74200 (Прошлое и настоящее в "американских" новеллах В. Ирвинга), страница 3

Неужели никто тут не знает Рипа Ван Винкля?

Ах, Рип Ван Винкль! - раздались голоса в толпе. - Ну еще бы! Вот он, Рип Ван Винкль, вот он стоит, прислонившись к дереву.

Рип взглянул в указанном направлении и увидел своего двойника, совершенно такого, каким был он, отправляясь в горы. Это был, по-видимому, такой же ленивец и, во всяком случае, такой же оборвыш!» [1; 29-30]. Может отгреметь война за независимость, быть свергнутым иго английской тирании, укрепиться новый политический строй, бывшая колония может превратиться в республику, - лишь беспутный ленивец остается все тем же. Юный Рип, как и его старый отец, «занимается всем, чем угодно, только не собственным делом» [5; 38].

В сюжете данной новеллы Ирвинг использует метод контраста. Перед читателем возникает картина прошлого – до того, как заснул Рип Ван Винкль, а затем картина настоящего – после пробуждения героя. Возвращение Рипа дает возможность сравнить «старые» и «новые» времена. И выясняется, что перемены – совсем не к лучшему!

Рип Ван Винкль приходит в замешательство, попав из спокойного колониального прошлого во времена промышленного прогресса, где изменилось всё и все – отношения между людьми, их психология: «Изменился, казалось, даже самый характер людей. Вместо былой невозмутимости и сонного спокойствия во всем проступали деловитость, напористость, суетливость» [1; 28]. Во внешности людей также заметны перемены – нет больше у дверей трактира друга Рипа − «мудрого Николаса Веддера с его широким лицом, двойным подбородком и славной длинной трубкой» [1; 28], а вместо него «тощий, желчного вида субъект, карманы которого были битком набиты какими-то печатными афишками, шумно разглагольствовал о гражданских правах, о выборах, о членах Конгресса, о свободе» [1; 28]. Итак, менее значительными и самобытными стали фигуры людей. Их образ жизни утратил черты патриархальности, чем-то роднившие его с величавым покоем и живописностью окружающей природы.

Конечно, удивлены были жители деревни, увидев странного пришельца, но не им самим заинтересовался «оратор», а его голосом. Когда Рип вошел в кабачок, этот оратор «в мгновение ока очутился возле Рипа и, отведя его в сторону, спросил, за кого он будет голосовать» [1; 28]. Интереснее было выяснить для него не кто этот человек, почему явился в таком виде, что с ним случилось, а кто он – «федералист, демократ?» [1; 28]. Что же хорошего в таком настоящем? По сравнению со всей этой суетой, мышиной возней, мелким политиканством и стяжательством «новых американцев» Рип и его лениво-безмятежное отношение к жизни выглядят привлекательнее. Деловитый новый мир в глазах Ирвинга лишен поэтичности старых поселений.

Постепенно образ Рипа Ван Винкля стал восприниматься как фольклорный образ, олицетворяющий патриархальную Америку докапиталистической поры [1; 475].

В новелле «Рип Ван Винкль» Ирвинг, как и в других своих новеллах, иронизирует над суевериями, над самим сном Рипа, предполагая, что он сошел с ума: «Иногда, впрочем, выражались сомнения в достоверности истории Рипа; кое-кто уверял, что Рип попросту спятил и что его история и есть пункт помешательства, который никак не вышибить из его головы. Однако старые голландские поселенцы относятся к ней с полным доверием. И сейчас, услышав в разгар лета под вечер раскаты далекого грома, доносящиеся со стороны Каатскильских гор, они утверждают, что это Хенрик Гудзон и команда его корабля режутся в кегли» [1; 34].

