12936-1 (Около трёх градусов)

Около трёх градусов

Сергей Штильман

Москва

Мотив возвращения в творчестве А.П.Чехова

В прошлом году об эту пору уже снег шёл, если припомните, а теперь тихо, солнечно. Только что вот холодно... Градуса три мороза.

(А.П.Чехов. «Вишнёвый сад», действие 4-е)

Вряд ли найдётся в творчестве любого мало-мальски известного писателя мотив более привычный, постоянный, чем мотив повторения, возвращения “на круги своя”.

Разумеется, это в полной мере относится и к творчеству А.П.Чехова.

Возвращается в родной угол, в приазовскую степь, после десятилетнего отсутствия Вера (рассказ «В родном углу»), вынуждена вернуться домой, в губернский город С., несостоявшаяся музыкантша Екатерина Ивановна Туркина (рассказ «Ионыч»), после некоторого отсутствия навещает родное пепелище Надя Шумина (рассказ «Невеста»). Из Парижа — в Париж (с заездом в имение своих предков) путешествует Любовь Андреевна Раневская (комедия «Вишнёвый сад»).

Впрочем, подобных поворотов сюжетов в произведениях Чехова так много, что простое перечисление всевозможных возвращений героев займёт несколько страниц.

Почему — понятно. Каждый будний день практически все мы проделываем один и тот же путь (дом–работа–дом). Изредка разнообразим свою жизнь посещением театра, задушевного друга, рынка... Иногда, чаще — в выходной день — едем куда-нибудь погулять, развлечься. Словом, описываем всё тот же круг, только большего диаметра.

И на макроуровне природа не балует нас особым разнообразием. Круговорот воды в природе, извечный цикл весна–лето–осень–зима, вращение Земли вокруг Солнца вместе с другими планетами Солнечной системы...

1

Медленное прочтение пьесы «Вишнёвый сад», действие в которой, как известно, начинается в мае, а заканчивается почти через полгода, в октябре, иногда приводит к интересным открытиям. Вот одна из первых реплик пьесы в самом её начале: “Епиходов. Сейчас утренник, мороз в три градуса, а вишня вся в цвету”. Если сравнить эту фразу с вынесенной в эпиграф репликой Ермолая Алексеевича Лопахина — “градуса три мороза”, несложно заменить перестановку слов. Естественно, “три градуса ” отличаются от фразы “градуса три мороза” определённостью, точностью. Формальная, видимая невооружённым глазом причина того, что герои пьесы затрудняются в точном определении, насколько холодно этим октябрьским днём, вполне банальна. Вот реплика Вари: “Да и разбит у нас градусник”.

Ах, если бы только градусник! За эти пять месяцев в усадьбе Раневских и Гаевых, кроме градусника, который, судя по всему, в мае исправно функционировал, разбилась и жизнь чеховских персонажей, в первую очередь Любови Андреевны Раневской, её брата Леонида Андреевича Гаева, Вари, Шарлотты, в какой-то мере Ани... “Потерявши голову, по волосам не плачут”. Вскоре не только градусник, но и само поместье бывших хозяев вишнёвого сада будет разрушено.

И вообще ситуация в пьесе, если рассматривать её через призму этих самых “трёх градусов”, развивается примерно по такому сценарию. В очередной раз вернувшись в Россию (кто знает — в последний ли?), безалаберная и слишком легко увлекающаяся Любовь Андреевна Раневская становится свидетельницей и в определённой мере участницей жизненной драмы, которая касается не только её, но и близких ей людей. Вроде бы и времени не так уж много прошло — всего пять месяцев, но эти пять месяцев, возможно, стали решающими для её семьи. Ведь Гаевы и Раневские потеряли не просто имение. Они утратили в некотором смысле и свой социальный статус, поскольку помещица Раневская (а именно так она представлена в афише) и её непутёвый брат-бильярдист потеряли своё поместье — то, что позволяло пращурам персонажей пьесы и им самим называться поместными дворянами! Это в какой-то мере соотносимо с тем, как если бы певица потеряла свой голос, композитор — слух, а художник — зрение. Теперь, после потери дома и сада, и Гаева, и Раневскую корректнее называть бывшими помещиками.

