60139 (Эволюция советского терроризма), страница 4

Утверждению советской историографии об исключительно интеллигентской природе терроризма противоречат факты, когда при осуществлении боевой практической деятельности предпочтение отдавалось партийцам из крестьянской или рабочей среды. К примеру, Г.А. Гершуни, руководствуясь только доводом о принадлежности к пролетариату столяра Ф. Качуры, поручил именно ему убийство харьковского губернатора князя И.М. Оболенского, не удавшееся вследствие психологической неподготовленности исполнителя теракта.

Признавал также особую популярность эсеровских террористов в среде молодежи И.И. Рогозин. Объясняя эту популярность, он писал: "Террористическая деятельность эсеров в условиях нарастания революционного натиска пролетариата создавала эффектные сцены борьбы одиночек с царизмом и привлекала неопытную, неискушенную в политике, неподготовленную к революционной борьбе молодежь. На самом деле отвлекала от революционной борьбы, дезориентировала и дезорганизовывала юношей и девушек". По-видимому, радикализм индивидуальных форм эсеровской борьбы придавал ПСР романтический ореол, что привлекало молодежь. А.Н. Ацаркин выделял в рабочей молодежи города три слоя:

1) фабрично-заводская молодежь крупных предприятий;

2) молодежь, работавшая на средних и мелких промышленных предприятиях; и 3) молодежь, "забитая нуждой, чудовищной эксплуатацией, бесправием в десятках тысяч мастерских, лавок, помещичьих имениях, у кулака, на работе прислугой". С его точки зрения, ПСР получила преобладающее влияние среди двух последних из названных категорий. Именно они, по мнению исследователя, тяготели к культу революционного терроризма.

Сомнение вызывает корректность традиционно выдвигаемой в советской историографии дихотомии: индивидуальный террор - массовая работа. Сами эсеры тактику индивидуального террора рассматривали не как народовольцы - в отрыве от массовой работы, а в тесной взаимосвязи с ней. Попытаемся выяснить, какие цели в интерпретации отечественных историков ставили эсеры.

Во-первых, на террор возлагалась эксцитативная функция, т.е. агитационное воздействие. Б.В. Леванов писал: "В аргументации эсеров была и так называемая теория эксцитативного значения террора. Каждый террористический акт "приковывает к себе всеобщее внимание, будоражит всех... возбуждает всеобщие толки и разговоры", заявляли эсеры. Это значит, что "агитационный", или "эксцитативный", террор сводился к известному воздействию на психику человека. Но "агитационный" террор имел будто бы еще и другую сторону, он мог служить орудием распространения политических идей, он "заставляет людей политически мыслить, хотя бы против их воли", он вернее, чем месяцы словесной пропаганды, и способен изменить взгляды тысяч людей. Террор, стало быть, предпочтительнее, по мнению эсеров, политической агитации устным и печатным словом, потому что он развивает политическое сознание масс гораздо скорее, чем всякие там "бумажные", "говорильные" средства". Таким образом, в эсеровском понимании индивидуальный террор являлся катализатором массовой работы.