Ирвинг в своих новеллах противопоставляет патриархальный уклад потомков первых голландских переселенцев суетливой и прозаичной жизни современных Соединенных штатов. Доказательством тому может служить следующий отрывок из новеллы «Легенда о Сонной Лощине», где Ирвинг не скрывает восхищения нравами и обычаями обитателей «Сонной Лощины», ему очень импонирует то, что жители деревни живут той жизнью, какой жили их отцы и деды: «Я упоминаю об этом тихом и безмятежном уголке со всяческой похвалой; в этих маленьких забытых голландских долинах, разбросанных по обширному штату Нью-Йорк, ни население, ни нравы, ни обычаи не претерпевают никаких изменений» [1; 51] или, откровенно выражающее его мнение авторское отступление – «Если я затоскую когда-нибудь об убежище, в котором я мог бы укрыться от житейской суеты и прогрезить в тиши остаток своих беспокойных дней, то мне не найти уголка, более благословенного, чем эта маленькая лощина» [1; 50]. Ирвинг сравнивает долины из «Легенды о Сонной Лощине» с заводями у берегов бурных ручьев: «Долины эти подобны… заводям, где можно видеть, как соломинка или пузырек воздуха стоят себе мирно на якоре или медленно кружатся в игрушечной бухточке, не задеваемые порывами проносящегося мимо течения» [1; 52].

Интересны портретные характеристики жителей «Сонной Лощины», о которых автор пишет с иронией: «Благодаря своей безмятежности и тишине, а также некоторым особенностям в характере обитателей, кстати сказать потомков первых голландских переселенцев, этот уединенный дол издавна именуется «Сонной Лощиной», а местных парней величают в окрестности не иначе как «соннолощинскими». Несомненно, однако, что это место и поныне продолжает пребывать под каким-то заклятием, завораживающим умы его обитателей, живущих по этой причине в мире непрерывных грех наяву» [1; 50]. Жители Сонной Лощины сами сонные.

Образцовому хозяину Балту ван Тасселю Ирвинг дает следующую характеристику: «Старый Балт ван Тассель мог бы служить образцовым портретом преуспевающего, довольного собой, благодушного фермера. Он спокойно и удовлетворенно взирал на свои богатства, но не был спесив, гордясь изобилием и достатком, а не тем, что он богаче других» [1; 57]. Балт ван Тассель при всех достоинствах изображен автором с иронией: «Его взгляды и мысли, правда, не слишком часто перелетали за ограду его усадьбы, но зато в ее пределах все было уютно, благоустроенно и добротно» [1; 57]. И о любви Балта ван Тасселя к своей дочери Катрине Ирвинг пишет с тонким юмором: «Балт ван Тассель был снисходителен; он любил свою дочь, любил ее даже больше, чем трубку, и, как подобает рассудительному человеку и превосходнейшему отцу, предоставил ей свободу распоряжаться собой» [1; 62]. Характеристика матери Катрины ван Тассель тоже иронична: «Его достойная женушка была по горло занята домашним хозяйством и птичьим двором, ибо, как она рассудила, и надо признать, весьма мудро, утки и гуси — сумасшедший народ, нуждающийся в неустанном присмотре, тогда как девушки сами в состоянии позаботиться о себе» [1; 62]. Итак, Катрина была предоставлена сама себе целиком и полностью. Каждый из родителей любил ее, но у каждого находились «весомые» причины, чтобы не заниматься воспитанием дочери.

Дом Ван Тасселей отличается домовитостью, уютом, много вложено деревенского трудолюбия. Но в тоне, которым Ирвинг описывает дом фермера, звучит не только восхищение «патриархальной стариной», а еще и ирония. Впрочем, иронией пронизаны все новеллы Ирвинга.

Солидный достаток не сделал обитателей лощины честолюбцами или поклонниками новых мод; подобно предкам, они тяжеловесно добродушны и гостеприимны, известны хлебосольством и здравым смыслом. Интересы обитателей «Сонной Лощины» не выходят за пределы уединенного селения, затерянного в сказочно прекрасном краю на берегах Гудзона.

Естественно, Икабод Крейн, деревенский учитель, кажется чужеземцем среди этих неторопливых и основательных фермеров, потомков голландских переселенцев, Икабод олицетворяет собой жаждущего наживы пионера, из тех, что скупали земли Запада. Ирвинг так характеризует происхождение Икабода Крейна: «Он происходит из Коннектикута – штата, который, снабжая всю федерацию пионерами не только в обычном смысле этого слова, но и такими, что вспахивают мозги, ежегодно шлет за свои пределы легионы корчующих пограничные леса колонистов и сельских учителей» [1; 52]. В отличие от Рипа учитель Икабод Крейн, поселившийся в этом краю, не пришелец из прошлого, а скорее олицетворение мало привлекательных новых веяний. В алчности этого выскочки Ирвинг воплотил не просто жадность к деньгам, корыстолюбие, эгоизм и напористость, но ненасытный аппетит ко всем материальным благам – к деревенским явствам и обширным угодьям: «Пока Икабод медленно трусил по дороге, его глаза, всегда широко открытые на все, что имеет отношение к сытной и вкусной еде, с наслаждением останавливались на сокровищах, выставленных напоказ веселою осенью. Со всех сторон в огромном количество видны были яблоки: одни еще висели обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были уложены в корзины и бочки для отправки на рынок… Дальше пошли обширные поля кукурузы… эти зрелища породило у него видения пирожных и заварных пудингов; в то же время, лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к солнцу свои чудесные округлые животы, заставили вспомнить его о роскошных, тающих во рту пирогах…» [1; 58], к упитанному скоту и крепким постройкам (из описания «сокровищ» фермы ван Тасселей «Рядом с домом стоял просторный амбар; он был выстроен настолько добротно, что мог бы сойти за сельскую церковь; каждое окно и каждая щель его, казалось, вот-вот готовы раздаться в стороны и излить наружу неисчислимые сокровища фермы» [1; 60]). Но для Крейна это лишь ступенька к дальнейшему обогащению («Пока Икабод, восхищенный представшей перед ним картиной изобилия, пока его зеленые, широко раскрытые глаза перебегали с жирных пастбищ на тучные, засеянные пшеницей, рожью, кукурузою и гречихой поля и потом на сады, которые окружали уютное, теплое жилище Ван Тасселей, с деревьями, гнущимися под тяжестью румяных плодов – сердце его возжаждало наследницы этих богатств, и его воображение захватила мысль о том, как легко можно было бы превратить их в наличные деньги, а деньги вложить в бескрайние пространства дикой, пустынной земли и деревянные хоромы в каком-нибудь захолустье» [1; 59]). Все это можно обратить в деньги, чтобы дешево приобрести обширные участки на Западе. Поверхностность натуры практичного и прозаичного дельца раскрывается и в его суеверности («Женщины уважали в нем (Крейне) человека необыкновенной начитанности, ибо он прочитал от строки до строки несколько книг (только вот неизвестно каких!) и знал назубок «Историю колдовства в Новой Англии» Коттона Мезера, в непогрешимость которой, кстати сказать, верил всею душой» [1; 55]). Ирвинг высмеивает суеверность Икабода и жителей Сонной Лощины: «Вторым источником, откуда Икабод черпал свои жуткие наслаждения, были долгие зимние вечера, которые он обожал проводить со старухами голландками: они сидели у огня, пряли свою пряжу, в печи лопались и шипели яблоки, а он слушал их россказни о духах, призраках, нечистых полях, нечистых мостах, нечистых ручьях и, в особенности, о Всаднике без головы или, как они порою его величали, Скачущем гессенце из Сонной Лощины. Икабод, в свою очередь, услаждал их историями о колдовстве, зловещих предзнаменованиях, дурных приметах и таинственных звуках, обо всем, чем в начале заселения кишмя кишел Коннектикут, и пугал их почти до бесчувствия рассказами о кометах, падающих звездах и сообщением безусловно тревожного факта, что земля, как доказано, вертится и что половину суток они проводят вниз головой» [1; 56]. Вот, пожалуй, единственный эпизод новеллы, где Икабод и обитатели Сонной Лощины у Ирвинга сосуществуют гармонично. Эпизод, в котором автор высмеивает суеверность и Икабода (учителя!), и старух голладок. Как же, должно быть, искажал Икабод научные факты о кометах, звездах и Земле, что старухи голландки пугались до бесчувствия. И насколько суеверны и невежественны голландки.

Мироощущение Икабода Крейна – это мироощущение невежественного и трусливого человека, который во всем видит следы власти непобедимых потусторонних сил, а не гармонию и закономерность природных явлений: после изучения старинных, полных ужасов повестей Мезера Икабод отправлялся к дому фермера, где стоял на постое, и «… когда он направлялся мимо болот, ручья и жуткого леса всякий звук, всякий голос природы, раздававшийся в этот заколдованный час, смущал его разгоряченное воображение: стон козодоя, несущийся со склона холма; кваканье древесной лягушки, этой предвестницы ненастья и бури; заунывные крики совы и внезапный шорох потревоженной в чаще птицы.» [1; 55-56] или «Сколько раз останавливался он, полумертвый от страха, перед запорошенным снегом кустом, который точно приведение в саване, преграждал ему путь!» [1; 56]).

