6410-1 (От женской литературы - к женскому роману?), страница 2

Так проза стала женским делом. И результат: великолепная литература, созданная женщинами - дневники, записки жанра «дзуйхицу» (вслед за кистью), стихи на народном языке. И, конечно, король прозы роман! Лучшим японским романом является монументальный и проникновенный «Принц Гэндзи», его автор Мурасаки Сикибу - женщина. А лучшая книга в свободном жанре - «Записки у изголовья» - принадлежит ее современнице Сэй Сенагон.

Женщины создали японскую художественную прозу, заложили основы дальнейшего развития литературы на родном языке - что уже много. Но тщетно было бы им пытаться занять высшие места в буддийской уставной поэзии той поры - ритуализованной, проникнутой китайскими мотивами, требующей незаурядной эрудиции.

Пример Японии вдвойне показателен. Помимо всего прочего, японская и русская литература минимум до середины XIX столетия не вступали и не могли вступить во. взаимодействие, оказывать взаимное влияние, так что они друг для друга» контрольные случаи».

Можно проверить и еще одну закономерность, согласно которой велик удельный вес женского творчества только в тех жанрах, какие сохранили фольклорную преемственность. Поклонник восточной поэзии знает, что немало перворазрядных женщин-поэтов, нисколько не уступающих талантом мужчинам, работали в Японии в жанре «танка» - а ведь танка родилась из «короткой песни», доступной и простолюдину, и образованному. Ритуально мыслился и куртуазный обмен стихотворными посланиями - с обязательным ответом! - в чем просматривается фольклорный обычай амебейного пения диалога.

В России письменность и летописная книжность - издавна дело монашеское, государственное, следовательно (За это «следовательно» стоит поставить нашей цивилизации жирную двойку по феминизму) - мужское; женщине очень долго пришлось ждать своей очереди. Зато русский фольклор сохранен в основном женщинами. Они его носительницы. Что, разумеется, не означает, что не было никогда певцов-сказителей мужчин или мужских фольклорных жанров. Просто былинный и сказочный героический эпос разрушился еще раньше в связи с вовлечением мужчин в совершенно иную трудовую, кочевую и военную деятельность, где народное отрицалось, а государственное вытесняло все.

Достаточно долго прожили героические былины, но сказывали их уже женщины - вспомним Кривополенову. Оставались на слуху «рекрутские» песни, но со времен Первой мировой войны их помнили только женщины. Устное слово переставало быть культовым все в большей степени, хотя на деревне в женских устах еще сохраняло былую силу.

В наше время существует, пожалуй, только фольклор собранный и записанный, да еще псевдофольклор, о котором надо говорить особо - и в сильных выражениях. В категорию городского, нового фольклора некоторые заносят анекдот и магнитофонную песню; до известной степени уподобление верно. И все же неизбежное происходит - особенно, если помогать ему, подталкивать. Подтолкнули к смерти и русский фольклор: вместе с крестьянством и всем его миром.

Так со смертью фольклора у женщин в известном смысле развязались руки в области письменности. «Молчать» больше стало не из чего.

На каждом историческом витке разрушения фольклорно-магического мира (процесс шел этапами) в литературе появлялись женщины, и описанную закономерность можно при желании точно проследить. Этапы: XVIII век - вторая половина XIX века - революция в начале XX века - потом научно-техническая революция в конце тысячелетия...

Косвенное подтверждение модели: в 40-е годы следствием войны стало возвращение первобытно-архаических нравов в полуразрушенную обезмужичевшую деревню. Страшные сказки обрели плоть и кровь. Снова ели детей. Фольклор и бесписьменность временно стали нормой. Как следствие - поворот к фольклорности в советской культурной жизни (в официоз попали «ансамбли народного танца» и «народной песни»). Но ни одного сильного прозаика-женщины эти и смежные с ними годы не дали, а песни Руслановой обошли всю Россию.

Так что есть прямая связь между переходом фольклора из живой в музейную стадию и приходом женщин в литературу.

Фольклор лежит в развалинах с этим не поспоришь. Но силы, действовавшие в фольклоре, - герои и героини, базовые модели фольклорных повествований, сюжетные повороты, лексика (от разговорного мата до сказовых формул, заговоров, легенд и быличек) - все фольклорное хозяйство никуда не делось. Пусть целостный фольклор разбился, как зеркало. Но осколки не растворились до исчезновения (миф и не может исчезнуть), нуклеарные мифологемы пошли гулять по коллективному бессознательному, оторвавшись от жестко предписанных им прежде мест. Единство мифических, эпических и сказочных сюжетов оказалось нарушенным. Но элементы фольклора (мифа, эпоса и сказки) оказались «непотопляемыми» (временно? абсолютно?) и широким перелицованным, часто неузнаваемым потоком влились в женскую прозу - больше прозу, чем поэзию, - создавая ее красочную, сказочную, небывалую ткань.

