moscowpages (Московские страницы в лирике А. Ахматовой и О.Мандельштама)
Описание файла
Документ из архива "Московские страницы в лирике А. Ахматовой и О.Мандельштама", который расположен в категории "". Всё это находится в предмете "литература" из , которые можно найти в файловом архиве . Не смотря на прямую связь этого архива с , его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "остальное", в предмете "литература и русский язык" в общих файлах.
Онлайн просмотр документа "moscowpages"
Текст из документа "moscowpages"
Москва – центр многовековой культуры русского народа. Уже в XIV – XV в. в московских монастырях-старожилах создавались обширные книгохранилища – библиотеки. В XV в. в Москве И. Федоров изобрел книгопечатание. В 1755 г. открылся Московский Университет и началось издание первых журналов создание литературных обществ, кружков, объединений.
Москва – родина А.С. Пушкина, А.С. Грибоедова, И.А. Крылова, А.Н. Островского, М.Ю, Лермонтова, А.И. Герецена, Ф.М. Достоевского … В Москве жили и работали А.И. Толстой, А.П. Чехов, А.М. Горький, А.И. Куприн, И.А. Бунин, В.Я. Брюсов, В.В. Маяковский, С.А. Есенин …
Незабываемыми событиями литературной жизни Москвы явились публичные чтения Пушкиным «Бориса Годунова», Гоголем – «Ревизора», Лермонтовым – «Мцыри», Островским – «Свои люди – сочтемся!». Традицию чтения новых своих произведений на собраниях литературных кружков «Среда» продолжили демократически настроенные писатели И.Д. Телешов, А.Н. Андреев, Е.И. Чириков …
Важнейшие события в истории Москвы, реальные факты, подлинные имена, творчески трансформируясь в сознание писателей, органически входили в контекст художественных произведений. Разграбленная, разоренная в огне пожаров, но не покоренная, ввергшая в катастрофу армии Наполеона, встает со страниц «Войны и Мира» Л.Н. Толстого. Грозные, напряженные осенне-зимние дни 1905 года, баррикадные бои на улицах и площадях Москвы документально точно воспроизводит в романе – эпопее «Жизнь Клима Самгина» А.М. Горький.
О Москве писали не только те, кто постоянно там бывал, жил и работал, но и те люди, которые были там «проездом», имели опосредованное отношение к столице России. Именно к таким писателям и относятся А.А. Ахматова и О.Э. Мандельштам. Их родиной был Петербург, Москва же никогда не была и не стала для них родным городом. Но так или иначе, за время их пребывания в Москве, у обоих сложилось свое понимание образа города, которое в последствии изменялось, приобретало новую форму. Это понимание, осознание Москвы возникало не сразу. Каждый новый приезд в Москву был связан с каким-либо значимым событием в жизни поэтов, а это в свою очередь отражалось на их отношении к городу. Ахматова и Мандельштам пытались понять Москву, почувствовать ее историческую многослойность, когда человек существует между церковью постройки XVI века и доходным домом начала ХХ. Возможно, это им удавалось не всегда, и наверно поэтому можно достаточно четко проследить, как со временем Москва обретала в их стихах совершенно новый облик, не похожий на тот, который буквально недавно рисовался в их сознании.
Так как ни Ахматова, ни Мандельштам никогда не были москвичами, то и стихов, посвященных Москве, не так уж и много. Но, несмотря на это, можно постараться проследить, как меняется позиция лирического героя по отношению к городу, и какую роль Москва сыграла в жизни поэтов.
Мандельштам Осип Эмильевич 1891 – 1938
В стихотворении Осипа Мандельштама. «1 января 1924 года» есть такие строки, обращенные к Москве:
Каким железным скобяным товаром
Ночь зимняя гремит по улицам Москвы,
То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паром
Из чайных розовых – как серебром плотвы.
Москва – опять Москва. Я говорю ей: здравствуй!
Не обессудь, теперь уж не беда, По старине я принимаю братства
Мороза крепкого и щучьего суда.
Мандельштам родился в Варшаве в семье купца. Учился на романо-германском отделении Петербургского университета. Начал печататься в 1910г.: первая книга стихов «Камень» (1913г., второе издание 1916г.), вторая – «Tristia». В ранних стихах ощутимо влияние поэзии символизма. Однако, будучи изумительно тонким, изящным лириком, он вряд ли укладывается в прокрустово ложе акмеизма. Его творчество было, конечно, шире. Его стихи пророчат гибель, по его определению, «христианско-эллинской» культуры. В его послереволюционных стихах звучит тема «отщепенства», результатом чего является социальная изоляция поэта. Он пробовал свои силы и в прозе: «Шум времени» (1925) — сборник автобиографических рассказов, «Египетская марка» (1928) — повесть о духовном кризисе интеллигенции перед революцией, эссе «Разговор о Данте» (1933).
