уплаченные по счету, по-
траченными зря и больше с этой неблагодарной
дамой никуда и никогда не поедет. — и саму даму
засмеют ее благоразумные и расчетливые подруги.

Если американец автомобилирует один, он (писаная нравственность и целомудрие) будет замедлять ход и останавливаться перед каждой одинокой хорошенькой пешеходкой, скалить в улыбке
ло
лошажьи зубы и зазывать в авто диким вращением глаз. Дама, не понимающая его нервозности, будет
квалифицироваться как дура, не понимающая
своего счастия, возможности познакомиться с обладателем стосильного автомобиля.

Дикая мысль — рассматривать этого джентльмена
как спортсмена. Чаще всего он умеет только
править (самая мелочь), а в случае поломки — не бу
дет даже знать, как накачать шину или как
поднять домкрат. Еще бы — это сделают за него бесчисленные починочные мастерские и бензинные киоски на всех путях его езды.

В
ообще в спортсменство Америки я не верю.

Сп
ортом занимаются главным образом богатые б
ездельницы

Правда, президент Кулидж даже в своей поездке
ежечасно получает телеграфные реляции о ходе состязаний между питсбургской командой и вашингтонской командой «сенаторов»; правда, перед вывешенными бюллетенями
футбольных состязаний народу больше, чем в другой стране перед картой военных действий только что начавшейся войны, — но это не интерес спортсменов, это — хилый интерес азартного, поставившего на пари свои доллары за другую команду.

И если рослы и здоровы футболисты, на которых
глядят тысяч семьдесят человек огромного ньюйоркского цирка, то семьдесят тысяч зрителей
это — в большинстве тщедушные и хилые люди, среди которых я кажусь Голиафом.