3637-1 (Михаил Афанасьевич Булгаков), страница 3

Вот как она описывает их первую встречу: "А вот за Слезкиным стоял новый, начинающий писатель, печатавший в берлинском "Накануне" "Записки на манжетах" и фельетоны. Нельзя было не обратить внимания на необыкновенно свежий его язык, мастерский диалог и такой ненадоедливый юмор. Мне нравилось все, принадлежавшее его перу и проходившее в "Накануне". В фельетоне "День нашей жизни" он мирно беседует со своей женой. Она говорит: "И почему в Москве такая масса ворон… Вот за границей голуби… В Италии"…

– Голубь тоже сволочь порядочная, – возражает он.

Прямо эпически-гоголевская фраза…

Сразу чувствуется, что в жизни что-то не задалось… Но лицо в общем привлекательное, лицо больших возможностей". (Белозерская Л.Е. С.) Любовь Евгеньевна заметила его внешнее сходство с Шаляпиным, с чем потом согласились многие их знакомые. Булгаков расходится с Т.Н. Лаппа и женится на Л.Е. Белозерской.

В 1925 году появляется еще одна сатирическая повесть Булгакова –"Роковые яйца". В ней уже видна рука вполне зрелого мастера. Тонкая и горькая ирония соседствует с грубоватым юмором на грани приличий, острая социальная сатира с образами Апокалипсиса, и все это научную по внешней форме фантастику поднимает до уровня фантастики философской. Удивляет, как "Роковые яйца" не вызвали роковых последствий для их автора. Лейтмотивом через все произведение проходит символический образ красного цвета – и отнюдь не с положительной оценкой: "В красной полосочке кипела жизнь. Серенькие амебы, выпуская ложноножки, тянулись изо всех сил в красную полосу и в ней (словно волшебным образом) оживали. Какая-то сила вдохнула в них дух жизни. Они лезли и боролись друг с другом за место в луче. В нем шло бешеное, другого слова не подобрать, размножение… В красной полосе, – а потом и во всем диске стало тесно и началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных лежали трупы погибших в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны". (Курсив наш – Т.С.) Иногда тема красного цвета звучит и в ироническом ключе: "Альфред Аркадьевич БРОНСКИЙ. Сотрудник московских журналов – "Красный Огонек", "Красный Перец", "Красный Журнал", "Красный Прожектор" и газеты "Красная Вечерняя Москва"" по совместительству оказывается еще и сотрудником сатирического журнала "Красный Ворон", издания ГПУ. Однако в названии совхоза "Красный луч" этот цвет приобретает поистине роковое значение. И, наконец, совсем неожиданно преломляется этот образ в рассказе об использовании красного луча – луча жизни (Курсив наш – Т.С.) Рокком: "В камерах начал слышаться беспрерывный стук в красных яйцах"… (Курсив наш – Т.С.) – пасхальные символы становятся символами грядущей катастрофы и смерти. (Заметим, что и в церковной символике красный цвет символизирует как пасхальную радость, так и мученичество).

Не просто игрой слов является и фамилия героя – Рокк.

"– Там до вас, господин профессор, Рокк пришел… Они говорят, что с казенной бумагой из Кремля.

– Рок с бумагой? Редкое сочетание, – вымолвил Персиков и добавил: – Ну-ка, дай-ка его сюда!"

Удивительным образом писатель, сочетая язык революционной эпохи с едва уловимыми Евангельскими реминисценциями, переводит тему ответственности ученого за плоды своих открытий из плана чисто научного в план социальный и даже отчасти в план мистический:

"Ничего этого профессор не читал, смотрел остекленевшими глазами перед собой и курил…

– Никуда я не пойду, проговорил он, – это просто глупость – они мечутся, как сумасшедшие… Ну, если вся Москва сошла с ума, то куда же я уйду. И, пожалуйста, перестаньте кричать. При чем здесь я…

– Бей его! Убивай…

– Мирового злодея!

– Ты распустил гадов!

