На раннем этапе формирования этой парадигмы она была сформулирована в сборнике «Смена вех». Постепенно она получила широкое распространение. В литературе ее можно отметить, например, в жизни и творчестве К.С. Паустовского, позднее — писателей «деревеньщиков». В кино — это длинный список талантливых режиссеров, посвятивших себя разработке нравственных тем личности.

Парадигма пятая. «Самозабвенный сервелизм». Весьма значительная часть российской интеллигенции с энтузиазмом и полным отстранением от своего внутреннего Я приняла принципы и задачи официальной идеологии и посвятила себя ее служению. Причины перехода к этой парадигме бывали различны, но итог, как правило, оказывался одним: идентификация с официальной идеологией и «творческое», то есть искреннее служение ей всей силой своего таланта и своих способностей. Так возникало «социалистическое искусство» и «марксистское обществознание», нередко поддерживавшиеся весьма одарен­ными людьми (в этом, как раз и заключался наибольший трагизм ситуации). В соци­ологическом отношении парадигма «самозабвенного сервелизма» стала знамением «новой, социалистической интеллигенции» («рабоче-крестьянской интеллигенции», «трудовой ин­теллигенции» — таковы были главные идеологемы).

Парадигма шестая. «Диссидентство». Диссидентство в среде интеллигенции советского периода было попыткой радикального выхода за пределы существующей идеологии и прямой конфронтации с ней. Диссидентство — сложное социальное явление, однако его «парадигма» достаточно очевидна. Она подразумевала отрицание всего набора официаль­ных духовных ценностей и противопоставление ему либо традиционных ценностей доре­волюционной российской интеллигенции, либо современного западного либерализма. Дис­сиденты отрицали саму идею сотрудничества с властями на какой-либо основе. И в этой непримиримости заключалась сила нравственной позиции и логика социального действия. По своему характеру, однако, диссидентство было парадигмой сопротивления, сила кото­рой состояла в отрицании. Что касается позитивной программы реконструкции русской культуры, то, как показал дальнейший ход событий, связанных с перестройкой и пост­перестройкой, этой программы в диссидентстве, по существу, не было.

Рассмотренные парадигмы, отражавшие расслоение русской интеллигенции в после­революционный период вплоть до 90-х г., между тем должны быть дополнены одним ком­ментарием. Состоит он в следующем.

Если исходить из того, что русская интеллигенция возникла в XIX веке как итог «игры» социальных факторов, создавших возможность существования целого социального слоя, весьма условно связанного с экономической целесообразностью, то надо признать, что советский режим на совершенно иных основаниях сохранил социальные условия существо­вания интеллигенции. Видимо, советский строй по инерции унаследовал просветительский и гуманитарный характер дореволюционной культуры. Но главное, должно быть, заключалось в том, что институциализированный марксизм поставил своей целью провести тотальную трансформацию сознания человека, а это требовало не только лагерей и рас­стрелов, но и более тонких методов проникновения в сердца и души людей. Вот эта вполне прагматичная социальная миссия и была уготована русской интеллигенции, что позволило ей сохраниться, выжить — пусть и в искаженном виде, но продолжить культурную традицию.

Изначальный нравственный мир русской интеллигенции не мог сохраниться после революции 1917 года. Однако он все же сохранялся как воспоминание, как исторически удаленная, но все же существующая система ценностного отсчета, как образец, пусть и недостижимый. Роль подобных нравственных ориентиров, принципов в жизни общества огромна. Отдельные фрагменты старого мира ценностей можно было видеть рассеянными в тех или иных областях советской культуры, словно остатки древних городов, которые включаются в современную застройку мегаполисов.

