11212-1 (Михаил Шолохов. Донские рассказы), страница 2

"Продкомиссар"

Рассказ М.Шолохова "Продкомиссар" долгие годы оценивался с позиций классовости морали: хотя комиссар Бодягин убивает отца, саботирующего продразверстку, но это человек гуманный, заплативший своей жизнью за спасение нищего мальчишки. Сюжет рассказа делает его удобным объектом для современной нигилистической критики и обвинений в антигуманизме, А шолоховская автоинтерпретация рассказа в письме к М.Колосову - тем более, ибо она действительно чудовищна: "Я хотел им (рассказом - Л.Е.) показать, что человек, во имя революции убивший отца и считающийся "зверем" (конечно в глазах слюнявой интеллигенции), умер через то, что спас ребенка. Ребенок-то, мальчишка ускакал. Вот, что я хотел показать... Рассказ определенно стреляет в цель".

Сейчас трудно сказать, чем было продиктовано это письмо. Может быть, искренним недоумением писателя, подобного тому, какое высказывал А.Платонов в письме к Горькому, заверяя его в социалистической тенденции "Чевенгура". А возможно и желанием спасти рассказ и защититься от обвинений М.Колосова, которые, как можно понять, носили вовсе не безобидный в те годы характер. Судя по заключительной фразе шолоховского письма ("Я горячо протестую против твоего выражения "ни нашим, ни вашим") Колосов обвинял Шолохова в объективизме, в сочувствии к "кулачеству". В этих условиях естественной была реакция М.Шолохова: "Ты не понял сущности рассказа". Но сейчас-то надо отдать должное М.Колосову: он рассказ понял, понял его отличие от ортодоксальной революционной пролетарской прозы, гуманистическую, а не классово ограниченную позицию его автора.

Прежде всего особенность авторской позиции Шолохова проявляется в его изображении продразверстки. Не выражая особых симпатий к озлобленному старику-Бодягину, готовому на убийство собственного сына, Шолохов раскрыл трагедию хлебопашца. Приводя слова, "Меня за мое ж добро расстрелять надо, за то, что в свой амбар не пущаю, - я есть контра, а кто по чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила", П.Чекалов справедливо пишет: "Слова Бодягина-старшего не только не лишены логики, но и исторической правды. Видимо, поэтому сын и не пытается возражать против того, что их действия квалифицируются как грабительство, он только уточняет, что бедняков они не трогают, а "метут под гребло" (то есть вчистую) у тех, "кто чужим потом наживался".

Бодягин же наживался не только за счет чужого труда, но в первую очередь за счет своего, и потому на обвинение сына: "Ты первый батраков всю жизнь сосал!", он отвечает: "Я сам работал день и ночь", и сомневаться в правдивости этих слов у читателя нет никаких оснований. Но почему-то этот факт совершенно не берется в расчет Игнатом, и он произносит хотя и звучную, но довольно нелогичную фразу: "Кто работал - сочувствует власти рабочих и крестьян, а ты дрекольем встретил... К плетню не пустил... За это и на распыл пойдешь!"

Получается так: раз ты не пустил к собственному амбару, значит, ты не сочувствуешь власти рабочих и крестьян, а раз ты не сочувствуешь - значит, и не работал. Игнат как будто не догадывается, что можно быть работником и при этом не сочувствовать власти, которая отбирает у человека трудом и потом нажитое. И не только известие о том, что он "пойдет на распыл" (об этом он уже знал), но и такой... противоречащий рассудку подход вызывает в Бодягине-старшем негодование: "У старика наружу рвалось хриплое дыхание. Сказал голосом осипшим, словно оборвал тонкую нить, до этого вязавшую их обоих: - Ты мне не сын, я тебе не отец. За такие слова на отца будь трижды проклят, анафема..." (40; 109).

Заметим, что образ донского казака, труженика и собственника, с его сложным, противоречивым отношением к революции станет художественным открытием Шолохова и будет разрабатываться им в дальнейшем, являя глубинную стихию народной жизни на крутых исторических переломах.

