73103 (Жуковский как первооткрыватель романтизма в русской поэзии)

Путь Жуковского к романтизму

Конец XVIII – начало XIX в. – период чрезвычайно ускоренного по своему темпу развития русской литературы. Одно литературное направление в эти годы приходит на смену другому, когда то еще не успело исчерпать себя и сойти со сцены.

Путь Жуковского к романтизму не был прямым: он вошел в русскую литературу в самый разгар борьбы между сентиментализмом и реализмом, кроме того, в это время были сильны традиции классицизма. Классицизм и сентиментализм, предромантизм и образцы зрелой романтической поэзии, нравоописательно-бытовая реалистическая поэзия и проза (продолжатели традиции иронической поэзии, комедии, комической оперы, повести и романа XVIII в.) и зарождающаяся в 1820-е годы новая классическая реалистическая поэзия и проза в литературе долгое время сосуществуют, борются, но в то же время и перекрещиваются, вступают в сложное взаимодействие, а нередко и оплодотворяют друг друга.

Жуковский – первый русский поэт, для которого внутренний мир человека явился главным содержанием поэзии. Рассудочность, дидактизм, риторика классицизма – все то, от чего не свободен был даже Державин, - после Жуковского становятся решительно невозможными у сколько-нибудь значительного поэта. «Заслуга Жуковского собственно перед искусством состояла в том, что он дал возможность содержания для русской поэзии», - писал Белинский. [1, VII, с. 223].

Представляется, что конкретно-историческое рассмотрение русского романтического искусства лучше всего может проиллюстрировать мысль о своеобразии форм, которые принимал романтизм в разных странах, о сложности и разнородности романтизма даже в пределах одной страны. Романтизм в России развивался отнюдь не автономно, не обособленно. Он находился в тесном взаимодействии с европейским романтизмом, хотя и не повторял его, и тем более не копировал. Хорошо известны слова Маркса о том, что романтизм явился «реакцией на французскую революцию и связанное с ней Просвещение». [6, XXXII, с. 44]. Эти слова прямо относятся к западноевропейскому романтизму и косвенно, опосредованно – к романтизму русскому. Французская революция и ее последствия, путем литературных и различных иных влияний и воздействий, наложили печать на русское общественное сознание начала XIX в. В известной мере это и определило широкое распространение романтических идей в русском искусстве.

Как отмечает исследователь романтизма в славянских литературах И.Г. Неупокоева, «глубочайшее своеобразие места, занимаемого в европейском литературном процессе XIX столетия каждой славянской литературой, не противостоит тому, что литературы эти входят в европейскую и мировую художественную культуру и как определенная историко-культурная общность, как определенный историко-культурный «пласт»…»[7, с. 240-241].

Русский романтизм был частью романтизма общеевропейского и в качестве такового не мог не принять в себя некоторых его существенных родовых свойств и примет, порожденных трагическим восприятием последствий французской буржуазной революции: например, недоверия к рассудочным понятиям, сильного интереса к непосредственному чувству, отталкивания от всякого рода систематизма и т. д. Таким образом, в процессе становления русского романтического сознания и русского романтического искусства участвовал и общий опыт романтизма европейского.

Однако для появления романтизма в России, помимо общих причин, были и причины свои собственные, внутренние, в конечном счете и обусловившие специфические формы русского романтизма, его особенный и неповторимый облик. «Романтизм, - писал Аполлон Григорьев, - и притом наш, русский, в наши самобытные формы выработавшийся и отличившийся, романтизм был не простым литературным, а жизненным явлением, целой эпохой морального развития, имевшей свой особенный цвет, проводившей в жизнь особое воззрение…Пусть романтическое веяние пришло извне, от западных литератур и западной жизни, оно нашло в русской натуре почву, готовую к его восприятию, - и поэтому отразилось в явлениях совершенно оригинальных…» [10, с. 233-234].