Ныне нередко строят предположения о том, что бы могло случиться с Россией, не будь революции 1917 года, не произойди убийство Столыпина, не будь распутинщины, не отрекись Николай II от власти и т.д. При этом имеют в виду, что выбранная историей альтернатива была заведомо наихудшей и что все остальные наверняка бы привели Россию к процветанию. Возможно, но далеко не обязательно.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В заключение данной работы мы, безусловно, отметим важность рассмотренного события, его огромное значение, но не сможем дать ему оценку, сказать, отрицательная она или положительная. В работе, соответственно в первой и во второй ее частях приведены, в общем-то разные взгляды на рассматриваемые события, не противоположные, а именно разные. Таких разных взглядов сегодня множество, большинство из них имеют какую-либо идеологическую окраску, но есть, конечно, и очень близкие к истине - беспристрастные взгляды. Чем дальше, тем их будет больше, можно быть уверенными в этом. Когда пройдет больше времени и идеологический след будет не таким ярким, когда влияние наследия идей и взглядов, доставшихся нам с времен СССР станет слабее, тогда ответ на вопрос о роли и месте, о значении октябрьской революции 1917 года, станет ближе. Пока же есть только новые вопросы….

Со времени сталинского "Краткого курса" в советской и отчасти в зарубеж­ной исторической науке господствует точка зрения, согласно которой Октябрь­ская революция представляет собой классическую социалистическую револю­цию, свергнувшую буржуазное Временное правительство, утвердившую дик­татуру пролетариата и тем самым открывшую прямую дорогу для строи­тельства социализма, для всех последующих "социалистических экспериментов" послеоктябрьской России. Если принять эту упрощенную и во многом фальшивую схему Октября, возникает ряд недоуменных вопросов. Главные из них таковы.

Октябрь был необходим в первую очередь для того, чтобы завершить буржуазно-демократическую революцию, чего не хотела делать имевшая власть буржуазия. Кстати, Л. Троцкий тоже писал о "самостоятельной борьбе, хотя бы только во имя демократических задач". Характе­ризуя тогдашнюю ленинскую позицию, он утверждал, что из нее вытекало: "довершить демократическую революцию возможно лишь при господстве рабочего класса".

Во-вторых, никакой прогресс в России не был возможен, пока она участвовала в империалистической войне, изматывавшей страну, ведшей ее к катастрофе. Но разрыв империалистических связей России, безусловно, не укладывался в рамки обычной буржуазной революции: такая задача была не под силу любому самому демократическому правительству. «Российская революция, - писал тогда В. Ленин, - свергнув царизм, должна была неизменно идти дальше, не ограничиваясь торжеством буржуазной революции, ибо война и созданные ею неслыханные бедствия изнуренных народов создали почву для вспышки социальной революции. И поэтому нет ничего смехотворнее, когда говорят, что дальнейшее развитие революции, дальнейшее возмущение масс вызвано какой-либо отдельной партией, отдельной личностью или, как они кричат, волей "диктатора". Пожар революции воспламеняется исключительно благодаря неимоверным страданиям России и всем условиям, созданным войною, которая круто и решительно поставила вопрос перед трудовым народом: либо смелый, отчаянный и бесстрашный шаг, либо погибай-умирай голодной смертью».

Как бы отвечая своим сегодняшним фальсификаторам, пишущим о "спеку­ляциях революционеров на человеческой ненависти", В. Ленин высмеивает тех, кто пытается изобразить Октябрьскую революцию как результат подстрекательства или "злой воли" партий и личностей, называет смехотвор­ной саму мысль о том, что такое развитие «вызвано какой-то отдельной партией, отдельной личностью или, как иногда кричат, волей "диктатора"».

Нужно подчеркнуть: Ленин осознавал тот факт, что не полномасштабная социальная революция рабочего класса, тождественная социалистической революции, а только "вспышка социальной революции", вспышка, обусловленная войной и стремление разорвать с войной, а значит и с империалистически-капиталистическими связями, отношениями. Ленин не­однократно подчеркивал этот отнюдь не всеобще социалистический, а частносоциалистический характер Октябрьского переворота, что, по его мнению, обязательно поставит эту революцию перед неслыханными трудностями. Так, он говорит, что "революция в стране, которая повернула против империалистической войны раньше других стран, революция в отсталой стране, которую события, благодаря отсталости этой страны, поставили, конечно, на короткое время, и, конечно, в частных вопросах впереди остальных стран, более передовых, — конечно, эта революция неизбежно осуждена на то, что она будет переживать моменты самые трудные, самые тяжелые и в ближайшем будущем самые безотрадные".

В-третьих, Октябрьская революция была необходима для того, чтобы вырвав Россию из империалистической бойни и завершив задачи буржуазной революции, создать благоприятные условия для постепенных и опосредо­ванных шагов к социализму. Если проследить историю 1917 года, начиная с Февраля, то обнаружим, как В. Ленин настойчиво повторяет основную мысль: Россия не готова для "введения" социализма. В то же время он подчеркивает и другое: жизнь заставляет Россию, как и все другие страны, осуществлять меры, представляющие собой не непосредственный переход к социализму, а подход к нему, опосредованные "шаги к социализму".

Легкая победа Октября, всколыхнувшая "наинижайшие низы" общества, породила в массах веру в близость социализма. Выражая эти настроения масс, многопартийный II Всероссийский съезд Советов декларировал социалисти­ческий выбор дальнейшего развития страны. Уже 4(17) ноября 1917 года Ленин говорил: "Теперь мы свергли иго буржуазии. Социальную революцию выдумали не мы - ее провозгласили члены съезда Советов, никто не протестовал, все приняли декрет, в котором она была провозглашена". А еще через день Ленин писал: мы будем "проводить программу, одобренную всем Всероссийским Вторым съездом Советов и состоящую в постепенных, но твердых и неуклонных шагах к социализму".

А как же с неготовностью России к социализму? Революционная эйфория, видимо, была главной причиной, подтолкнувшей Ленина и большевиков на согласие с подобными решениями. Насколько сильна была в тогдашнем обществе вера в близость социализма, в необходимость такого выбора и такого пути, свидетельствует и то, что даже в Учредительном собрании, открывшемся в марте 1918 года, партиям "социалистической ориентации" (социал-революционерам и социал-демократам) принадлежало более 85% мест. Оценивая этот факт, председатель собрания эсер В. Чернов говорил: "Страна высказалась, состав Учредительного собрания — живое свидетельство мощной тяги народов России к социализму". Эсер опровергает А. Ципко, А. Ада­мовича, В. Солоухина и других, заявляющих о том, будто Ленин и большевики насильственно навязали народу курс на социализм. Кстати, В. Чернов считал, что это мнение народа очень важно: "Оно означает конец неопределенного колеблющегося переходного периода". Констатируя "мощную тягу народов России к социализму", не подвергая сомнению социалистический выбор народа, В. Чернов предлагал свое видение этого избранного народом пути. "Социалис­тическое строительство, — считал он, — предполагает вместе с тем могучий подъем производительных сил страны... социализм не есть скороспелое приближение к равенству в нищете, не есть азартные и рискованные опыты, на почве общего упадка лишь ускоряющие разложение и разруху, напротив, он в деловой планомерной работе". Как известно, Ленин и большевики надеялись с самого начала осуществлять политику, названную позже НЭП.

Истории не суждено было испытать эти варианты развития: крайне обострившаяся классовая борьба вылилась в гражданскую войну 1918-21 гг. Сталинская историография распространила такую характеристику и на Октябрь, который стал трактоваться как апофеоз "классической социалисти­ческой революции".

Русская революция совершилась по Достоевскому, Он пророчески раскрыл ее идейную диалектику и дал ее образы. Достоевский понимал, что социализм в России есть религиозный вопрос, вопрос атеистический, что русская революционная интеллигенция совсем не политикой занята, а спасением человечества без Бога⁸.

Уже сейчас явно обнаруживает себя тенденция отделения классического («интеллигент­ского») культурного населения от новой духовно-интеллектуальной и нравственной ситу­ации в России конца XX века. Говоря проще, мир "излишней" нравственности, созданный российской интеллигенцией XIX и начала XX веков и в превращенной форме сохранив­шейся даже в условиях тоталитарного строя после Октября 1917-го, ныне теряет свою социальную основу и нравственную устойчивость. Он просто распадается и уходит со сце­ны.

В самом деле, разве герои «Войны и мира» или «Анны Карениной» могут найти хоть какой-нибудь отзвук в душах не только учеников школы, но и их молодых учителей? Ведь общественная мораль основывается ныне на принципиально иных парадигмах, которые никоим путем не сочетаются с классическими интеллигентскими образцами, какие бы софистические ухищрения при этом ни делали учителя литературы. И потому классическое наследие быстро превращается в музейный экспонат, по-своему привлекательный и экзотичный. А у экзотики, разумеется, всегда найдутся ценители.