Неординарность авторской позиции сказалась и в образе Бодягина-младшего. В изображении красного командира, коммуниста Шолохов бывал неординарен, начиная с первого своего рассказа "Родинка", где восемнадцатилетний Николка горько размышляет: "Опять кровь, а я уже уморился так жить... Опостылело все". Уже здесь намечено явное несоответствие утвердившемуся "канону". И в рассказе "Продкомиссар" уже с первой фразы ясно, что отношение Шолохова к изображаемому вовсе не так однозначно, как это трактовала критика. Несобственно-авторская речь, отражающая взаимодействие автора и героя, убеждает, что Бодягину явно чужд областной продовольственный комиссар с его приказом: "Месяц сроку... злостно укрывающих расстреливать!" И автору, и герою явно антипатичен облик вершителя человеческих судеб: "Говорил, торопясь и дергая ехидными, выбритыми досиня губами... Ладонью чиркнул по острому щетинистому кадыку и зубы стиснул жестоко". По его воле круто меняется жизнь Бодягина - "энергичного предприимчивого работника", ставшего теперь окружным продкомиссаром.

Целенаправленное отношение автора к изображаемому проявляется через расположение эпизодов, их внутреннюю связь. Приезд Бодягина в родную станицу рождает противоречивые в сути своей переживания. Бодягин вспоминает свой юношеский бунт против жестокости отца, ударившего работника, изгнание из отчего дома. Казалось бы, ничто не связывает Бодягина с избой, где и мать (вероятно, с горя от разлуки с единственным сыном) умерла. Но... "глянул Бодягин на руины в отцовском палисаднике, на жестяного петуха, раскрылестившегося на крыше в безголосом крике, почувствовал, как что-то уперлось в горле и перехватило дыхание".

Немаловажно заметить, что судьба старика-Бодягина от продкомиссара не зависела: отец был арестован до его приезда за агитацию против продразверстки, за избиение двух красноармейцев - причина уважительная в глазах "красного" Бодягина. Суд вершит не он, а председатель выездной сессии ревтрибунала. И вновь авторский голос сливаясь с голосом героя, отделяет последнего от бездумных проводников красного террора. Чего стоит описание роковой команды: "Председатель трибунала, бывший бондарь, с приземистой сцены народного дома бросил, будто новый звонкий обруч на кадушку набил:

- Расстрелять!.."

Как справедливо сказано, "необходимо обратить внимание на то, с какой легкостью "бывшие бондари" распоряжались судьбами людей" (40; 108).

Бездушность председателя контрастна поведению Бодягина, чья попытка пробиться к душе отца не удалась: "горячее" было блеснувшее в глазах старика при виде сына, потухло навсегда. Трагизм и ужас гражданской войны спрессован в их коротком разговоре. Обреченный на казнь старик - вовсе не невинная жертва и весьма реальна его угроза сыну: "Не умру, сохранит матерь божья, своими руками из тебя душу выну".

Более человечным и страдающим выглядит Бодягин, который не может оторвать глаз от морщинистой загорелой шеи отца. Внутреннюю бурю чувств выдают придушенно сказанные обращенные к отцу последние слова. Пронзительная нота шолоховского описания, завершающего сцену казни, создает подтекст, раскрывающий тяжесть и длительность переживания продкомиссара: "...И долго еще кивала крашенная дуга, маяча поверх голубой пелены осевшего снега". За ним стоит обращенный внутрь, как бы остановившийся взгляд героя.

Сюжетно-композиционная структура по воле автора выявляет трагическую вину героя и ее не менее трагическое искупление. Катарсис - в добровольно избранной смерти. И дело не только в желании писателя показать действительно доброе сердце Бодягина, спасающего от верной гибели мальчонку, но и в том, что сам он уже не борется за собственную жизнь, придавленный страшным грузом отцеубийства, хотя и не буквального. Это передано какой-то отрешенностью героя от происходящего (его голос уже не сливается с авторским), упоминанием о его "окостенелых пальцах", о том, что он "долго садится на взноровившую лошадь". (Атрофия воли к жизни у Бодягина подчеркивается по контрасту с поведением его напарника Тесленко). Велик грех отцеубийства, но непомерно страшно и искупление:

"У Бодягина по голой груди безбоязненно прыгали чубатые степные птички; из распоротого живота и порожних глазных впадин не торопясь поклевывали черноусый ячмень".

