30382-1 (Мой любимый поэт Пушкин)

Мой любимый поэт Пушкин

(Творческая работа посвященная 200-летию со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина.)

К ***

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное веденье,

Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты,

Звучал мне долго голос нежный,

Твои небесные черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассвет мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество и вдохновенье,

И жизнь, и слезы и любовь.

Считается, что стихотворенье “К***” посвящено Ане Петровне Керн (1800 – 1879).

Пушкин впервые познакомился с Керн в Петер­бурге, в доме Олениных, в начале 1819 года. Уже тогда поэт был очарован ее красотой и обаянием. После этой встречи прошло шесть лет, и Пушкин вновь увидел Керн летом 1825 года, когда она гостила в Тригорском у своей тетки П. А. Осиповой. Неожи­данный приезд Анны Петровны Керн всколыхнул в поэте почти угаснувшее и забытое чувство. В обстановке однообразной и тягостной, хотя и насыщенной творческой работой, Михайловской ссылки появление Керн вызвало “пробуждение” в душе поэта. Он вновь ощутил полноту жизни, радость творческого вдохнове­ния, упоение и волнение страсти, любви. Незадолго до отъезда Керн Пушкин написал стихотворение; “Я помню чудное мгно­венье...”, которое сам и вручил ей вместе с экземпляром одной из первых глав “Евгения Онегина”.

Вот как описывает это А. П. Керн в своих воспоминаниях:

“На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы “Онегина” в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье,— и проч. и проч.

Когда я сбиралась спрягать о шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять: что у него промельк­нуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих “Северных цветах”. Михаил Иванович Глинка сделал на них прекрасную музыку”, (А. С. Пушкин в воспоминаниях своих современников. – М., 1974.— Т.I. – С. 387). Это колебание Пушкина, вручать или не вручать “”поэтический подарок”, не случайно. Он как бы предвидел, что стихи эти будут приняты за посвященные А. П. Керн. Так и произошло, хотя само лирическое чувство предельно обобщено и не предполагает никакой нарочитой конкретизации.

Стихотворение начинается с воспоминания о дорогом и пре­красном образе, на всю жизнь вошедшем в сознание поэта. Это глубоко сокровенное, затаенное воспоминание согрето таким тре­петным и горячим, незатухающим чувством, что мы невольно и незаметно приобщаемся к этому благоговейному преклонению перед святыней красоты:

Я помню чудное мгновенье.

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гении чистой красоты.

“Я помню чудное мгновенье...”, “Я помню...”. Музыка стиха завораживает. Не сразу, но все явственнее слышится что-то хорошо знакомое. Но что? Да, конечно, письмо Татьяны, где она изливает “тоску волнуемой души” в бесхитростных, идущих из самого сердца признаниях:

И в это самое мгновенье

Не ты ли, милое виденье,

В прозрачной темноте мелькнул...

“Письмо Татьяны к Онегину”, да и вся третья глава “Евгения Онегина” написаны в 1824 году, за несколько месяцев до новой встречи с Керн. И, как знать, не оно ли, это письмо, подсказало Пушкину первые строки его стихотворения? И дело не в том, к кому обращена “песнь любви”. Важен не сам адресат послания, а то состояние беззаветной влюбленности, свежести и чистоты чувства, то пробуждение и волнение души, которые вызвали к жизни это почти молитвенное признание (не случайно “милое виденье” мелькнуло перед Татьяной в то самое мгновенье, когда она “молитвой услаждала тоску волнуемой души”).

Конечно, если считать, как это предписывает традиция, что стихотворение “К***” посвящено конкретной женщине, именно Анне Петровне Керн, наше сравнение с письмом Татьяны “хрома­ет”. Но в том-то и дело, что встреча с Керн послужила для Пушки­на только поэтическим импульсом, только непосредственным сти­мулом для выражения того высокого состояния души, того востор­га, счастья, умиления, которое испытывал в это “чудное мгновенье” поэт. Иными словами, если вспомнить, как Пушкин описывает приход творческого вдохновения в стихотворении “Осень”, в сердце поэта поэзия уже пробудилась, душа уже “стеснилась” “лирическим волненьем” и только искала предмета, повода, выхо­да, чтобы “излиться наконец свободным проявленьем”. Лирическое напряжение, необычайный подъем всех творческих сил, страстное томление души ждали только дуновения, только “мимолетного виденья”, чтобы эти струны зазвучали, разрешились мажорным, жизнеутверждающим гимном о всепобеждающей силе любви.

Самый поэтический образ “гения чистой красоты” заимство­ван Пушкиным у В. А. жуковского, из его стихотворения “Лалла Рук” (1821):

Ах! не с нами обитает

Гении чистой красоты;

Лишь порой он навещает

Нас с небесной высоты...

Но Пушкин наполняет этот образ иным, реальным и земным содержанием. У Жуковского это чудесное, бесплотное, небесное видение. У Пушкина это облик земной женщины, явившейся перед поэтом во всем блеске и очаровании своей красоты. Вместе с тем “гений чистой красоты” — это не только и не столько А. П. Керн, но и обобщенный образ идеальной, прекрасной женщины.

Последующие строфы стихотворения автобиографичны, но эмоциональная тональность не утрачивается, не снижается. Пуш­кин вспоминает годы петербургской жизни, прошедшие “в том­леньях грусти безнадежной, в тревогах шумной суеты”, воссоздает иной настрой чувств в период южной ссылки (“Бурь порыв мя­тежный рассеял прежние мечты”), говорит о “мраке заточенья” Михайловской ссылки, о тягостных днях, проведенных “в глуши”:

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

В этих строфах движение поэтической мысли идет более слож­ным путем. Здесь не просто воспоминание, воспроизведение былых, пережитых впечатлений. В памяти поэта “милые черты”, “небес­ные черты” не стираются, “голос нежный” все так же, может быть, только чуть более приглушенно, звучит в душе. Гармониче­ская умиротворенность достигается задушевностью интонации, меланхолическими раздумьями о днях, прожитых “без божества, без вдохновенья”. Своего рода музыкальным рефреном звучит дважды повторенный эпитет “голос нежный”, рифмы внешне непритязательны (“нежный — мятежный”, “вдохновенья — зато­ченья”), но и они полны гармонии, песенности, романсовости стиха.

Но вдруг эта гармония взрывается. Тихая нежность уступает место бурной страсти. Вновь возрождение чувств в душе поэта, вновь прилив жизненных сил, вновь приход творческого вдохно­вения:

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

Те же самые слова звучат с необычайной энергией, эмоцио­нальным подъемом, напоминающим знаменитый гимн Вальсннгама из “Пира во время чумы”:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю...

Только там чувство упоения опасностью, всем тем, что “гибелью грозит”. В пушкинском стихотворении упоение всепоглощающей любовью, упоение красотой любимой женщины, что уже само по себе приносит ни с чем не сравнимое счастье, блаженство. Без любви нет жизни, нет “божества”, нет “вдохновенья”.

Мы видим, что в стихотворении Пушкина любовная тема не­разрывно сочетается с философскими раздумьями поэта о своей собственной жизни, о радости бытия, о приливе творческих сил в чудные и редкие мгновения встречи с чарующей красотой. Покоряющая сила пушкинского стихотворения, согретого горячим человеческим чувством, трепетным лиризмом,— в его эмоциональ­ной взволнованности, проникновенной страстности. Явление “гения чистой красоты” внушило поэту и целомудренное восхище­ние, и упоение любовью, и просветленное вдохновение.