“В одну и ту же воду нельзя войти дважды”. Нельзя просто так, безболезненно приехать из Парижа, а потом туда уехать (да и ждут ли её, Раневскую, в Париже на самом деле!). Любовь Андреевна, в общем-то, обречена на то, что покинет своё родовое гнездо совсем не той, какой она была по приезде туда в то майское утро, в самом начале пьесы. Она покинет его человеком в какой-то мере сломленным, согласным почти на любое унижение, ибо и молодость уже позади, и любовники всё больше и больше капризничают, и слишком “много сделано ошибок”.

“Градуса три мороза”, неопределённость, неустроенность, неприкаянность, “недотёпистость” обитателей выморочного имения сказываются во всём: в непонимании персонажами комедии своего реального положения, в их судорожных попытках наладить свою жизнь, в незнании элементарных вещей, в поразительной рассеянности (теряют то одно, то другое, в конце концов забывают в доме не галоши, не зонтик, а старого Фирса). Воистину — “Человека забыли”!

Многие герои комедии вообще не представляют себе, каковы их дальнейшие перспективы, строят эфемерные, совершенно несбыточные планы. Бредит тем, что его приглашают на работу в банк, Гаев; говорит о пользе прыжков с крыш Симеонов-Пищик; вынуждена идти куда глаза глядят Шарлотта. Пожалуй, одна лишь Варя не блефует, говоря о том, что собирается в экономки в Яшнево к господам Рагулиным.

Шаткость, зыбкость, неуверенность не просто в завтрашнем, а даже в сегодняшнем дне — одна из основных тем лирической комедии «Вишнёвый сад».

“В прошлом году об эту пору уже шёл снег, если припомните, а теперь тихо, солнечно. Только что вот холодно... Градуса три мороза”, — думая совершенно о другом, говорит Варе Лопахин. Да и её ответ: “Я не поглядела”, — скорее всего, тоже можно отнести к репликам, обращённым к самой себе.

Впрочем, этот фрагмент пьесы можно “перевести” и так. Этот год отличается от прошлого. И дело, конечно, не только и не столько в том, что в этом году ещё нет снега. Дайте срок — будет и снег! Этот год — другой. При всей неопределённости, зыбкости жизни и отношений между героями кое-что уже вполне прояснилось, стало пугающе очевидным для всех, в том числе и для Раневской. При холодном, уже почти не греющем свете октябрьского солнца стало ясно, что имение спасти не удалось; что приёмная дочь вынуждена идти “в люди”; что давным-давно ушла молодость и надвигается с пугающей быстротой старость; что молоденькая Аня, остающаяся в России, столкнётся с колоссальными трудностями в борьбе за кусок хлеба, поскольку идти “неудержимо” вперёд, “к яркой звезде, которая горит там, вдали” всегда было ох как непросто!

2

Мотив возвращения “на круги своя” явственно звучит и в рассказе 1885 года «Старость», в котором “архитектор, статский советник Узелков” приезжает в свой родной город, “куда он был вызван для реставрации кладбищенской церкви”. Из первого же абзаца мы узнаём и о том, что “в этом городе он (Узелков. — С.Ш.) родился, учился, вырос и женился, но, вылезши из вагона, он едва узнал его. Всё изменилось... Восемнадцать лет тому назад, когда он переселился в Питер, на том, например, месте, где теперь стоит вокзал, мальчуганы ловили сусликов; теперь при въезде на главную улицу высится четырёхэтажная «Вена с номерами», тогда же тянулся безобразный серый забор. Но ни заборы, ни дома — ничто так не изменилось, как люди” (выделено мной. — С.Ш.).