Шолоховская боль и ужас перед страшной жестокостью мира превалирует в этом рассказе. Это подчеркнуто и выбором героя, обыкновенного и доброго человека, которого нельзя поставить в один ряд с другими отцеубийцами: ни со Срубовым из "Щепки" В.Я.Зазубрина - профессиональным чекистом, превращенным в орудие террора, что оказалось за пределами его психических возможностей; ни с героем новеллы "Письмо" в "Конармии" И.Бабеля Курдюковым - апофеозом тупой животной жестокости. С точки зрения Бабеля, и Тимофей Курдюков с его "бесцветными и бессмысленными глазами" и его сыновья - "чудовищно огромные, тупые, широколицые, лупоглазые" - одинаково примитивны. Такая концовка рассказа, посвященная человеческой драме, разумеется, не случайна, а является активным выражением авторского отношения к героям и событиям, которое известный американский славист Э.Симмонс определил как до невероятности жестокую, но в то же время многозначительную беспристрастность (30; 41).

Шолоховское отношение к изображаемому - иное, оно исполнено человеческого сочувствия. Нам кажутся плодотворными подходы тех литературоведов (19; 9), которые всю социальную остроту шолоховских конфликтов (в основном в "Тихом Доне") соотносят с философским, идущим от Гегеля, пониманием катарсиса. В определенной мере это можно отнести и "Продкомиссару". "Подлинное же сострадание,- читаем у Гегеля,- напротив, есть сопереживание нравственной оправданности страдающего со всем тем положительным и субстанциональным, что должно быть заключено в нем. Такой вид сострадания не могут внушить нам негодяи и подлецы. Если поэтому трагический характер, внушавший нам страх перед мощью нарушенной нравственности, в несчастье своем должен вызвать у нас трагическое сопереживание, то он в самом себе должен быть содержательным и значительным... Поэтому над простым страхом и трагическим сопереживанием поднимается чувство примирения..."

Бодягин как комиссар смирился с расстрелом отца, но муки совести и последующий его поступок устраняют, говоря словами Гегеля, ложную односторонность борющейся индивидуальности, положительное же содержание ее устремлений предстает как нечто "подлежащее сохранению" в его утвердительном и целостном опосредствовании. Нравственное оправдание Бодягина последующими за расстрелом поступками и рождает ощущение катарсиса.

От "Родинки" к "Чужой крови"

Гуманизм Шолохова проявился не только в отступлении от "канона" героя-комиссара, но и в положительной трактовке героя из другого лагеря, пусть даже не активно действующего. Такая неординарность Шолохова-художника проявилась в рассказе "Чужая кровь" - он завершает цикл и своеобразно перекликается с первым - "Родинкой". По сравнению с последующими рассказами молодого Шолохова в "Родинке" идеальное начало подано с несвойственным Шолохову "нажимом", что сказалось и в характеристике Николки, и в резком композиционном противопоставлении его образа бандиту-атаману.

Собственно, заключительный рассказ высветил и в "Родинке" то, что ранее, может быть, не замечалось - трагизм судьбы и искренность горя белого казака, потерявшего сына, больше того - убившего его (не узнал) собственной рукой. И хотя ранее в критике подчеркивались лишь шолоховские слова "зачерствела душа у него" в том смысле, что не осталось в нем ничего человеческого, что он уподоблен автором зверю: "из бурелома на бугор выскочил волк", сейчас "Родинка" воспринимается иначе. И пусть есть в ней сцена на мельнице, привычно раскрывающая изуверство белых, нельзя не увидеть в ней и трагедию человека, "недовольного советской властью" (чем было недовольно казачество, сейчас хорошо известно):

"Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, потом Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские... и - банда.

Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться. Зачерствела душа у него, как летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги степной. Боль чудная и непонятная точит изнутри, тошнотой наливает мускулы, и чувствует атаман: не забыть ее и не залить лихоманку никаким самогоном. А пьет - дня трезвым не бывает потому, что пахуче и сладко цветет жито в степях донских..."

В финальной сцене рассказа нельзя не прочувствовать и силу, искренность отцовского горя. Достаточно было атаману узнать в убитом сына, как меняется не только поведение героя, но и тональность повествования: до этого - "дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог...", но: "...Медленно, словно боясь разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо: