2097-1 (Виктор Астафьев после деревенской прозы)

Виктор Астафьев после "деревенской" прозы

Владимир Зубков, литературовед, доцент кафедры новейшей русской литературы Пермского педагогического университета

В конце шестидесятых годов, когда “деревенская” проза только начала осознаваться литературной критикой как новое литературное направление, в Пермском издательстве увидела свет работа Александра Макарова — скромная, едва на сотню страничек малого формата, но самая первая книжечка о Викторе Астафьеве. “Включенность” его творчества в “деревенскую” прозу для А. Макарова была совершенно очевидной, поэтому, характеризуя написанное Астафьевым, критик очертил тем самым и общие черты этого литературного направления. “…Пишет он словами простыми, таящими в себе и запахи тайги… и строгий покой лесных озер… и неизъяснимую нежность ко всему живому”. Пишет “о способности живых и деятельных прорастать через обстоятельства, как бы ни были они тягостны, и выходить из испытаний, обогащаясь нравственно и сохраняя душу живу”. Таков был взгляд на “деревенскую” прозу в первом приближении, захватывающий “Сельских жителей” В. Шукшина (1963), “Привычное дело” В. Белова (1966), “Деньги для Марии” В. Распутина (1967), “Две зимы и три лета”. Ф. Абрамова (1968), “Шумит луговая овсяница” Е. Носова (1966), первую книгу “Последнего поклона” В. Астафьева (1968).

Спустя тридцать с лишним лет, уже на пороге следующего века, в солидной монографии Н. Лейдермана встретятся сходные, хотя и более отточенные, оценки “деревенской” прозы. Автор пишет о воплощении в ней “интуитивно принятых верований, чувствований и идеалов, которые в течение многих столетий определяли нравственный кодекс народной жизни”; об утверждении тех “нравственных ценностей, которые вырастают не на почве классовой идеологий и умозрительных социальных доктрин, а на почве бытия, житейского опыта, труда на земле, в непосредственном контакте с природой”*. Вместе с тем Н. Лейдерман называет и иные составляющие “деревенской” прозы, которые все более выходили на первый план в семидесятых годах. Это острое ощущение “дефицита духовности” как главной беды времени, “драматического разлома, проходящего через душу” деревенского жителя, тревога за духовное здоровье народа.

Сцепление этих начал и создает, как нам представляется, драматическое ядро “деревенской” прозы. Идеализация национального природно-этического лада, поиски света, идущего из глубины прежнего крестьянского мира — и острое чувство его распада не только в современности, но даже в духовной памяти народа. Надежда на спасительную связь отдельного человека с природным и нравственным национальным миром — и потрясение губительными последствиями утраты “света в душе”.

Единство этих мотивов в русле “деревенской” прозы бросается в глаза. В обобщенном “Слове о “малой родине” В. Шукшина (1973) просвечивают словно сжатые до кратких словесных формул картины из начальных глав астафьевского “Последнего поклона” (1968). “…Нигде больше не видел я такой ясной, простой, законченной целесообразности, как в жилище деда-крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых, в сущности, отношений между людьми там. Я помню, что там говорили правильным, свободным, правдивым языком, сильным, точным, там жила шутка, песня по праздникам, там много, очень много работали… Собственно, вокруг работы и вращалась вся жизнь. Она начиналась рано утром и затихала поздно вечером, но она как-то не угнетала людей, не озлобляла — с ней засыпали, к ней просыпались. Там знали все, чем жив и крепок человек и чем он — нищий: ложь есть ложь, корысть есть корысть, праздность и суесловие… Коренное русло жизни всегда оставалось — правда, справедливость”.

В рассказе В. Астафьева “Жизнь прожить” (1968), в горьких размышлениях его героя Ивана Тихоновича — своеобразный конспект будущего мощного полотна В. Распутина о прощании с “деревенской Атлантидой”: “Топил, топил Анисей нашего брата, теперь самого утопили, широкой лужей сделали, хламьем, как дохлую падаль, забросали… Народ другой живет, на других, малородных берегах, все боле переселенец… На старых пашнях березники взошли, берега моет, землю рушит, камень оголяет, в ранах вся тайга и земля по Анисею… Моя родина, мой берег и могилы родительские… — на дне глубоком.

Нас, деревенских жителей, столь охмуряли, дак мы всякую лжу за версты многие чуем… Мы на земле своей… из поколенья в поколенье жили и работали, нам ее жалко, да и боязно делается, как подумаешь, что за люди без земли, без своего бережка, без покоса, без лесной делянки, без зеленой полянки, на сером бетоне вырастут. Что у них в душе поселится?.. Какое дело они справлять станут? Кого любить? Кого жалеть? Чего помнить?”

Обе составляющие: “поклон родному миру, умиление всем тем хорошим, что было в этом мире, и горевание о том злом, дурном, жестоком, что в этом мире есть”, вполне определенно и равновесно проступают в произведениях Астафьева, связанных с традицией “деревенской” прозы: первой книге “Последнего поклона”, повести “Ода русскому огороду”, рассказе “Жизнь прожить”, многих “Затесях”… В них ощущение “малой родины” с ее подворьем и пашней как гармонического мироздания. Поэтизация естественности природного и хозяйственного круговорота жизни. Включенность в него как мерило истинности существования человека. Своеобычность национальных характеров из глубины России и прежде всего ее “светлых душ”, чью “память и совесть не выключишь”.

Особенно полно и “чисто” астафьевская модификация “деревенской” прозы представлена в “Оде русскому огороду” (1972) благодаря лирически свободной организации этой повести. Здесь картины огорода, в темный квадрат которого “все сущее вместилось”; “земельного упорядоченного труда”, дающего человеку “уверенность и солидность в жизни”; банных субботних вечеров, оставшихся “в памяти дивными видениями”… Миропорядок, прекрасный в своей естественной разумности, открывается глазам “озаренного солнцем деревенского мальчика” из той минувшей жизни, где “на истинной земле жили воистину родные люди, умевшие любить тебя просто так, за то, что ты есть, и знающие одну-единственную плату — ответную любовь”.

И здесь же первые ноты реквиема по этому идеалу бытия. “Житейские ветры… выдувают звуки и краски той жизни, которую я так любил и в которой умел находить радости даже в тяжелые свои дни и годы”.

С середины 1970-х годов целостная традиция “деревенской” прозы в творчестве Астафьева все более утрачивается. Составляющее ее ядро равновесие “лада и разлада” (Н. Лейдерман) нарушается уже во второй книге “Последнего поклона” (1978) и “Царь-рыбе” (1975), а особенно в “Печальном детективе” (1986), где очевиден резкий крен к исследованию нравственного и социального неблагополучия того, что прежде виделось светлым, добрым и радостным.

Меняется эмоциональная окраска узловых эпизодов, определяющих основную тональность повествования. Прежде она создавалась душевным просветлением мальчика от наказания добротой (глава “Конь с розовой гривой”), радостью общего труда (глава “Осенние грусти и радости”), теплотой семейного застолья (глава “Бабушкин праздник”), бесстрашием учителя, защитившего своих учеников от опасности (глава “Фотография, на которой меня нет”), негаснущей виной внука, не сумевшего похоронить бабушку (глава “Последний поклон”). Теперь — бесчисленными столкновениями астафьевских персонажей и самого повествователя с многоликой бесчеловечностью, равнодушием и жестокостью. Потерявший разум от обиды и голода сирота, хлещущий тупоумную учителку за все зло на свете, слезы бездомного подростка, от которого родня откупается тарелкой супа (глава “Без приюта”). Злоба остервенелой бабенки, помыкающей слепым мужем-фронтовиком (рассказ “Слепой рыбак”). Дикая резня, не замеченная в жизни доброго русского города (рассказ “Будни”). Вой голодной женщины, вечной труженицы, не допущенной в дом брата, живущего на ее же заработок (рассказ “Паруня”)… Высшая сладость пьяных подонков — покуражиться над случайным прохожим (роман “Печальный детектив”). Смерть солдата-инвалида, забитого сапогами ротного командира (роман “Прокляты и убиты”). Несть конца эпизодам, создающим горький лейтмотив поздней астафьевской прозы. И над всем — недоумение автора: отчего это? “Ведь не родились же русские люди с помутненным от злобы разумом”.

Радость естественного круговорота бытия в общем народном “теле”, поэтизация нравственных основ крестьянской трудовой жизни сменяются горькими наблюдениями над их распадом. В центр астафьевской прозы и публицистики выдвигается диагностика глубокой болезни народа в ее социальных, духовных, нравственных, экологических, производственно-трудовых симптомах и переживание этой беды — до отчаяния, до боли. В жанровом плане это ослабляет позицию Астафьева-сочинителя, художника, и усиливает голос очеркиста, обличителя, проповедника, в котором громче всего звучит “крик изболевшейся души” (Вас. Быков). Это происходит не только в “Царь-рыбе”, “Печальном детективе”, многих “Затесях”, но и — особенно зримо — в военной прозе.

От “Проклятых и убитых” до “Веселого солдата” все чаще на первый план выходит скверна народной жизни. С ее описанием соседствуют прямые авторские суждения, как, например, при изображении послепобедного вокзально-эшелонного человеческого месива в повести “Так хочется жить”. “Велись и долго будут хитроумно вестись подсчеты потерь в хозяйстве, назовут миллиарды убытков… но никто никогда не сможет подсчитать, сколько дерьма привалило на кровавых волнах войны, сколько нарывов на теле общества выязвила она, сколько блуду и заразы пробудилось в душах людских, сколько сраму прилипло к военным сапогам и занесено будет в довольно стойко целомудрие свое хранящую нацию”.

А в “Веселом солдате” граница между художественной изобразительностью и авторской исповедальностью вообще исчезнет, поскольку Астафьев перестанет маскироваться именами эпических персонажей Коляши Хахалина и Сережи Слесарева и, махнув рукой на традицию литературного сочинительства, станет повествовать о жизни демобилизованного от себя, рассказывать по сути дела о себе.

Можно предположить, что сравнительно быстрое избавление Астафьева от иллюзий “деревенской” прозы объясняется, в частности, опытом войны, которая, в первую очередь, дала ему такой трезвый взгляд на противоречия народной жизни, каким не могли обладать “младшие” литературные соратники В. Распутин, В. Шукшин, В. Белов… Черта, за которой Астафьев разошелся с традицией “деревенской” прозы, — это вопрос о сохранении или утрате веры в нравственное здоровье народа, это глубокое сомнение в том, что жизнь под “звездой полей” рядом с отчими могилами сама по себе способна пробудить добро и свет в душе, это принципиальный отказ, по выражению Н. Лейдермана, от “априорной идеализации” народного мира.

Если выход Большого гнева Астафьева в центр его художественной прозы и особенно публицистики с конца 80-х годов еще можно, в известной мере, отнести за счет горестей личной судьбы, а также за счет исчезновения цензурно-редакторских рогаток, то резкое ослабление в его творчестве “светлых” мотивов народной жизни, утрату веры в ее возрождение этими причинами уже не объяснить.

“Уход” Астафьева из русла “деревенской” прозы обусловлен углубляющимся с годами пониманием причин — и нынешних, и отдаленных — деградации народной жизни, необратимости ее духовно-нравственного распада. Корни этого явления видятся автору “Проклятых и убитых” в той давней, “смутой охваченной отчизне, захиревшей от революционных бурь, от преобразований, от братоубийства, от холостого разума самоуверенных вождей, так и не вырастивших ни идейного, ни хлебного зерна, потому как на крови, на слезах ничего не растет…”. Его продолжение — в растоптанной, сбитой с толку коллективизацией, ограбленной раскулачиванием деревне; в барачно-лагерной пересортице людей, надрывавших силы в котлованах пятилеток; в кровавом фронтовом четырехлетии, когда “Жуков и товарищ Сталин сожгли в огне войны русский народ и Россию”; и далее — в забвении “куражливой властью” надсаженного войной бесправного народа, частью которого был демобилизованный фронтовик Виктор Астафьев.

Пожалуй, горше всего для Астафьева укоренившаяся с тех давних лет притерпелость народной, особенно глубинной деревенской России к повседневной униженности и утрате самоуважения, уже и не замечаемая самими людьми. Государство развитого социализма встает перед глазами автора рассказа “Слепой рыбак” в облике вологодской деревни, куда “трактором, по крышу кабины залепленным грязью, в грязных мешках привозили серый хлеб, который, будучи горячим, рассыпался вроде блокадного, а в охладевшем виде делался что бетон, облезлые, точенные мышами пряники… вспученные баночки “завтрака туриста”, со сгнившей в них килькой, которым уже не раз тут люди травились… и сверх всего козырный, сладостный товар — бормотуху. Бабы забыли, как и что варить, разучились стряпать и ткать, шить и молиться, но все люто матерились, сплетничали и смекали “средствия” на выпивку…”. В объективном плане прощание Астафьева с иллюзиями “деревенской” прозы ускорилось в 80—90-е годы нарастанием “антропологического кризиса” на закате советской империи, а затем в постсоветские времена духовного бездорожья, прохиндиады одних и потерянности других. “Последние десять лет въяве показали, что… русский народ неизлечимо болен”, — констатирует писатель*.

В написанном в 1997 году послесловии к давнему рассказу “Ловля пескарей в Грузии” (1984) Астафьев ставит диагноз болезни народной России, невозможный в “деревенской” прозе. “Страна с почти нетрудоспособным населением… массой больных физически и психически; страна, где смертность все стремительнее опережает рождаемость, страна, где сидят в тюрьмах миллионы людей и еще миллионы целятся туда попасть; страна, где военщина делает вид, что сокращается и перестраивается… страна, где воровство и пьянство сделались нормой жизни; страна, в которой вымирает или уезжает за рубеж порядочный, талантливый, умный народ; страна, утратившая духовное начало… страна, захлестнутая пошлостью, с цепи сорвавшимся блудом, давно уже отравленная потоком суесловия и торжествовавшей прежде и торжествующей поныне лжи, полупрофессиональности, лени…”

Нельзя не заметить нечто созвучное и в военной прозе Астафьева 90-х годов — первоочередное внимание писателя к судьбе российских мужиков, “наученных терпеть, страдать, пресмыкаться, выживать, и даже родине, их отвергшей и растоптавшей, служить”. Как никогда остро звучит мотив глубокой пропасти между солдатской массой и разномастными “полномочными” лицами.

Основным пространством военной прозы становятся “сырые, мрачные, бесконечно длинные и глубокие, как братская могила, склепы” ровенских казарм, в которых “дослуживают и теснятся хромоногие, больные, припадочные, гнилобрюхие и гнилодыхие солдаты” (“Так хочется жить”). Промороженные бараки сибирских учебных полков с наледями солдатской мочи у порогов и сырыми комками доходяг на верхних ярусах нар (“Прокляты и убиты”). Распределители и сортировки, где “вечный шум, гам, воровство, грязь, пьянство, драки, спекуляция... Паскудное, страшное заведение, грязное гнездо, свитое под благородной вывеской “Госпиталь” (“Веселый солдат”).

В книгах Астафьева о войне все чаще выходит на первый план образ народа, привыкшего к многолетнему унижению и покорности, теряющего нравственное достоинство и духовное самостояние. Поэтому во фронтовой повести “Так хочется жить” столь естественно нашла место история наполовину вымершего в Заполярье переселенческого этапа из Сибири. Поэтому, может быть, последняя повесть Астафьева открывается эпиграфом из Гоголя, горько контрастирующим с ее названием “Веселый солдат”: “Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире”. Поэтому здесь посреди сугубо бытового повествования о хасюринском госпитале 1944 года, о живущей поблизости красавице-казачке Марине и ее примаке, хозяйственном и добром Тимоше, прорвется вдруг безжалостный прогноз будущей социальной болезни множества таких тимош. “Пройдет всего лишь несколько десятков лет, и, истощенный братоубийством, надсаженный “волевыми решениями” и кровопролитной войной, потерявший духовную опору и перспективу, превратится он из послушного работника в кусочника, в мелкого вора, стяжателя, пьяницу… И пойдет потомок Тимоши по земле с открытым мокрым ртом, мутным, бессмысленным взглядом… Пьяный еще в животе матери, пьяным отцом зачатый, выжмется из склизкого чрева склизкое одноклеточное существо без мыслей, без желаний, без устремлений, без памяти, без тоски о прошлом… признающее только власть кулака… Но когда это еще будет?!”