Женщина на великом и могучем

Предпримем прогулку вдоль книжных полок со специальной целью.

Фольклорность Л. Петрушевской ни у кого не вызывает сомнений.

Т. Толстая и В. Нарбикова - на свой лад сказительницы и достигают успеха там, где покров литературности утоньшается или прорывается, а под ним оказывает себя нечто куда более мощное.

Микрорассказы И. Ратушинской сохраняют органическую связь с гномическими жанрами фольклора и многомерны, как древние загадки-метафоры.

Почти все романы И. Грековой - притчи, умело вписанные в бытовые декорации XX века, но смотрелись бы и в средневековых одеждах нравоучительных действ.

М. Вишневецкая назвала свой роман «Вышел месяц из тумана», а построила - как развернутый куплет, достигший размеров мраморного портала.

Л. Улицкая постоянно работает не только с фольклором - но с мифом, заставляя вспомнить философско-притчевую линию знаменитого латиноамериканского романа.

(Кстати, о смерти фольклора. В Латинской Америке, как известно, никакого «женского взрыва» в прозе не наблюдается. Гениальная Сильвина Окампо стоит в единственном числе. Что означает: фольклор южной половины континента еще жив и продолжает обслуживать своими жанрами женщину напрямую.)

Вернемся в Россию. В сжатой краткописи М. Александровой, М. Филатовой, Э. Аллавердонц - сказочный «хронотоп» (термин М. Бахтина); в особенности время ведет себя так, как положено ему вести себя в фольклоре. Там нормальной линейной хронографии противопоставлены, с одной стороны, вечность, в которой ничего не происходит, а с другой-то, что Бахтин неудачно называл «авантюрным временем»:

соположение моментов кратких описаний, где что-то происходит по принципу «и вдруг».

В. Токарева откровенно рассказывает байки. Л. Васильева этого не делает, зато ее внимание привлекли поистине мифические и легендарные персонажи - «кремлевские жены».

В «Шамаре» С. Василенко - не только повествовательно-сказовый лад, идущий от Лескова, одного из самых фольклорных писателей, но и сказочные олицетворения. Героиня, чудом вывернувшись из рук убийцы-маньяка, прыгает с поезда и спасается.

«Надо прыгать. Шамара ногой пустоту нащупала, руками оттолкнулась от парня и ухнула в темень. (...)Катилась по земле: ax, ox, блин. Потом бежала, падая. Падая, оглянулась: за ней огромная женщина с мечом неслась - в прожекторах вся - черная, как смерть: о-о! Попривыкла к темноте. Глянула: далекой золотой змейкой поезд уходил. У стана уносил.»

Цикл рассказов Н. Садур «Проникшие» насквозь фольклорен. Язык напоминает магнитофонные распечатки «быличек».

«Встань, - говорит ведьма, и девушка встает. - Будешь делать, как я скажу. Хоть одно слово скажешь, не получится. Давай карточку. (...)Он там молоденький совсем, ясноглазый солдатик. - Нет в твоем сердце корысти? - спрашивает ведьма» («Ведьмины слезки»).

В рассказе «Синяя рука», как две капли воды похожем на детскую «страшилку», Марью Ивановну душит таинственная синяя рука.

«А утром Иван Петрович просыпается, завтрака нет... Он входит, смотрит - Марья Ивановна лежит мертвая, а на шее у нее отпечаталась синяя рука.»

Менее незатейливо использует фольклорные ряды в «Отделении пропащих» М. Палей. Поначалу фольклорности вроде бы и нет, однако с середины повести чудовища всплывают. Обнаруживается тяготение текста к тератологии, магии уродцев. Вот страшный ребенок, сказочный Жихарь: « Существо, как ни странно, разлепляет запекшиеся губки и пьет долго-долго, блаженно постанывая, и теперь слышно, что кряхтит оно совсем по-человечески. Потом существо судорожно вздыхает и выдает струйку зеленой ядовитой мочи.

(...)Любил он постращать рассказами про невиданные уродства среди младенцев. - А мужской орган у него знаешь где? - выдерживая паузу, он таращил свои и без того навыкате глаза, затем жестом алкоголика резко хлопал себя сбоку по шее: «Вот здесь!» ».

