11481-1 (Cергей Есенин)

Cергей Есенин

(1895-1925)

Проникновенный, тонкий лирик, певец русской природы - таким предстает Есенин в сознании нескольких поколений читателей. Но вот Ю.Прокушев, приведя строки Есенина из пьесы "Страна негодяев"

Еще закон не отвердел,

Страна шумит, как непогода,

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода...,

прокомментировал их актуальность таким образом: "Более шести десятилетий тому назад родились в душе поэта эти кровоточащие строки, а кажется - все это о нас, о трагических днях, переживаемых нашей родиной сегодня! И кто знает, когда наконец "отвердеет" закон и мы окажемся в "правовом" государстве? И окажемся ли?"

Так высветилась новая грань наследия Есенина по истине неисчерпаемого, как вся подлинная классика.

Раннее творчество

Семейная жизнь родителей Есенина не сложилась. В автобиографии поэта читаем: "Двух лет был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей... Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел, и очень крепко держался за холку. Потом меня учили плавать. Один дядя брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: "Эх! Стерва! Ну куда ты годишься?.." "Стерва" у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавал по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо лазил по деревьям. Среди мальчишек всегда был коноводом и большим драчуном". Позднее под впечатлением детства Есенин напишет:

Худощавый и низкорослый,

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой.

И навстречу испуганной маме

Я цедил сквозь кровавый рот:

"Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму все заживет..."

Другая сторона детства в признании поэта И.Розанову: "Я рос, дыша атмосферой народной поэзии. Бабка, которая меня очень баловала, была очень набожна, собирала нищих и калек, которые распевали духовные стихи... Еще больше значения имел дед, который сам знал множество духовных стихов наизусть и хорошо разбирался в них".

Годы учебы в Спас-Клепиковской церковно-приходской школе, которую Есенин окончил в 1912 г., приобщили его к классической поэзии (читал наизусть "Мцыри", большие отрывки из "Евгения Онегина" и др.). Тогда же он начал писать сам. Позднее, переехав в Москву, Есенин еще какое-то время (года полтора) учился в народном университете Шанявского, так что, вопреки легендам, он был достаточно образованным человеком. Воронский впоследствии об этой стороне личности поэта писал: "Есенин был дальновиден и умен. Он никогда не был таким наивным ни в вопросах политической борьбы, ни в вопросах художественной жизни, каким он представляется иным простакам. Он умел ориентироваться, схватывать нужное, он умел обобщать. И он был сметлив и смотрел гораздо дальше других своих поэтических сверстников. Он взвешивал и рассчитывал. Он легко добился успеха и признания не только благодаря своему мощному таланту, но и благодаря своему природному уму".

Спас-Клепиковский - самый первый период творчества Есенина - был достаточно плодотворен. Не считая не сохранившихся или уничтоженных самим автором стихотворений, известны автографы 45 произведений, относящихся к 1910-1912г.г. Нередко они были подражательны, наивны, но среди малозначительной поэтической шелухи, обычной для пишущих в этом возрасте, встречаются такие значительные стихотворения, как "Ты поила коня из горстей в поводу", "Выткался на озере алый свет зари", "Хороша была Танюша"...

Уже первая строчка стихотворения "Ты поила коня из горстей в поводу" (1910) представляет законченную поэтическую картину, а в последующих раскрывается образ своенравной девушки, напоминающая мифических амазонок ("Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня, Унеслася ты вскачь, удилами звеня"). Метафорична строка "в пряже солнечных дней время выткало нить", где из солнечных лучей время плетет человеческую судьбу. Но, очевидно, "нить" обрывается, ибо по-земному драматичен неожиданный финал:

... Мимо окон тебя понесли хоронить.

Надо сказать, что в ранних стихах Есенина - не только спас-клепиковского периода, но и начала московского - "За окном у ворот...", "Капли", "О красном вечере задумалась дорога" - прослеживается оппозиция жизнь/смерть; ряд текстов напрямую соотносится с похоронным обрядом ("К покойнику", "У могилы", "Поминки"). В них звучат мотивы воскрешения для другой жизни, как индивида ("Русалка под Новый год..."), так и самой Руси ("Занеслися заветной пташкой"). Рассмотрев эту проблему, современный литературовед пишет: "Особенности авторского видения мира наиболее ярко проявились в стихотворении "Не напрасно дули ветры...", в котором дано самоопределение лирического героя: "Полюбил я мир и вечность, Как родительский очаг". Родительский очаг, как единство восприятия почитаемых умерших предков и ныне живущих, объемлет собой земной и небесный, "нездешний", миры. Именно единство, целостность, взаимодействие и взаимопроницаемость этих миров и приводит к пониманию вечности. Видение "мира и вечности" у Есенина глубоко оптимистично: "Все в них благостно и свято, Все тревожное светло" (32; 109). В дальнейшем связь есенинского творчества с обрядом, с фольклором укреплялась. В образной системе многих его стихотворений, в трактате "Ключи Марии" (1920) справедливо видят влияние и живого бытования фольклора, и труда А.Афанасьева "Поэтические воззрения славян на природу".

