26902-1 (Михаил Афанасьевич Булгаков. Столица в блокноте), страница 2

поставить нас на место.

- Приходит ко мне в трест неизвестный человек, - начал он, поблескивая

черными глазами, - и говорит: возьму у вас товару на 200 миллиардов. Плачу

векселями. Позвольте, - отвечаю я, - вы - лицо частное... э... какая же

гарантия, что ваши уважаемые векселя... А, пожалуйста, - отвечает тот. И

вынул книжку своего текущего счета. И как вы думаете, - нэпман победоносно

обвел глазами сидящих за столом, - сколько у него оказалось на казенном

счету?

- 300 миллиардов? - крикнул поэт (этот проклятый санкюлот не держал в

руках больше 50 лимонов).

- 800, - сказала хозяйка.

- 940, - робко пискнул я, убрав ноги под стол.

Нэпман артистически выждал паузу и сказал:

- Тридцать три триллиона.

Тут я упал в обморок и, что было дальше, не знаю.

Примечание для иностранцев: триллионом в московских трестах называют

тысячу миллиардов. 33 триллиона пишут так:

33 000 000 000 000.

V. ЧЕЛОВЕК ВО ФРАКЕ

Опера Зимина. "Гугеноты". Совершенно такие же, как "Гугеноты" 1893 г.,

"Гугеноты" 1903 г., 1913, наконец, и 1923 г.!

Как раз с 1913 г. я и не видел этих "Гугенотов". Первое впечатление -

ошалеваешь. Две витых зеленых колонны и бесконечное количество голубоватых

ляжек в трико. Затем тенор начинает петь такое, что сразу мучительно хочется

в буфет и:

- Гражданин услужающий, пива! ("Человеков" в Москве еще нет.)

В ушах ляпает громовое "пиф-паф!!" Марселя, а в мозгу вопрос: "Должно

быть, это действительно прекрасно, ежели последние бурные годы не вытерли

этих гугенотов вон из театра, окрашенного в какие-то жабьи тона".

Куда там вытерли! В партере, в ложах, в ярусах ни клочка места. Взоры

сосредоточены на желтых сапогах Марселя. И Марсель, посылая партеру сердитые

взгляды, угрожает:

Пощады не ждите,

Она не прид-е-е-т...

Рокочущие низы.

Солисты, посинев под гримом, прорезывают гремящую массу хора и медных.

Ползет занавес. Свет. Сразу хочется бутербродов и курить. Первое -

невозможно, ибо для того, чтобы есть бутерброды, нужно зарабатывать

миллиардов десять в месяц, второе - мыслимо.

У вешалок сквозняк, дымовая завеса. В фойе - шаркание, гул, пахнет

дешевыми духами. Зеленейшая тоска после папиросы.

Все по-прежнему, как было пятьсот лет назад. За исключением, пожалуй,

костюмов. Пиджачки сомнительные, френчи вытертые.

"Ишь ты,- подумал я, наблюдая,- публика та, да не та..."

И только что подумал, как увидал у входа в партер человека. Он был во

фраке! Все, честь честью, было на месте. Ослепительный пластрон, давно

заутюженные брюки, лакированные туфли и, наконец, сам фрак!

Он не посрамил бы французской комедии. Первоначально так и подумал: не

иностранец ли? От тех всего жди. Но оказался свой.

Гораздо интереснее фрака было лицо его обладателя. Выражение унылой

озабоченности портило расплывчатый лик москвича. В глазах его читалось

совершенно явственно: "Да-с, фрак. Выкуси. Никто не имеет мне права слово

сказать. Декрета насчет фраков нету".

И действительно, никто фрачника не трогал, и даже особенно острого

любопытства он не возбуждал. И стоял он незыблемо, как скала, омываемая

пиджачным и френчным потоком.

Фрак этот до того меня заинтриговал, что я даже оперы не дослушал.

В голове моей вопрос:

"Что должен означать фрак? Музейная ли это редкость в Москве среди

френчей 1923 г., или -фрачник представляет собой некий живой сигнал:

- Выкуси. Через полгода все оденемся во фраки".

Вы думаете, что, может быть, это праздный вопрос? Не скажите...

VI. БИОМЕХАНИЧЕСКАЯ ГЛАВА

...Зови меня вандалом

Я это имя заслужил.

Признаюсь, прежде чем написать эти строки, я долго колебался. Боялся.

Потом решил рискнуть.

После, того, как я убедился, что "Гугеноты" и "Риголетто" перестали

меня развлекать, я резко кинулся на левый фронт. Причиной этого был И.

Эренбург, написавший книгу "А все-таки она вертится", и двое длинноволосых

московских футуристов, которые, появляясь ко мне ежедневно в течение недели,

за вечерним чаем ругали меня "мещанином".

Неприятно, когда это слово тычут в глаза, и я пошел, будь они прокляты!

Пошел в театр Гитис на "Великодушного рогоносца" в постановке Мейерхольда.

Дело вот в чем: я - человек рабочий, каждый миллион дается мне путем

ночных бессонниц и дневной зверской беготни. Мои денежки как раз те самые,

что носят название кровных. Театр для меня - наслаждение, покой,

развлечение, словом, все что угодно, кроме средства нажить новую хорошую

неврастению, тем более что в Москве есть десятки возможностей нажить ее без

затраты на театральные билеты.

Я не И. Эренбург и не театральный мудрый критик, но судите сами: в

общипанном, ободранном, сквозняковом театре вместо сцены - дыра (занавеса,

конечно, нету и следа). В глубине - голая кирпичная стена с двумя гробовыми

окнами.

А перед стеной сооружение. По сравнению с ним проект Татлина может

считаться образцом ясности и простоты. Какие-то клетки, наклонные плоскости,

палки, дверки и колеса. И на колесах буквы кверху ногами "сч" и "те".

Театральные плотники, как дома, ходят взад и вперед, и долго нельзя понять:

началось уже действие или еще нет.

Когда же оно начинается (узнаешь об этом потому, что все-таки

вспыхивает откуда-то сбоку свет на сцене), появляются синие люди (актеры и

актрисы все в синем. Театральные критики называют это прозодеждой. Послал бы

я их на завод, денька хоть на два! Узнали бы они, что

такое прозодежда!).

Действие: женщина, подобрав синюю юбку, съезжает с наклонной плоскости

на том, на чем женщины и мужчины сидят. Женщина мужчине чистит зад платяной

щеткой. Женщина на плечах у мужчины ездит, прикрывая стыдливо ноги

прозодеждной юбкой.

- Это биомеханика, - пояснил мне приятель. Биомеханика!! Беспомощность

этих синих биомехаников, в свое время учившихся произносить слащавые

монологи, вне конкуренции. И это, заметьте, в двух шагах от Никитинского

цирка, где клоун Лазаренко ошеломляет чудовищными salto!

Кого-то вертящейся дверью колотят уныло и настойчиво опять по тому же

самому месту. В зале настроение как на кладбище, у могилы любимой жены.

Колеса вертятся и скрипят.

После первого акта капельдинер:

- Не понравилось у нас, господин?

Улыбка настолько нагла, что мучительно хотелось биомахнуть его по уху.

- Вы опоздали родиться,- сказал мне футурист.

Нет, это Мейерхольд поспешил родиться.

- Мейерхольд - гений!! - завывал футурист. Не спорю. Очень возможно.

Пускай - гений. Мне все равно. Но не следует забывать, что гений одинок, а я

- масса. Я - зритель. Театр для меня. Желаю ходить в понятный театр.

- Искусство будущего!! - налетели на меня с кулаками.

А если будущего, то пускай, пожалуйста, Мейерхольд умрет и воскреснет в

XXI веке. От этого выиграют все, и прежде всего он сам. Его поймут. Публика

будет довольна его колесами, он сам получит удовлетворение гения, а я буду в

могиле, мне не будут сниться деревянные вертушки.

Вообще к черту эту механику. Я устал.

VII. ЯРОН

Спас меня от биомеханической тоски артист оперетки Ярон, и ему с

горячей благодарностью посвящаю эти строки. После первого же его падения на

колени к графу Люксембургу, стукнувшему его по плечу, я понял, что значит

это проклятое слово "биомеханика", и когда оперетка карусельным галопом

пошла вокруг Ярона, как вокруг стержня, я понял, что значит настоящая

буффонада.

Грим! Жесты! В зале гул и гром! И нельзя не хохотать. Немыслимо.

Бескорыстная реклама Ярону, верьте совести: исключительный талант.

VIII. ВО ЧТО ОБХОДИТСЯ КУРЕНИЕ

Из хаоса каким-то образом рождается порядок. Некоторые об этом узнают

из газет со значительным опозданием, а некоторые по горькому опыту на месте

и в процессе создания этого порядка.

Так, например, нэпман, о котором я расскажу, познакомился с новым

порядком в коридоре плацкартного вагона на станции Николаевской железной

дороги.