По воспоминаниям священника Михаила Ардова, Ахматова говорила, что чувствует Петербург, Пастернак — Москву, “а Осипу дано и то, и другое”. В Москве Мандельштам был изначально чужак, петербуржанин (корневой город для Мандельштама был все-таки один), — но он обжил Москву и ощутил (или даже создал для себя) новое место человека в этом вновь столичном городе — теряющееся, скользящее, превращающее на ходу человека в “воробья”, “трамвайную вишенку”. Ошарашенность и ощущение тепла в перчатке — они рядом.
Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину - Москву,
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу …
… И едва успевают грозить из угла –
Ты как хочешь, а я не рискну!
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объездить всю курву-Москву.
Он жил в левом флигеле дома Герцена на Тверском бульваре (д. 25). Мемориальная доска на доме напоминает: «Поэт Осип Эмильевич Мандельштам жил в этом доме в 1922— 1923 и в 1932—1933 годах». Здесь в 1920—1930-е гг. находилось писательское общежитие, в котором А. А. Ахматова навещала чету Мандельштамов в 1932—1933 гг. Мандельштам посвятил ей еще в 1917 г. стихотворение «Кассандра», затем «Твое чудесное произношение», «Что поют часы-кузнечики». В «Листках из дневника» Ахматова вспоминала: «Снова и совершенно мельком я видела Мандельштама в Москве осенью 1918 года. В 1920 году он раз или два приходил ко мне в Сергиевскую (в Петербурге), когда я работала в библиотеке Агрономического института и там жила. Тогда я узнала, что в Крыму он был арестован белыми; в Тифлисе меньшевиками». Ахматова говорила о том, что «в то время, как (в 1933 г.) О. Э. встречали в Ленинграде как великого поэта... и его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет и вспоминают еще и сейчас (1962),— в Москве его никто не хотел знать, и, кроме двух-трех молодых и неизвестных ученых-естественников, О. Э. ни с кем не дружил».
Наконец, в 1933 г. Мандельштам получил квартиру в Нащокинском переулке, 3/51. Но жизнь его там не была счастливой: он был арестован в ночь с 13 на 14 мая 1934 г., отпущен, затем снова арестован. В тех же воспоминаниях Ахматова писала: «...тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме. Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов». Вот уже двадцать восемь лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места» 2.
Н. Я. Мандельштам, жена поэта, в своей «Второй книге» писала об отношениях Мандельштама и Ахматовой: «Пришлось Мандельштаму довольствоваться легкими дружбами с легкими людьми, но, как бы ни складывалась жизнь, он всегда берег наши отношения и ценил дружбу с Ахматовой. С ней был разговор, шутка, смех, вино и главное — общий путь, одинаковое понимание самых существенных вещей и взаимная поддержка в труде и во всех бедах».
Мандельштам хорошо знал литературную Москву и посвятил ей два очерка: «Литературная Москва» и «Литературная Москва. Рождение фабулы». Он входил в группу «Лирический круг», в которую также входили А. Ахматова, К. Липскеров, С. Парнок, С. Шервинский, В. Ходасевич, А. Эфрос и др. В статье «Литературная Москва» он так писал о Москве: «Москва — Пекин; здесь торжество материка, дух Срединного царства, здесь тяжелые канаты железнодорожных путей сплелись в тугой узел, здесь материк Евразии празднует свои вечные именины.
Кому не скучно в Срединном царстве, тот — желанный гость в Москве. Кому запах моря, кому запах мира.
Здесь извозчики в трактирах пьют чай, как греческие философы; здесь на плоской крыше небольшого небоскреба показывают ночью американскую сыщицкую драму; здесь приличный молодой человек на бульваре, не останавливая ничьего внимания, насвистывает сложную арию Тангейзера, чтобы заработать свой хлеб, и в полчаса на садовой скамейке художник старой школы сделает вам портрет на серебряную академическую медаль; здесь папиросные мальчишки ходят стаями, как собаки в Константинополе, и не боятся конкуренции; ярославцы продают пирожные, кавказские люди засели в гастрономической прохладе. Здесь ни один человек, если он не член Всероссийского союза писателей, не пойдет летом на литературный диспут...»