Ирвинг изображает главного героя новеллы Икабода Крейна с иронией, начиная с имени: Икабод — редко встречающееся мужское имя библейского происхождения, обозначающее в переводе с древнееврейского «несчатливый», «бедняга». Крейн по-английски — журавль [1; 52 (Прим. пер.)] и заканчивая изгнанием Крейна призрачным всадником, которое объясняет в конце новеллы: «один старый фермер, через несколько лет после происшествия ездивший в Нью-Йорк, тот самый, который рассказал мне эту историю с привидениями, распространил известие, что Икабод Крейн жив и здоров, что он покинул эти места, отчасти из страха перед призраком и Гансом ван Риппером, а отчасти из-за нанесенной ему обиды: как-никак он неожиданно был оставлен богатой наследницей! Икабод переселился в противоположный конец страны, учительствовал, одновременно изучал право, был допущен к адвокатуре, стал политиком, удостоился избрания в депутаты, писал в газетах и под конец сделался мировым судьей» [1; 79-80]. Ирвинг смеется над Икабодом, но смех этот приобретает трагическую окраску, если верить старому фермеру, что такие как Икабод Крейн могут могут добиться в жизни описанных высот.

Карикатурная внешность Икабода Крейна: «Это был высокий, до крайности тощий и узкоплечий парень с большими руками и ногами: кисти рук вылезали у него на целую милю из рукавов, ступни легко могли бы сойти за лопаты, да и вся фигура его была на редкость нескладной. Он был обладателем крошечной, приплюснутой у макушки головки, огромных ушей, больших зеленых и как бы стеклянных глаз, длинного, как у кулика, носа – ни дать ни взять флюгер в образе петушка, красующийся на спице и указывающий направление ветра» [1; 52] одна из составляющих его отталкивающего образа. В Крейне все карикатурно преувеличенно: «Икабод отличался отменным аппетитом и, несмотря на худобу, обладал не меньшей, чем анаконда, способностью увеличиваться в объеме» [1; 53]. Икабод претендует на изящные манеры в обращении с девушками: «Он (Икабод) срывал для них гроздья дикого винограда, читал все без исключения могильные эпитафии и прогуливался, окруженный их стайкой, вдоль берега примыкающего к церковному двору мельничного пруда» [1; 55]. Иронизирует Ирвинг и над любовью Икабода к Катрине — дочери богатого фермера: «Ибо Икабод Крейн обладал нежным и влюбчивым сердцем. Неудивительно, что столь лакомый кусочек обрел в его глазах неизъяснимую привлекательность, в особенности после того, как он посетил ее разок-другой в родительском доме» [1; 57], дом родителей Катрины был полной чашей. Икабод — голодный приживала, но очень находчивый! «Чтобы поддержать себя, он столовался и обитал, в соответствии с местным обычаем, у тех фермеров, дети которых у него обучались. Прожив в каком-то доме неделю, он переселялся затем в другой, таская с собой все свое достояние, умещавшееся в одном бумажном платке, и обходив таким образом всю округу» [1; 54]. Но и фермеры изображены Ирвингом не в лучшем свете, так как были склонны «рассматривать расход на содержание школы как непосильное для себя бремя, а учителя как лентяя и трутня», но и в этом случае смекалка Икабода не подводила его: «Дабы все это (пребывание Икабода у фермеров) не было слишком тяжелым налогом для кошельков хозяев-крестьян..., он прибегал к различным уловкам, имевших целью показать, что он в такой же мере полезен, как и приятен. При случае он помогал фермерам по хозяйству: ходил с ними на сенокос, чинил изгороди, водил на водопой лошадей, пригонял коров с пастбища и пилил дрова для зимнего камелька» [1; 54]. Ирвинг сам указывает, что все старания Икабода помочь фермерам лишь уловки, чтобы остаться пожить в их дома денек другой.

Карикатурная внешность Икабода Крейна, говорящие имя и фамилия, нелепые претензии на изысканность манер придают законченность отталкивающему образу бездушного, хищного и уродливого порождения новой Америки – образу во всем чуждому волшебной картине залитых солнцем долин, оврагов, рощ и загадочных горных цепей, этой сонной, но прекрасной в своем покое земле.