Как антиэпос развивается повесть Г. Щербаковой «Три любви Маши Передреевой». По законам жанра героиня сливается со страной, а каждое любовное (не-любовное) приключение становится этапом инициации: страшным испытанием. Метаморфозис героини, «отщепляющей» себя от прообраза матери, к концу повести полный, - и на этом рассказчица смолкает. «Миф досказан.

Особенно рельефно просматривается тяготение женской прозы к фольклорному ряду тогда, когда есть возможность сравнивать стихи и прозу одного автора. «Большая Полянка» Л. Миллер в своей прозаической части похожа на микроэпос, повествование оперирует нерасчлененными комплексами ощущений-воспоминаний (именно так устроены сознание ребенка и ткань фольклора), тогда как в стихах тот же автор выступает как мыслитель, рефлектирующий весьма дифференцированно.

И самое, по-моему, любопытное - фольклорность письма, похоже, никак не зависит от феминистских идеалов и убеждений женщины-прозаика. Удивительно, но факт: наименее фольклорна в нашей женской литературе проза М. Арбатовой - теоретика женского движения, бывшего мозгового треста телепередачи «Я сама».

Не-взрыв: 1994-1995

Перечень не имел надежды охватить все, объять необъятное. Приведенный анализ на полноту не претендует и по авторам, и по жанровому разнообразию. Его цель - показать, как работает прямая связь умершего и распавшегося на осколки фольклора с прозой женщин, пришедших сейчас в литературу.

Женский взрыв, наконец, состоялся. Добрался до критической массы. Тема легализовалась. И...

И взрыва не произошло! Уместно говорить о не-взрыве.

«Вот как кончится мир. Вот как кончится мир. Вот как кончится мир. Не взрыв, но всхлип», - пророчески написано у Т. Элиота. Похожая ситуация. Про нас.

Коль скоро пошел разговор о везении, То и феминизму не повезло с Россией.

О феминизме и женской литературе в связи с ним у нас заговорили в полный голос сравнительно недавно (молчали по вполне понятным причинам с середины 20-х годов). Но не успели тронуть по-настоящему больную струнку - вопрос как-то сразу оброс чудовищным сплетением недоразумений, дилетантских измышлений, псевдонаучных мифов.

Давно известно: если тема затрагивает подсознательные установки, разговор ученых с широкой публикой не может вестись в тоне объективной констатации.

В России пошли греметь другие взрывы, после которых воздух следует очищать. Что же касается литературы или хотя бы публицистики, то на арену прорвалось нечто совершенно иное, чем ожидалось.

В мгновение ока, как будто по команде, желтая пресса наводнилась легионом авторов и авторесс, несущих ахинею, - кто по поводу женской природы самки, кто по поводу «Вечной Женственности».

Поясним, что имеется в виду. Во-первых, типичный пример.

«Все самцы должны быть агрессивны. Агрессивность в природе означает здоровье, молодость и жизнеспособность. И когда двое претендуют на одну самку, обязательно произойдет мордобитие и победит сильнейший. Он передаст самке (Не понял?! - В. И.) более сильные и здоровые гены, и вид выживет.

(...)Для выхода агрессивности мужчинам необходимы войны. За что борются животные? За самок, за территорию. Из-за чего воюют мужчины? За новые земли, за женщин. Как, например, крестовые походы, когда под видом священной войны покорялись новые земли и завоевывались женщины этих земель.

(...)Мужчина подобен мотыльку-однодневке. Природа создала его для единственной цели - оплодотворить. После этого момента он свободен. Партнерша может съесть его с чистой совестью, как это имеет обыкновение делать самка богомола.

(...)У женщин очень силен инстинкт материнства, которого практически лишены мужчины. (Надо думать, у них его и нет, зато наблюдается инстинкт отцовства. - В. И.) Поэтому очень часто, как только прекращаются отношения с женщиной, мужчина теряет интерес к своим детям. Хотя у представителей некоторых народностей, веками вынужденных бороться за выживание, например у армян, евреев, такой инстинкт есть». (Интервью И. Николаевой; записала Я. Жиляева. «МК» от 20. 05. 94.)

Видите, как просто делаются открытия. Перед нами распространенное биологизаторство по Г. Спенсеру. Сразу скажу, что материал кажется мне идеально характеризующим эпоху не-взрыва еще по двум причинам. Во-первых, поразительным эклектизмом подходов. В той же статье можно прочесть откровения совершенно противоположного стиля.