Имея в виду «чистки поэзии» в 1920-е гг., Мандельштам писал: «Когда в Политехническом музее Маяковский чистил поэтов по алфавиту, среди аудитории нашлись молодые люди, которые вызвались, когда до них дошла очередь, сами читать свои стихи, чтобы облегчить задачу Маяковскому. Это возможно только в Москве и нигде в мире,— только здесь есть люди, которые, как шииты, готовы лечь на землю, чтобы по ним проехала колесница зычного голоса».
Восприятие Москвы у Мандельштама с годами сильно изменялось. Можно установить три группы “московских” стихов Мандельштама:
-
тексты 1916 года “с примыкающим к ним стихотворением “Все чуждо нам в столице непотребной...” (1918)... с “просвечивающим” в их словесной ткани образом М. Цветаевой, с “борисо-годуновским” подтекстом, образами Третьего Рима и мятежа;
-
Стихи 20-х — начала 30-х годов — с мотивом одиночества и вины перед “четвертым сословием”, симпатией и тяготением к городской анонимности, “воробьиности”, при крепнущем понимании “китайско-буддийской” застойности советской столицы;
-
Во второй половине 30-х годов в стихах Мандельштама пытается сложиться новый образ — образ советской державной Москвы, столицы сталинской империи.
Чтобы понять, как именно менялось отношение Мандельштама к Москве, и что повлияло на эти изменения в сознании поэта, попробуем проанализировать каждый из этих периодов.
Мандельштам и Цветаева впервые встретились летом 1915 года в Коктебеле. В начале 1916-го знакомство это возобновилось — в дни приезда Цветаевой в Петербург, точнее, именно тогда состоялось настоящее знакомство, возникла потребность общения, настолько сильная, что Мандельштам последовал за Цветаевой в Москву и затем на протяжении полугода несколько раз приезжал в старую столицу. Это была пора волнения, влюбленности, взаимного восхищения … В эти «чудесные дни с февраля по июнь 1916 года» Цветаева «Мандельштаму дарила Москву».
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови судятся, высокие, дугой.
И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
Не диво ль дивное, что вертогард нам снится,
Где глуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное – Флоренция в Москве.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне – явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Так Цветаева «заставила» О.Э. впервые заговорить о Москве. Возвышенные чувства поэта нашли свое отражение в каждой строчке этого стихотворения. В нем четыре строфы, и каждую замыкает строка с намеком на женского адресата. Прочитаем подряд эти композиционно значимые, конструктивно и эмоционально выделенные строчки и постараемся найти в них что-нибудь узнаваемо цветаевское:
1.... И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
2. В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
3. ... Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное — Флоренция в Москве.
4. И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Согласимся, «русское имя» и «русская красота» — слишком общее, вполне неиндивидуальное место, чтобы в них узналась именно Марина Цветаева. «Шубка меховая» и «высокие брови, дугой» (к тому же подсказанные каменными дугами арок — то есть пустых глазниц) настолько внешние и вещные признаки, настолько безразличные и к глазам, полукружьем бровей осененным, и к сердцу, из тесноты груди и шубки рвущемуся, что если такое ее присутствие и задумывалось как комплимент или признание в любви конкретной женщине, то женщина эта, и тем более женщина-поэт (с именем, кстати, морским, отнюдь не каменным и не русским), женщина-поэт, сказавшая о «презрении к платью плоти временному» (что уж говорить о платье куда более съемном и временном — шубке меховой), с полным основанием могла ощутить взгляд Мандельштама как холодное скольжение по достопримечательностям столицы, в вереницу которых включена и она — наперекор всей ее природе обезличенная и обескровленная. В строчке «Успенье нежное — Флореция в Москве» Флоренция есть этимологически точный перевод фамилии Цветаевой.
Что касается города, то Мандельштам восхищается архитектурой столицы. Видимо достаточно тонкое, можно даже сказать щепетильное отношение поэта к религии (в особенности к православной), сыграло не малую роль в написании этих строк. Он поражен этой красотой и величавостью русских храмов и церквей. Поэт восхваляет русские традиции, русскую культуру. Однако восхищенное принятие кремлевских храмов... соединено у Мандельштама с грустной нотой. Поэт поднимается на Боровицкий холм, он смотрит на город “с укрепленного архангелами вала”3 Архангельский и Благовещенский соборы, фланкирующие вход на Соборную площадь, стоят неподалеку от крутого ската холма, высоко поднимающегося в этом месте над кремлевской стеной и Москвой-рекой, и душу его томит печаль. То, что можно в стихах “расшифровать”, — становится многосмысленным и ощутимым, для того, чтобы еще сильнее почувствовать никакими словами не называемую “печаль... по русском имени и русской красоте”.