И дело, конечно, не только в том, что “половина тех людей, которых он помнил, вымерло, обедняло, забыто”. И даже не в том, что бывший стряпчий Шапкин, “мошенник... известный шулер, тот самый, которого в клубе высекли” в былые времена, стал “теперь нотариусом”, у него теперь собственная “контора”, он хорошо живёт, имеет “два дома на Кирпичной улице”, “недавно дочь замуж” выдал. Этот самый Шапкин, уже лысый и хилый старец, встретившись со старым клиентом, которому он в молодости немало крови испортил, откровенно рассказывает Узелкову о своих “художествах” в пору “начального накопления капитала”. Впрочем, и сейчас, когда о Боге пора думать, Шапкин не раскаивается в том, что обирал клиентов: “Да и с кого же мне было брать, Борис Петрович, ежели не с вас, судите сами... Человек вы были богатый, сытый... С жиру вы женились, с жиру разводились. Наживали вы пропасть... Помню, с одного подряда дерябнули двадцать тысяч. С кого же и тянуть, как не с вас?”

Так что главное отличие между героями рассказа «Старость» вовсе не в том, что один из них — герой положительный, а другой — не очень. Разница, скорее, в том, что Шапкин остался жить и выбивался “из грязи в князи” в родном для него городе, а Узелков после развода с женой из этого города просто-напросто сбежал, от греха и жены подальше. Да ещё, пожалуй, в том, что Шапкин и не думает скрывать, что обманывал ближнего своего. Этот “нотариус” прекрасно знает, что в молодости был проходимцем и подлецом, а господин статский советник Узелков предпочитает оправдывать себя всегда и во всём.

Несчастная женщина, Софья Михайловна Узелкова, после развода, что называется, пошла по рукам. Вот что рассказывает о её времяпрепровождении Шапкин: “Получила деньги и давай на тройках с офицерами разъезжать. Пьянство, гульба, беспутство... Заедет с офицерами в трактир и не то, чтобы портвейнцу или чего-нибудь полегче, а норовит коньячищу хватить, чтоб жгло, в одурь бросало”. Разумеется, дело кончилось плохо: Софья Михайловна сначала попала в больницу, а потом умерла. Так что, как выясняется, на старости лет господину статскому советнику Узелкову предложили подряд на реставрацию церкви, около которой покоится прах его бывшей жены, женщины, которую Узелков, по сути, бросил на произвол судьбы; женщины, которая его, Узелкова, любила, а он про неё совершенно забыл, поскольку “был занят тогда новым браком, так кружился, — говорит он, — что мне не до писем было...” В конце концов, почему он, бывший муж, должен участвовать в судьбе чужой ему теперь женщины, пусть и несчастной, больной и одинокой?!

Как обитатели усадьбы, окружённой со всех сторон старым, несколько запущенным вишнёвым садом, так и архитектор Узелков забыл в родном городе человека — свою жену, забыл, как оставляют в вагоне метро старую прочитанную газету, бутылку из-под пива... И вот теперь, когда пришла старость и пора подводить жизненные итоги, Узелков вместе с Шапкиным стоит у могилы Софьи Михайловны, рядом с маленьким памятником из белого мрамора, поставленным на могиле каким-то сердобольным прапорщиком, который оказался куда милосерднее и Шапкина, и Узелкова: “Узелковым овладела грусть. Ему вдруг захотелось плакать, страстно, как когда-то хотелось любви... И он чувствовал, что плач этот вышел бы у него вкусный, освежающий. На глазах выступила влага и уже к горлу подкатил ком, но... рядом стоял Шапкин, и Узелков устыдился малодушествовать при свидетеле. Он круто повернул назад и пошёл к церкви.