Обратимся к стихотворению "Выткался на озере алый свет зари" (1910). Заря для Есенина не повседневное и естественное явление природы, а нечто исключительное, небывалое по красоте, будто кто-то невидимый выткал алую ткань на полотне синего озера. На прекрасную картину "накладываются" звуки природы: "на бору со звонами плачут глухари, плачет где-то иволга..." Этим строкам контрастно упоение жизнью лирического героя: "только мне не плачется - на душе светло". Неуемное ликование души рождено любовью, восторженными мечтами о встрече. И, как бы не в силах скрыть своей безудержной радости, поэт изливает ее в стихотворные строки:

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,

Сядем в копны свежие под соседний стог.

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуду нет...

Обычная для лирики оппозиция тоска/веселье выступает в форме оксюморона - сжатой и оттого парадоксально звучащей антитезы: "есть тоска веселая в алостях зари". В данном случае кажущиеся несовместимыми вещи (тоска и веселье) переплетаются воедино, выражая то трудно объяснимое состояние души, когда человек одновременно испытывает сердечное томление и радость от предстоящей встречи.

В органическом единстве с природой, в своеобразной прелести "тоски веселой" предстает лирический герой раннего Есенина. Это человек, который распахнут навстречу жизни, полон чудесных ожиданий, светлых мечтаний, радостных надежд. Это они окрасили повседневные явления природы в необычные, исключительно яркие тона.

Таким образом, характерная для русской лирики Х1Х века языковая изобразительность, снятая художественными открытиями серебряного века, прежде всего в поэзии символистов, возрождается в реалистической лирике Есенина в новом качестве, и в этом проявились характерные особенности его идиостиля.

Песнь о "братьях наших меньших"

Образы родной природы в раннем творчестве Есенина занимают огромное место. Чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть хотя бы начальные строки стихотворений, открывающих первый том сочинений Есенина: "Вот уж Вечер. Роса Блестит на крапиве...", "Там, где капустные грядки Красной водой поливает восход...", "Поет зима - аукает Мохнатый лес баюкает...", "Под венком лесной ромашки Я строгал, чинил челны...", "За горами, за желтыми долами Протянулась тропа деревень...", "Опять раскинулся узорно Над белым полем багрянец..." и т.д., и т.д. Природа для поэта не только среда обитания, пусть самая поэтичная, но и мощный, воспринятый сквозь призму народно-поэтического сознания мифологический пласт - источник мифопоэтики (36).

Апелляция к русской природе и ее образам станет основной чертой творчества поэта. По наблюдениям исследователей луна и месяц в поэзии Есенина упоминаются более 160 раз, небо и заря - по 90, звезды - почти 80. В есенинских стихах, помимо разных видов трав и злаков, описывается около 20 видов цветов, более 20 пород деревьев, свыше 30 наименований птиц... "Природный мир Есенина включает в себя небосвод с луной, солнцем и звездами, зори и закаты, ветры и метели, росы и туманы; он заселен множеством "жителей" - от лопуха и крапивы до тополя и дуба, от мыши и лягушки до коровы и медведя, от воробья до орла" (1; 34-38). Этот живой многообразный мир изображен с "родственным", говоря словами Пришвина, вниманием, подтверждая искренность заявления поэта:

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Из домашних животных "героями" Есенина стали лошади, собаки и коровы. Корова - кормилица крестьянской семьи, но это, казалось бы, совершенно непоэтическое существо, вырастает у Есенина до символа России. Летом 1921 г. поэт говорил И.Грузинову, энергично жестикулируя руками: "Кто о чем, а я о корове. Знаешь ли, я оседлал корову. Я еду на корове. Я решил, что Россию следует показать через корову... Без коровы нет России". И потому совершенно неслучайны в его стихах подобные строки:

О родина, счастливый

И неисходный час!

Нет лучше, нет красивей

Твоих коровьих глаз.

Есенин однажды написал о поэте: "Он пришел целовать коров...". В другом стихотворении: "Каждой корове с вывески мясной лавки Он кланяется издалека". Есенин обращался к собратьям: "Друг, товарищ и ровесник, помолись коровьим вздохам".

