Дон Жуан силен, его любовь ненасытна, но где-то он в ней артист, она связана с поэзией, она красива. Актеон – сильный и храбрый охотник, в нем есть стремление к красоте, но его односторонность губит его. Граф в «Игре» – герой, живущий в мире красивой мечты. Гафиз – поэт, герой и мудрец; книга жизни ясна для него: вокруг него воплощения односторонних возможностей, но только он «лучший» и достоин божественной Пери. Гондла – вдохновенный артист, но сила то только жертвенная, в ней нет стремления к активной борьбе, и его смерть лишь на миг открывает путь к вершинам. В «Отравленной тунике» Имр соединяет в себе красоту поэзии и героическую силу, но его страстность нарушает их равновесие. Царь Трапезондский сильный, честный воин, способный к глубокому чувству, но в нем нет искры божественной красоты: он односторонен. Еще более односторонен Юстиниан: сильный, властный правитель, он не знает красоты; его страсть к зодчеству коренится в жажде власти, и он далек от добра.

За исключением Феодоры, женщины Гумилёва вполне зависимы от мужчин. Они возбуждают в последних стремление к красоте или к проявлению героизма, но ни мисс Покэр, ни Каролина и Берта, ни да же Зоя не имеют собственного веса. Пери – неземное существо и как бы катализатор в мире мужчин. Лера в «Гондле» двоится: в ней есть задатки независимости Феодоры, но «ночная Лаик» в конце концов берет верх над «дневной Лерой». [3]

Многие из нынешних читателей не могут даже вообразить, какой фурор вызвала крошечная, на одну страничку, подборка стихов Гумилёва, опубликованная в апрельском выпуске журнала «Огонек» за 1986 год. Это был не просто рядовой номер журнала, а ленинский, посвященный 116-летию со дня рождения Ильича, с этим самым Ильичом на обложке, который к тому же разговаривал по телефону:

Неожиданный и смелый

Женский голос в телефоне...

Сколько сладостных гармоний

В этом голосе без тела!

Все гадали, что это – предвестие важных перемен или промах цензоров смутного времени. Никто не заводил серьезного разговора о стихах. Оценки, в зависимости от политических взглядов критика, варьировались от восхищенного «поэт-мученик» до снисходительного – «крайняя аполитичность и эстетический герметизм».

Между тем Гумилёв – один из самых недооцененных поэтов Серебряного века. Разные ярлыки – «муж Ахматовой», «расстрелян большевиками», «кавалер Георгиевского креста» – постоянно заслоняли его поэтическую сущность. А она, как писал сам поэт, «надменна и проста»: он – подросток. Причем очень деятельный подросток, изображающий себя таким, каким он хочет казаться себе и окружающим. Благородным, бесстрашным, опытным, умудренным, роковым, многое повидавшим, изысканным, тонким. Идеальный образец для подражания в определенном возрасте. Ничего удивительного, что Гумилёв всегда был популярен среди юношей и барышень. Это можно только приветствовать. Как юношеский поэт Гумилёв не в пример лучше Асадова или Гребенщикова.

Вот и неудивительно, что Набоков, который в юности отыскал чрезвычайно трогательные слова для лапидарной эпитафии Гумилёву, в старости жаловался: «Как любил я стихи Гумилёва! Перечитывать их не могу»...

Действительно, сложно представить себе пожилого, обрюзгшего Набокова, который читает стихи про Люциферов, голубые гробницы, леопардов, розоватые брабантские манжеты, бледного и красивого рыцаря, владыку пустыни Фингала, мастодонтов, ненюфаров, ашкеров и Елефантину. Гумилёв использует множество экзотических слов явно с единственной целью – показать, что он их знает. Это особенно заметно в рифмах:

И ты вступила в крепость Агры,

Светла, как древняя Лилит,

Твои веселые онагры

Звенели золотом копыт.