Только часа два спустя, переговорив со старостой и осмотрев церковь, он улучил минутку, когда Шапкин заговорился со священником, и побежал плакать... Подкрался он к памятнику тайком, воровски, ежеминутно оглядываясь. Маленький белый памятник глядел на него задумчиво, грустно и так невинно, словно под ним лежала девочка, а не распутная, разведённая жена.

«Плакать, плакать!» — думал Узелков.

Но момент для плача был уже упущен. Как ни мигал глазами старик, как ни настраивал себя, а слёзы не текли и ком не подступал к горлу... Постояв минут десять, Узелков махнул рукой и пошёл искать Шапкина”.

А ведь Узелков махнул рукой не только на упущенный для плача момент (как любитель нюхать табак силится-тужится, но, поняв, что чихнуть не удастся, машет рукой и живёт, не чихнувши, дальше). Узелков махнул рукой и на моральные принципы — уж кто-кто, а он отлично знает, что Шапкин — мерзавец; и на то, как трагично сложилась судьба когда-то дорогой ему женщины; и на всю свою непутёвую жизнь, которой и осталось ему лет десять–пятнадцать, не больше. Так и стоит в глазах эта картина: воровато оглядывающийся Узелков бежит на могилу своей бывшей жены и долго настраивает себя на то, чтобы поплакать. Да вот не плачется. И помнит про себя, что от этого становится легче, да уже не может. Остаётся только кладбищенские церкви реставрировать на старости лет, если жизнь не то что отреставрировать, а даже чуть-чуть подретушировать не удаётся.

3

Разумеется, есть в рассказах Антона Павловича Чехова и совсем другого рода “возвращения”. В рассказе 1899 года «Дама с собачкой» Дмитрий Дмитрич Гуров, возвращаясь после курортного романа домой, в Москву, приезжает после недолгого отсутствия совершенно в другой город. Но другим этот город представляется Гурову не только потому, что, пока он был на юге, в Москву пришла зима. Впрочем, зима, снег, белая земля, белые крыши — то, что “дышится так мягко, славно, и в это время вспоминаются юные годы”, — бесспорно, воспринимаются Дмитрием Дмитричем Гуровым как приход чего-то нового, очищающего, омолаживающего душу. Недаром ведь Чехов именно в этом фрагменте рассказа пишет о том, что “у старых лип и берёз, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы”. До поры до времени он жил в этом городе, привычно изменял жене, общался со своими приятелями-чиновниками и был доволен своей жизнью. Но после встречи с Анной Сергеевной совершенно неожиданно Гуров словно обрёл иное зрение и слух. Вряд ли раньше бы так царапнула Дмитрия Дмитрича фраза, произнесённая его партнёром, чиновником, с которым он ужинал в Докторском клубе: “А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!”

И дальше Чехов предельно исчерпывающе говорит о том, какая подвижка произошла в сознании, в духовном мире главного героя рассказа: “Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры всё об одном. Ненужные дела и разговоры всё об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и, в конце концов, остаётся какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!”

Но — уж если однажды душа проснулась, открылись духовные глаза персонажа, остаётся только привыкать к новому зрению и — хочешь не хочешь — видеть “забор, серый, длинный, с гвоздями”, видеть с какой-то стереоскопической ясностью мужа Анны Сергеевны, господина фон Дидерица: “Вместе с Анной Сергеевной вошёл и сел рядом молодой человек с небольшими бакенами, очень высокий, сутулый; он при каждом шаге покачивал головой и, казалось, постоянно кланялся. Вероятно, это был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лакеем. И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой лысине было что-то лакейски-скромное, улыбался он сладко, и в петлице у него блестел какой-то учёный значок, точно лакейский номер”. Видать, недаром швейцар гостиницы, в которой остановился Гуров, называет мужа Анны Сергеевны “Дрыдыриц”. Это не просто русифицированный вариант немецкой фамилии, а бессознательное, интуитивное называние этого чиновника его подлинным именем. Он куда больше “Дрыдыриц”, чем фон Дидериц.