Русский романтизм был связан с западными литературами и западной жизнью, но не определялся ими вполне и всецело. У него были и свои особенные истоки. Если европейский романтизм был социально обусловлен идеями и практикой буржуазных революций, то реальные источники романтической настроенности и романтического искусства в России следует искать прежде всего в войне 1812 года, в том, что было после войны, в ее последствиях для русской жизни и русского общественного самосознания.

Передовому, мыслящему русскому человеку война 1812 года со всей очевидностью показала величие и силу простого народа. Именно народу Россия обязана была победой над Наполеоном, народ был истинным героем войны. Между тем как до войны, так и после нее основная масса народа, крестьянство, продолжала пребывать в состоянии крепостной зависимости, в состоянии рабства. Но то, что и прежде воспринималось лучшими людьми России как несправедливость, теперь представляется вопиющей несправедливостью, противоречащей всякой логике и понятиям нравственности. Формы жизни, основанные на рабстве народа, признаются теперь передовой общественностью не только несовершенными, но и порочными, ложными. Так появляется почва равно и для декабристов, и для романтических настроений. При всем существенном отличии поэзии Жуковского от поэзии декабристов, их реальные источники были общими – как общим было, при всем отличии мотивировок и выводов, их отрицание «мира сего», романтическое противопоставление тому, что есть, того, что должно быть.

Русский романтизм знает, по крайней мере, два этапа в своем развитии, две волны своего восхождения. Первая волна, как мы уже отмечали, обусловлена была событиями 1812 года и последующих событий. Она породила романтическую поэзию Жуковского и поэзию декабристов, она же породила и романтическое творчество Пушкина. Вторая романтическая волна в России наступает после катастрофы 1825 года, после поражения декабристского восстания.

Главные, самые существенные отличия русского романтизма сводятся в основном к двум пунктам: отношению к мистике и мистическому в искусстве и роли в нем индивидуального, личностного начала.

Элементы мистического занимают важное место в поэтике европейского, и особенно немецкого романтизма. Первыми теоретиками романтизма в Германии романтическая поэзия практиковалась как универсальное средство познания жизни, постижение ее таинственных явлений и законов. К ирреальному, к мистическим откровениям они испытывали доверие неизмеримо большее, чем к прямым открытиям ума. «Чувство поэзии, - писал Новалис, - имеет много общего с чувством мистического. Это чувство особенного, личностного, неизведанного, сокровенного, должного раскрыться в откровении. Поэт воистину творит в беспамятстве…» [9, с. 122].

Приверженность немецких романтиков к мистическому неизбежно ведет их к увлечению всем необычайным, чудесным, непостижимым, ужасным – всем тем, что выходит за пределы обыденного и просто реального. Немецкий романтизм мог привлекать русских романтиков порывом к тайне, тягой в глубину, но не своей мистикой и пристрастием к необычайному. В русском романтизме, в отличие от немецкого, мистика, как правило, отсутствовала. Русские романтики не просто избегали мистики, но и относились к ней враждебно.

Не сверхчувственное, а действительно, постижимое не одним инстинктом, но и рассудком – вот что привлекало русских романтиков в качестве поэтического материала.

Русский романтизм, в отличие от западного, никогда не противопоставлял себя просвещению и просветительской философии, основанной на абсолютном доверии к разуму. В этом смысле романтизм в России был как бы не вполне, не до конца романтизмом. Этим объясняется и отталкивание русских романтиков от мистического, и непорвавшаяся связь многих из них с поэтикой классицизма.

Другое, и, может быть, самое важное отличие русских романтиков от европейских заключается в заметно ослабленном в русской романтической поэзии индивидуальном, личностном начале.

Крайний индивидуализм и крайний субъективизм был характернейшей чертой многих европейских и, в частности, немецких романтиков.

Ирония для романтиков – это абсолютное господство поэта над художественным материалом, над жизнью и историей, торжество творческой личности над тем, что представлялось неизбежным. Ирония – это как бы «перепрыгивание» через самого себя, утверждение художнической свободы и творящей силы. С помощью иронии поэт единственным в своем роде актом освобождения ниспровергает власть реального. Точнее: романтическому поэту кажется, что он ниспровергает власть реального и одерживает над ним духовную победу.

Русским романтикам оказались чуждыми и в целом крайний индивидуализм западных романтиков, и порожденная этим индивидуализмом «романтическая ирония». Чуждой была для них и другая особенность немецкого романтизма, связанная с резко выраженным в нем индивидуальным началом, - апология чувственности.

Апология чувственности и в искусстве, и в жизни – это тоже утверждение безусловной свободы, «Я», только «Я» физического, недуховного, порою потаенного. Крайний индивидуализм недаром так часто соседствует с эротизмом. Романтики не только не стыдились чувственности, но при всяком удобном случае демонстрировали ее, играли в нее.

В трактовке любовной темы русские романтики были явно ближе к Канту и Шиллеру, нежели к романтику Ф. Шлегелю или Новалису. Для них эротомания была проявлением болезни, а не свободы. В своей любовной поэзии не только Жуковский и Веневитинов, но и Лермонтов, и Тютчев в сравнении с немецкими романтиками, кажутся предельно сдержанными и почти целомудренными. И дело тут даже не в свойствах русского романтизма, а в особенностях русской поэзии вообще. Мотивы общечеловеческие и социальные в русской поэзии всегда отодвигали на задний план мотивы чисто индивидуальные, и тем более – индивидуально-плотские, эротические.

В современной типологической схеме русского романтизма творчество Жуковского принято называть созерцательным, этико-психологическим.

Первые стихи Жуковского – самые ранние, ученические – по видимой форме своей принадлежали русскому классицизму. Одический жанр, внебытовой, архаический язык, обусловленный жанром, высокая риторика и неприкрытый дидактизм – таковы характерные признаки многих ранних стихотворений Жуковского.

«Умолкла брань, престали сечи, Росс на трофеях опочил…» - читаем мы в оде Жуковского 1797 года, посвященной Павлу I. Это совсем в стиле русских од XVIII в. – притом скорее ломоносовского, нежели державинского типа. Но в этой же оде встречаются у Жуковского черты иной, совсем не классицистической, а сентиментальной поэтики:

«С улыбкой ангельской, прелестной,

В венце, сплетенном из олив

Нисшел от горных стран эфира…»

«О, Павел! О монарх любезный!

Под сильною твоей рукой

Мы не страшимся бурь, ненастья,

Спокойны и блаженны мы…» [24, с.26]

Самое интересное здесь не простое смешение жанров и стилей, но выявление в этой оде внутренних тенденций всего творчества Жуковского. Для ранних произведений Жуковского характерен эклектизм - смешение приемов, средств различных эстетических систем (например, классицизма и сентиментализма).

Стихотворение «Майское утро» (1797 г.) носит характер поучения, но содержание этого поучения явно романтическое. Мысль стихотворения строится на характерной романтической антитезе: жизнь есть страдание, слезы; смерть есть вечный сон, успокоение, счастье:

Жизнь, друг мой, бездна

Слез и страданий…

Счастлив стократ

Тот, кто достигнув

Мирного брега

Вечным спит сном. [10, I, с.4]

Данное стихотворение является примером смешения эстетических систем классицизма и сентиментализма. При анализе стихотворения наблюдаются классицистические средства изображения:

1. абстрактно-идеальное изображение природы:

Бело-румяна

всходит заря

И разгоняет

блеском своим

мрачную тьму,

черныя нощи

1. употребление сложных эпитетов: бело-румяна заря.

2. мифологизмы: Феб златозарный.

3. славянизмы: черныя нощи, лик, бабочка лобызает нежно цветки, пчелка златая, мирный брег.