Еще одна вполне подростковая особенность – неумение убедительно закончить стихотворение. Особенно часто произведения кончаются на полуфразе в его раннем творчестве. В первом сборнике «Романтические цветы» стихи, которые свободны от этого недостатка, автоматически стали хрестоматийными – это «Выбор» («Созидающий башню сорвется») и «Жираф». Но вопросительная интонация в конце сохранилась у Гумилёва до последних дней.

В общем, Гумилёва очень трудно воспринимать всерьез. Первые две его книги – «Романтические цветы» и «Жемчуга» – это свидетельства поверхностного освоения подростком мировой культуры. «Чужое небо» – женоненавистнические стихи, продиктованные сложными отношениями с Ахматовой. «Шатер» – зарифмованный путевой дневник. Спору нет, в русской поэзии мало столь здоровых личностей. Но пускать подростка в пантеон Серебряного века?

Да только Гумилёв не просто обаятельный, смелый и благородный человек. Он гениален. Беда лишь в том, что гениальность прячется у него в огромной груде балласта – у него не было чутья и вкуса, чтобы оставить лишь те жемчужины, которые бесспорно и несомненно сохранятся в веках, покуда будет существовать русский язык.

Иногда эти крупицы гениальности – тоже детские:

Где вы, красивые девушки

Или вы съедены тиграми,

Или вас держат любовники?

Многие его стихи состоят из двух-трех строк, а все остальное – досадный довесок.

Ни шороха полночных далей,

Ни песен, что певала мать...

После этих строчек стихотворение идет под откос. Та же ситуация – с этой вот строфой из вступительного стихотворения сборника «Шатер»:

Оглушенная ревом и топотом,

Облеченная в пламя и дымы,

О тебе, моя Африка, шепотом

В небесах говорят серафимы.

А есть у него прорывы в поэтику мастеров, которые станут писать так только спустя много лет. Вот, например, из чего выросла «Ночь» Пастернака:

Мы ничего не знаем,

Ни как, ни почему,

Весь мир необитаем,

Неясен он уму.

А это – тоже с интонацией незавершенности – Мандельштам:

Но идешь ты к раю

По моей мольбе.

Это так, я знаю,

Я клянусь тебе.

Или вот прообраз «Песенки» Бродского («Носи перстенек, пока / виден издалека - / потом другой подберется. / А надоест хранить - / будет что уронить / ночью на дно колодца»):

Уронила девушка перстень

В колодец, в колодец ночной,

Простирает легкие персты

К холодной воде ключевой...

Я не знаю, правы ли те, кто считает Гумилёва времен «Огненного столпа» другим, несравненно лучшим поэтом, чем был Гумилёв «Романтических цветов». Да, в «Столпе» есть неожиданно-визионерский «Заблудившийся трамвай», есть афористичное «Слово», есть акварельный «Слоненок» (от которого тоже остается впечатление незаконченности) и есть пронзительный «Звездный ужас», который – вместе с другими африканскими стилизациями – восстановил пропавшую было традицию пушкинских «Песен западных славян». Но там же есть и лубочная «Ольга», и трогательный в своем подростковом самолюбовании манифест «Мои читатели». Может быть, Гумилёв дорос бы до масштабов своего дара. Мы этого никогда не узнаем (о чем там разговаривал Ленин по телефону в августе 1921 года?). Но я уверен в одном: жалкое прозябание ему не грозило. Ни в совдеповской России, ни в стуже эмиграции. Потому что –

Высока была его палатка,

Мулы были резвы и сильны,

Как вино, впивал он запах сладкий

Белому неведомой страны.

На этой повисшей в воздухе Гумилёвской ноте и прервем рассказ. [4]

Источники

[1] «Николай Гумилёв», Лев Аннинский, http://www.user.cityline.ru/~stgeorge/

[2] Гумилёв Н., Избранное, лит.-биогр. хроника И. А. Панкеева; Москва «Просвещение» 1991

[3] «Гумилёв-драматург», В. Сечкарев, http://aha.gumilev.ru

[4] «Николай Гумилёв. От «Романтических цветов» до «Огненного столпа», Виктор Сонькин, «Русский журнал» http://www.russ.ru