Он был в общем благодушный человек, и единственно что выводило его из

себя - это большевики. О большевиках он не мог говорить спокойно. О золотой

валюте - спокойно. О сале - спокойно. О театре - спокойно. О большевиках -

слюна. Я думаю, что если бы маленькую порцию этой слюны вспрыснуть кролику -

кролик издох бы во мгновение ока. 2-х граммов было бы достаточно, чтобы

отравить эскадрон Буденного с лошадьми вместе.

Слюны же у нэпмана было много, потому что он курил.

И когда он залез в вагон со своим твердым чемоданом и огляделся,

презрительная усмешка исказила его выразительное лицо.

- Гм... подумаешь, - заговорил он... или, вернее, не заговорил, а

как-то заскрипел, - свинячили, свинячили четыре года, а теперь вздумали

чистоту наводить! К чему, спрашивается, было все это разрушать? И вы

думаете, что я верю в то, что у них что-нибудь выйдет? Держи карман. Русский

народ - хам. И все им опять заплюет!

И в тоске и в отчаянии швырнул окурок на пол и растоптал. И немедленно

(черт его знает, откуда он взялся,- словно из стены вырос) появился некто с

квитанционной книжкой в руках и сказал, побивая рекорд лаконичности:

- Тридцать миллионов.

Не берусь описать лицо нэпмана. Я боялся, что его хватит удар.

x x x

Вон она какая история, товарищи берлинцы. А вы говорите "bolscheviki",

"bolscheviki"! Люблю порядок.

x x x

Прихожу в театр. Давно не был. И всюду висят плакаты "Курить строго

воспрещается". И думаю я, что за чудеса: никто под этими плакатами не курит.

Чем это объясняется? Объяснилось это очень просто, так же, как и в вагоне.

Лишь только некий с черной бородкой - прочитав плакат - сладко затянулся два

раза, как вырос молодой человек симпатичной, но непреклонной наружности и:

- Двадцать миллионов.

Негодованию черной бородки не было предела.

Она не пожелала платить. Я ждал взрыва со стороны симпатичного молодого

человека, игравшего благодушно квитанциями. Никакого взрыва не последовало,

но за спиной молодого человека, без всякого сигнала с его стороны

(большевистские фокусы!), из воздуха соткался милиционер. Положительно, это

было гофманское нечто. Милиционер не произнес ни одного слова, не сделал ни

одного жеста. Нет! Это было просто воплощение укоризны в серой шинели с

револьвером и свистком. Черная бородка заплатила со сверхъестественной

гофманской же быстротой.

И лишь тогда ангел-хранитель, у которого вместо крыльев за плечами

помещалась небольшая, изящная винтовка, отошел в сторону и "добродушная

пролетарская улыбка заиграла на его лице" (так пишут молодые барышни

революционные романы).

Случай с черной бородкой так подействовал на мою впечатлительную душу

(у меня есть подозрение, что и не только на мою), что теперь, куда бы я ни

пришел, прежде чем взяться за портсигар, я тревожно осматриваю стены - нет

ли на них какой-нибудь печатной каверзы. И ежели плакат "Строго

воспрещается", подманивающий русского человека на курение и плевки, то я ни

курить, ни плевать не стану ни за что.

IX. ЗОЛОТОЙ ВЕК

Фридрихштрасской уверенности, что Россия прикончилась, я не разделяю, и

даже больше того: по мере того как я наблюдаю московский калейдоскоп, во мне

рождается предчувствие, что "все образуется" и мы еще можем пожить довольно

славно.

Однако я далек от мысли, что Золотой век уже наступил. Мне почему-то

кажется, что наступит он не ранее, чем порядок, симптомы которого так ясно

начали проступать в столь незначительных, казалось бы, явлениях, как все эти

некурительные и неплевательные события, пустит окончательные корни.

ГУМ с тысячами огней и гладко выбритыми приказчиками, блестящие

швейцары в государственных магазинах на Петровке и Кузнецком, "Верхнее

платье снимать обязательно" и т. под. - это великолепные ступени на

лестнице, ведущей в рай, но еще не самый рай.

Для меня означенный рай наступит в то самое мгновение, как в Москве

исчезнут семечки. Весьма возможно, что я выродок, не понимающий великого

значения этого чисто национального продукта, столь же свойственного нам, как

табачная жвачка славным американским героям сногсшибательных фильмов, но

весьма возможно, что просто-напросто семечки - мерзость, которая угрожает

утопить нас в своей слюнявой шелухе.