Конец стихотворения написан под влиянием сентиментализма:

Жизнь, друг мой, бездна

Слез и страданий…

Счастлив стократ

Тот, кто достигнув

Мирного брега

Вечным спит сном. [10, I, с.4]

Под влиянием Карамзина поэт меняет «громогласную» лиру классицизма на «пастушескую» свирель сентиментализма, культу рассудка Жуковский противопоставляет культ чувства и становится певцом чувства и сердечного воображения.

Именно Жуковский становится родоначальником романтизма, «Колумбом, открывшим Америку романтизма»

Жуковский – «русский Колумб, открывший Америку романтизма»

Жуковский – родоначальник романтизма в русской литературе. Его творчество – ранний этап романтизма в России; этап, который был назван предромантическим. Субъективизм и стремление преодолеть рационализм – общее для предромантизма и романтизма. Но у Жуковского с его религиозно-просветительскими идеалами нет, как и у предромантиков, ни крайнего индивидуализма, ни полного разрыва с рационализмом. Именно поэтому в немецкой литературе Жуковский в наибольшей мере сочувствовал Шиллеру, сохранившему в творчестве просветительский рационализм и пафос нравственного совершенствования. Венских же романтиков с их «утонченной» романтически-мистической философией он в полной мере не воспринял. С другой стороны, Жуковский совершенно не понял Байрона, в котором ему были чужды не только революционная активность, но и романтический индивидуализм.

Становление романтического метода и романтического сознания в творчестве Жуковского происходило в разных направлениях: идейно-тематическом, жанровом, стилистическом.

Романтизм – это не только особый метод изображения, но и система художественных воззрений на жизнь, общество, человека. Для романтизма характерен устойчивый комплекс понятий и представлений, который формирует романтические сюжеты, своеобразные романтико-лирические композиции, определяет свойства романтического героя. Этот комплекс романтических понятий, представлений в творчестве Жуковского находит постепенно все более полное выражение.

Одна из самых распространенных в поэзии Жуковского тем – тема трагедийности человеческого существования, одиночества человека, неизбежности для него страданий в несовершенном земном мире. Поэт восклицает: «Для одиноких мир сей скучен, а в нем один скитаюсь я…», «Я бурный мир сей презираю…» («Стихи…», 1803 г.); «…ах, жизнь тому ужасна, кто во глубь ее проник…» («Кассандра», 1809 г.); «…отымает наши радости без замены хладный свет, вдохновенье пылкой младости гаснет с чувством жертвой лет…» («Песня», 1820 г.). [10, I, с. 357]. Эти мотивы у Жуковского звучат постоянно в стихотворениях разных жанров и разных лет. У романтизма Жуковского – как и у большинства других романтиков – не случайные, а сквозные и устойчивые поэтические идеи и мотивы. Таким сквозным, постоянным и устойчивым мотивом и был для Жуковского мотив трагедийности жизни. В. Г. Белинский писал: «…не Пушкин, а Жуковский первый на Руси выговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь…скорбь и страдания составляют душу поэзии Жуковского». [13, VII, с. 190]. Задавая себе вопрос, что такое романтизм Жуковского, Белинский отвечал на него так: «Это – желание, стремление, порыв, чувство, вздох, стон, жалоба на несовершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастии, которое бог знает в чем состояло…» [1, VII, с. 178-179]. О том, что отмеченные Белинским мотивы были существенно важными для Жуковского, говорят названия многих его стихотворений. В этих названиях дается с самого начала как бы заявка на романтизм: «Желание» (1810 г.), «Мечты» (1810 г.), «Мечта» (1818 г.), «Тоска» (1827 г.), «Стремление» (1827г.)

«Счастье в нас самих» - это излюбленная положительная идея Жуковского и в значительной мере именно на ней строится одно из известнейших произведений его – стихотворение «Теон и Эсхин». Белинский относил эту пьесу, наряду с «Узником», к наиболее романтическим созданиям Жуковского. «На это стихотворение, - писал он, - можно смотреть, как на программу всей поэзии Жуковского». [1, VII, с. 194].