Во-вторых, функцией индивидуального террора эсеровские теоретики считали дезорганизацию деятельности привилегированного аппарата, что достигалось посредством ликвидации отдельных чиновников и вследствие запугивания остальных угрозой расправы. Даже над рядовыми полицейскими и лакеями видных государственных сановников, как над служителями реакции, должен был висеть дамоклов меч революции. Интерпретация данного тезиса эсеров Н.М. Саушкиным, который объяснял их склонность к террору намерением запугать царя, дабы тот отрекся от престола, выглядит как упрощение эсеровской позиции. Он писал: "Свою историческую миссию в борьбе с самодержавием эсеры видели в организации террористических актов силами небольшой группы заговорщиков. Они полагали, что таким путем можно заставить царя отказаться от власти в пользу Учредительного собрания. Из ошибочной эсеровской теории о решающей роли выдающихся личностей в истории вытекал и ошибочный тезис о том, что бедственное положение народных масс якобы целиком зависит от царя, - стоит лишь его устранить или хотя бы припугнуть, и положение изменится в корне: будут введены политические свободы, уничтожена эксплуатация и т.д.". По мнению Н.Д. Ерофеева, до 3-июньского переворота эсеры не выдвигали задачи проведения центрального акта, от которого отказывались по причине существования царских иллюзий у населения и в силу пренебрежительного отношения революционеров к Николаю II, рассматриваемому ими как марионеточная фигура. "Эсеры не считали террор "единоспасающим и всеразрешающим средством" борьбы, но видели в нем одно из самых "крайних и энергичных средств борьбы с самодержавной буржуазией"". С помощью террора они надеялись сдерживать административный произвол, дезорганизовать правительство. Вместе с тем террор рассматривался ими как эффективное средство агитации и возбуждения общества, мобилизации революционных сил. Особое значение придавалось центральному террору, направленному против влиятельных, крайне реакционных государственных деятелей. В то же время, вплоть до третеиюньского государственного переворота, в партии официально не ставился вопрос о покушении на царя. Доводы при этом приводились различные, но прежде всего принималось во внимание то, что народовольческий опыт цареубийства не нашел надлежащего отклика в обществе; отмечались и ничтожность, марионеточность фигуры Николая II, якобы полная зависимость от окружающих лиц". С этой же оценкой солидаризировался впоследствии М.И. Леонов: "Убийство царя практически не ставилось непосредственной задачей. Лишь на закате эсеровского террора пошли разговоры о цареубийстве, причем до 1908 г. настолько неопределенные, что даже члены ЦК не верили в серьезность этих планов". Но запреты ЦК на проведение цареубийства рассматривались боевиками как указание на желательность его осуществления при сохранении видимости неучастия в нем ПСР. Еще в декабре 1904 г. БО пыталась организовать покушение на императора, убийство которого возлагалось на Т. Леонтьеву, должную присутствовать на балу с участием Николая П. Б.В. Савинков заявлял: "Царя следует убить даже при формальном запрещении Центрального комитета".

В-третьих, в пользу применения индивидуального террора эсеры выдвинули довод о неуязвимости террористов. К.В. Гусев и Х.А. Ерицян писали: "Дезорганизующее влияние эсеровской тактики индивидуального террора заключалось также в том, что, пропагандируя и защищая ее, социалисты-революционеры доказывали бессилие "толпы" перед самодержавием. Против "толпы" у него есть полиция, заявляли они, против революционной организации - полиция и жандармерия, а против отдельных "неуловимых" террористов не поможет никакая сила. Эта "теория неуловимости" переворачивала вверх дном весь исторический опыт революционного движения, ясно доказавший, что единственная сила революции есть "толпа" и бороться с полицией может лишь революционная организация, которая не на словах, а на деле этой "толпой" руководит". Сходную интерпретацию предложил Б.В. Леванов: "Для обоснования якобы существующей целесообразности индивидуального террора эсерами выдвигалась и так называемая теория неуязвимости. Если против войны у самодержавия есть солдаты, против революционных организаций - тайная и явная полиция, заявляли эсеры, то ничто не спасет его от отдельных личностей или небольших кружков, беспрерывно и в тайне друг от друга готовящихся к нападению и нападающих. Нет такой силы, которая могла бы противостоять неуязвимости".

Помимо рассмотрения аргументов выдвигаемых самими эсерами, отечественные историки попытались выявить скрытую мотивацию эсеровского террора. Главным побудительным мотивом советские историки считали осознание руководителями ПСР, что массы следуют за социал-демократами, а потому остается рассчитывать на успех лишь в индивидуальных формах работы. Утверждалось также, что эсеры боялись работы в массах и обращались к террору как деятельности технически более легкой. Индивидуалистическое мировоззрение рассматривалось в качестве производного от социального положения мелкобуржуазного собственника, которому чужды коллективизм, а значит и массовые формы борьбы. Кроме того, индивидуальный террор был объявлен следствием своеобразия идеологической доктрины ПСР.

Во-первых, он был представлен как производное теории "героев и толпы". Б.В. Леванов писал: "Унаследованная эсерами от народовольцев тактика индивидуального террора строилась на основе субъективной, волюнтаристической теории активного "инициативного меньшинства" и пассивной массы, толпы, ожидающей подвига от "героя". Считая, что тактика определяется волею "героев", "критически мыслящих" личностей, эсеры пришли к выводу о необходимости подгонять тактические приемы под бунтарские вылазки авантюристических элементов. Начертав на своем знамени призыв к террору, идеологи эсеров сделали немало попыток теоретически обосновать необходимость и целесообразность возврата к народовольческой тактике индивидуального террора. Этот возврат эсеры аргументировали чисто субъективистскими доводами, подчиняя выбор приемов и методов борьбы воле, желаниям и возможностям отдельных личностей".

Во-вторых, Г.В. Чунихина считала индивидуальный террор эсеров логическим выводом из их представлений о государстве как созданном под действием насилия в истории. Если государство не имеет социальной опоры и возникло посредством волевого акта горстки людей полагали они, то таким же образом возможно и его упразднение. С ней соглашался Б.В. Леванов: "Таким образом, эсеры пытались подменить марксистский анализ сущности государства разглагольствованием об индивидуальной психологии, которая и принималась в расчет при проведении террористической тактики. Эсеровские рассуждения сводились к тому, что царизм не имеет прочных классовых корней, представляет из себя лишь касту поработителей, поэтому классовая борьба тут не при чем и нужно только "злой воле" кучки поработителей противопоставить добру волю "героических личностей", т.е. террористов. Этим самым, по мнению эсеров, можно было достигнуть равновесия сил, так как ход борьбы будет предрешать личный, психологический момент. После же уничтожения наиболее вредных и влиятельных лиц русского самодержавия будет достигнут перевес сил в пользу революции".

Другим доводом критики тактики индивидуального террора служило указание, что борьба велась террористами не против системы в целом, а против отдельных ее представителей. По оценкам советских историков, успешные террористические акты эсеров приводили к еще более негативным последствиям, чем неудавшиеся покушения, поскольку создавали иллюзию, что только посредством террора возможно решить какие-либо политические задачи. Советские авторы обвиняли эсеров в ориентации на сенсацию, которая, вызвав временный эффект, приводила в конечном счете к апатии. Эсеровская теория дезорганизации посредством террора правительственного аппарата отвергалась указанием на тот факт, что ответные репрессии правительства в гораздо большей степени дезорганизовывали революционные ряды. К тому же большая часть терактов, спланированных БО, завершалась неудачей. Кроме физических потерь арестованных или казненных боевиков, обращалось внимание на моральное опустошение лиц, посвятивших свою жизнь террористической деятельности. Наконец, подчеркивалось, что эсеровский террор находился в принципиально ином временном континууме, чем террор народовольческий; Последний происходил в условиях отсутствия массового движения и являлся, таким образом, единственно возможным способом борьбы. Эсеровский же террор осуществлялся на фоне выступлений пролетариата и крестьянства, и потому социалисты-революционеры отставали от динамики освободительной борьбы в России. Так, Ю. Давыдов писал: "Вернемся к тактике. Продолжая народовольческую, эсеры не замечали капитальное различие стратегической ситуации. Террор народовольцев - шаровая молния. Террор эсеров - спички, чиркающие во время грозы. Народовольцам досталась пора ледостава. Эсерам - досталась пора ледохода. Но нет, эсеры не отрекались от тактики предшественников. А социал-демократы признавали героизм народовольцев, писали и говорили: нам повторить их нельзя".

Порицая эсеровскую тактику, советские историки не отвергали индивидуальный террор как метод борьбы в принципе. Вопрос, по сути, стоял о более рациональном его применении.

Определенную лепту в советскую историографию революционного терроризма внесли труды философов. Террористическая тактика эсеров преподносилась следствием субъективного идеализма. Т.Е. Чунихина писала о синтезе в теории социалистов-революционеров идей бернштейнианства, эмпириокритицизма и народничества. Террористические увлечения объяснялись наличием народнического компонента, в частности "субъективного метода" Н.К. Михайловского. Положение об эсеровском гибриде воззрений Н.К. Михайловского и Э. Бернштейна стало постулатом в советской историографии. Б.В. Емельянов видел в индивидуализме эсеров, коррелировавшемся с их террористической тактикой, влияние Ф. Ницше. Анализ воззрений террористов, входивших в эсеровскую Боевую организацию, не подтверждает всеобщего увлечения ими трудами вышеназванных мыслителей.

Одной из главных тем "исторического материализма" являлось определение соотношения между категориями "народ" и "личность" в истории. В марксистской философии отдавалось аксиологическое предпочтение "народу", а "герой" был представлен не творящим историю субъектом, а лишь носителем общественной воли и умонастроений. Революционные террористы использовались в качестве иллюстрации понятия "псевдогероизм".