Отношение к корове у Есенина порой доходило до курьеза. После возвращения с А.Дункан из заграничной поездки поэт признавался тому же И.Грузинову: "Как только мы приехали в Париж, я стал просить Изадору купить мне корову. Я решил верхом на корове прокатиться по улицам Парижа. Вот был бы смех! Вот было бы публики! Но пока я собирался это сделать, какой-то негр опередил меня. всех удивил: прокатился на корове по улицам Парижа. Вот неудача! Плакать можно, Ваня!" (30; 1, 355).

С не меньшей нежностью относился Есенин и к лошадям. Известен случай (воспоминание Вс. Рождественского), когда группа московских писателей, вернувшись ночью из Ленинграда, потеряла из виду Есенина. "А где же Есенин?"- спросил кто-то. И тут все увидели, как несколько в стороне он стоял перед клячей уныло спящего на козлах извозчика и, стащив тугую перчатку, задумчиво трепал ее челку. Он говорил что-то шепотом, чуть наклоняясь к настороженно поднятому лошадиному уху" (30; 2, 116). После такого факта, думается, нет никакой неискренности или ложной позы в строчках из стихотворения "Исповедь хулигана":

И, встречаясь с извозчиками на площади,

Вспоминая запах навоза с родных полей,

Он готов нести хвост каждой лошади,

Как венчального платья шлейф.

В известном стихотворении "Я обманывать себя не стану" поэт опять признавался читателю:

Я хожу в цилиндре не для женщин -

В глупой страсти сердце жить не в силе,-

В нем удобней, грусть свою уменьшив,

Золото овса давать кобыле.

С особой любовью относился Есенин к собаке, и ее образ занял в творчестве поэта большое место:

Я московский озорной гуляка.

По всему тверскому околотку

В переулках каждая собака

Знает мою легкую походку...

Средь людей я дружбы не имею,

Я иному покорился царству.

Каждому здесь кобелю на шею

Я готов отдать мой лучший галстук...

Сравнить с собакой для Есенина значило - похвалить. Однажды он сказал художнику Рыженко:

- У тебя, Илюша, прямо собачья любовь к природе!

- Почему же собачья?- удивлялся художник.

- Да как тебе сказать... Мне кажется, что по-настоящему любят и понимают природу только животные... И еще растения... Ты тоже, по-моему, не человек, а большая, умная и добрая собака... И если тебя ласково погладить, ты растрогаешься и заплачешь собачьими слезами...

Последнее словосочетание невольно вызывает ассоциации с "Песнью о собаке" (1915) с ее пронзительно-щемящей концовкой: "Покатились глаза собачьи Золотыми звездами в снег". В этом стихотворении, как уже отмечалось в практике лучших учителей литературы, усилена работа глаголов: "златятся рогожи в ряд" (поэт каждого заставляет ощутить торжественность происходящего), "ласкала", "струился снежок подталый"; и на фоне этих трогательно-нежных слов грубо-просторечный глагол "поклал", усиливающий угрюмую непреклонность, страшную жестокость в действиях хозяина. Передавая силу материнского чувства, поэт сопровождает глаголы деепричастными оборотами: "до ночи она их ласкала, причесывая языком", "по сугробам она бежала, поспевая (!) за ним бежать", "плелась обратно, слизывая пот с боков",- а вот действия хозяина лишены деепричастий: человек оскорбляет, убивает, не задумываясь, его действия уточнены местоимением "всех" ("семерых всех поклал") и повторяющимся наречием "долго, долго" ("и так долго, долго дрожала воды не замерзшей гладь"). И ужас от свершившегося усиливается двумя метафорами: "звонко глядела" (в исступленной надежде беззвучно кричащая, стонущая материнская душа) и "глухо... покатились глаза собачьи" (надежды больше нет!)..." (23; 102). В данном случае "глаза собачьи" представляются метонимией и прочитываются как "слезы собачьи". Л.Л.Бельская, в чьей книге "Песенное слово" дан прекрасный анализ "Песни о собаке", считает: "Эмоциональная сила заключительных строк создается не патетическими возгласами, а страшным в своей выразительности гиперболическим образом собачьих глаз, вытекших от горя". Поэт делает "нечеловеческую" боль достоянием человеческой души. Литературовед утверждает:

Есенин "открыл новую поэтическую "область", включив в границы поэзии все многообразие животного мира - не только давно опоэтизированных лебедей и журавлей, собак да коней, но всякую "живность", причем и в нарочито приземленной форме - кобели и суки, лошаденки и кобылы. Объединив в своем художественном мире живую и неживую природу, поэт так определил природную окраску и сострадательную тональность своих стихов: "Звериных стихов моих грусть Я кормил резедой и мятой" (1; 40-45).