… Персиков немного отступил назад, прикрыл дверь, ведущую в кабинет, … распростер руки, как распятый"…

Проблема невинных жертв науки звучит в повести не однажды:

"Там, на стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп…

Лягушка тяжело шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: "Сволочи вы, вот что…""

Наука, безжалостная к отдельным индивидам, уже таит в себе опасность. Результаты научных открытий, попав в руки людей самонадеянных и некомпетентных, становятся причиной социальной катастрофы. Та, в свою очередь, провоцирует в массах ненависть к "теоретикам", которые не смогли или не захотели задуматься об использовании их теорий. А вместе с теоретиками жертвами этого гнева становится и все, что находится рядом:

"Ни в чем не повинную Марью Степановну убили и растерзали в кабинете, камеру, где потух луч, растерзали в клочья, в клочья разнесли террарии, перебив и истоптав обезумевших лягушек, раздробили стеклянные столы, раздробили рефлекторы, а через час институт пылал, возле него валялись трупы"…

Образы Апокалипсиса появляются еще до начала описания катастрофы:

"– А вы знаете, Александр Семенович, сказал Дуня, улыбаясь, – мужики в Концовке говорили, что вы антихрист. Говорят, что ваши яйца дьявольские. Грех машиной выводить. Убить вас хотели".

Последняя глава "Морозный Бог на машине" по названию ассоциируется с античной трагедией, а по образной системе – опять с Апокалипсисом:

"В ночь с 19-го на 20-е августа 1928 года упал неслыханный, никем из старожилов никогда еще не отмеченный мороз… Только к концу третьих суток поняло население, что мороз спас столицу и те безграничные пространства, которыми она владела и на которые упала страшная беда 28 года…

Необозримые пространства еще долго гнили от бесчисленных трупов крокодилов и змей, вызванных к жизни таинственным, родившимся на улице Герцена в гениальных глазах лучом, но они уже не были опасны: непрочные создания гнилостных жарких тропических болот погибли в два дня, оставив на пространстве трех губерний страшное зловоние, разложение и гной.

Были долгие эпидемии, были долго повальные болезни от трупов гадов и людей, и долго еще ходила армия, но уже не снабженная газами, а саперными принадлежностями, керосиновыми цистернами и шлангами, очищая землю. Очистила – и все кончилось к весне 29-го года".

В 1925 году была написана еще одна сатирическая повесть – "Собачье сердце". Тоже философская фантастика, но здесь на первый план выходит тема человека, человеческой личности.

"– Какого такого Шарикова? Ах, виноват, этого моего пса, которого я оперировал?

– Простите, профессор, не пса, а когда он уже был человеком. Вот в чем дело.

– То есть говорил? – спросил Филипп Филиппович. – Это еще не значит быть человеком… Наука еще не знает способов обращения зверей в людей"…

Этот диалог профессора Преображенского со следователями, пришедшими арестовывать его за убийство Шарикова, концентрированно выражает проблематику произведения. Но уже с самых первых строк чувствуется противопоставление психологии личности и раба, холуя, взглядов человека независимого и человека трусливого. Особую остроту придает этой повести постоянная смена повествователя: рассказ ведется то от лица бездомного пса Шарика, подобранного профессором Преображенским, то от лица некоего абстрактного и отвлеченного автора, в речь которого неожиданно вклинивается говор улицы, то от лица доктора Борменталя – в форме его дневника наблюдений. И порой это повествование становится многослойным: слова вроде бы и собачьи, а мысли – не совсем: "О, глаза – значительная вещь. Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай. Раз боишься – значит стоишь… Р-р-р… гау-гау"… Шарик словно пророчески предвидит свое превращение: "Я теперь председатель, и сколько ни накраду, все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует". (Заметим, кстати: христианское богословие считает, что страдания человека ведут к очищению его души и подготовке ее для вечности, тогда как страдания животного, вечной жизни не имеющего, ничем не оправданы.)

На первый взгляд профессор Преображенский свободен от рабской психологии. Но эту свободу очень метко оценивает все тот же Шарик: "Этот ест обильно, этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт". Однако, побыв в кабинете профессора во время приема, послушав монологи старых развратников и развратниц, мечтающих об омоложении, Шарик понимает цену этой сытости: "Похабная квартирка, – думал пес, – но до чего хорошо!"

В этой повести, как и в "Роковых яйцах", мы видим невольный союз "чистого теоретика" профессора Преображенского с "творцом нового мира" Швондером, и результатом этого союза является очередной монстр: Полиграф Полиграфович Шариков. Человекообразное существо с наследственностью алкоголика получилось благодаря опытам профессора, но воспитание-то ему дал Швондер. Как только Шарик превращается в Шарикова, вместо остроумных, исполненных иронии и даже некоторого цинизма внутренних монологов пса-личности, появляются резкие короткие реплики псевдочеловека-безличности, вводимые весьма характерно подобранными автором "глаголами говорения": "Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:

– Да что, такое, в самом деле! Что я, управы не найду на вас? Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть".

Профессору Преображенскому, в отличие от Персикова, все же удается "найти управу" на свое собственное творение, точнее, на плод совместного творчества с Швондером, но проблема окончательно не решена: Шарикова нет, но Швондер-то остался, и продолжает из всевозможных недочеловеков лепить то, что ему угодно.

"Собачье сердце" при жизни писателя опубликовано не было, но расходилось по рукам. Это факт очень примечательный, так как фантастики в то время было много: "Похождения Невзорова или Ибикус" А. Толстого, "Похождения Хулио Хуренито" и "Гибель треста Д.Е." И. Эренбурга, "Остров Эрендорф" В. Катаева. Но именно "Собачье сердце" было востребовано настолько, что люди рисковали распространять и читать его нелегально. Однако это послужило причиной неприятностей для самого писателя. Он жил в то время в Обуховском (Чистом) переулке в квартире, располагавшейся под самым чердаком и за это получившей прозвище "голубятня". Вот как вспоминает об этом Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:

"В один прекрасный вечер, – так начинаются все рассказы, – в один прекрасный вечер на голубятню постучали (звонка у нас не было) и на мой вопрос "кто там?" бодрый голос арендатора ответил: "Это я, гостей к вам привел!"

На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек – следователь Славкин и его помощник с обыском. Арендатор пришел в качестве понятого. Булгакова не было дома, и я забеспокоилась: как-то примет он приход "гостей", и попросила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен прийти.

Все прошли в комнату и сели. Арендатор, развалясь в кресле, в центре. Личность его была примечательная, на язык несдержанная, особенно после рюмки-другой… Молчание. Но длилось оно, к сожалению, недолго.

– А вы не слышали анекдота, – начал арендатор…

("Пронеси, Господи!" – подумала я)

– Стоит еврей на Лубянской площади, а прохожий его спрашивает: "Не знаете ли вы, где тут Госстрах?"

– Госстрах не знаю, а госужас – вот…

Раскатисто смеется сам рассказчик. Я бледно улыбаюсь. Славкин и его помощник безмолвствуют. Опять молчание – и вдруг знакомый стук.

Я бросилась открывать и сказала шепотом М.А.:

– Ты не волнуйся, Мака, у нас обыск.

Но он держался молодцом (дергаться он начал значительно позже). Славкин занялся книжными полками. "Пенсне" стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.

И тут случилось неожиданное. М.А. сказал:

– Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю. (Кресла были куплены мной на складе бесхозной мебели по 3 р. 50 коп. за штуку.)

И на нас обоих напал смех. Может быть, и нервный.

Под утро зевающий арендатор спросил:

– А почему бы вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы?

Ему никто не ответил… Найдя на полке "Собачье сердце" и дневниковые записи, "гости" тот час же уехали.

По настоянию Горького, приблизительно через два дня "Собачье сердце" было возвращено автору"… (Белозерская, с. 106-107).

"Белая гвардия"

Одновременно с написанием сатирических повестей Булгаков в тайне работает над романом. У него было много различных автобиографических набросков о гражданской войне, о событиях в Киеве, связанных с петлюровщиной. Эта тема была для него одной из главных в его жизни. Он считал своим долгом "изображение интеллигентской дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы войны в лагерь белой гвардии, в традициях "Войны и мира". Такое изображение естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией". (Чудакова, С.173)

В феврале 1922 года в Киеве умирает от тифа мать Булгакова, Варвара Михайловна. Именно после этого события писатель уже всерьез начинает работать над романом.

В центре повествования – семья. Алексей Турбин, врач, его сестра Елена с мужем, гетмановским офицером Сергеем Тальбергом, младший брат Николка, юнкер, друзья – поручик Виктор Мышлаевский, подпоручик Федор Степанов, всю жизнь называемый гимназической кличкой Карась, Леонид Шервинский, "бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик, а ныне адъютант в штабе князя Белокурова".