15267-1 (Германия в июне 1941 г. - жертва советской агрессии?), страница 3

Между тем советское правительство снова и снова получало от американцев и англичан, а также из других источников информацию с предупреждениями о готовящемся нападении немцев. Кроме того, СССР уже в течение нескольких месяцев мог наблюдать передвижения немецких войск с запада на восток в связи с войной в Югославии и Греции, а затем их окончательное развертывание для операции "Барбаросса", которое, правда, началось только во второй половине мая 1941 г. Андреас Хильгрубер уже более 20 лет опровергает тезисы Филиппа Фабри, подтверждая свои находки ссылками на документы ОКВ, что у немецкой стороны тогда не было никаких сомнений в чисто оборонительном характере диспозиций войск Красной Армии. Только после ввода немецких войск в Болгарию 2 марта 1941 г. СССР продолжил усиление своих войск в пограничных округах. Через день после начала немецкого наступления на Балканах 7 апреля 1941 г. начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер высказал озабоченность возможностью советского наступления. Тем не менее политика СССР в отношении в Германии в то время свидетельствовала о том, что Сталин по-прежнему всецело рассчитывал на возможность усыпить внимание Гитлера. 11 апреля отдел Генерального штаба "Иностранные армии- Восток" подтвердил, что объявленный Советами дополнительный призыв в армию сохраняет оборонительный характер{52}.

Сегодня мы, помимо всего прочего, знаем и об отношении нацистского руководства к развертыванию советских вооруженных сил. Геббельс в своем дневнике отмечал, что дислокация войск Красной Армии в непосредственной близости от границы в значительной мере облегчает немецким войскам прорыв в глубину обороны. Он надеялся на то, что советские соединения останутся там до 22 июня, что было вполне допустимо ввиду отсутствия достаточных транспортных средств и связанных с этим трудностей в организации быстрого отхода. В середине июня 1941 г. Гитлер полагал, что вся кампания займет четыре месяца и что большевизм распадется "как карточный домик"{53}.

К войне какого типа готовилась в 1941 г. Красная Армия, хорошо показала, например, большая оперативно-стратегическая штабная игра, проводившаяся в январе 1941 г., в ходе которой Наркомат обороны исходил из того, что Германия совершит нападение на Советский Союз. По данным тогда еще генерала Жукова, в игре предусматривалась уже многовариантная обстановка, которая 22 июня должна была стать кровавой реальностью{54}. И хотя Гоффман, конечно, знает о декабрьском совещании и знаком с мемуарами Жукова, он оценивает его информацию только с одной целью - доказать наличие у Красной Армии наступательной стратегии. При этом он не желает учитывать то, что даже советские военные историки в большинстве своем едины в признании противоречивости ошибочной сталинской оборонительной политики. Они критикуют неодооценку противника, переоценку оснащенности собственных войск, которая де-факто не коррелировала с его наступательной теорией ведения войны, недостаточно четкую и полную мобилизацию ресурсов и стратегическое развертывание войск{55}.

При таких обстоятельствах обязательно должны были возникнуть разного рода нелепости и ошибки в развертывании советских вооруженных сил, причем не только на выступах линии фронта, таких, как Белосток и Львов{56}. Подобные бессмысленности можно было часто наблюдать и после начала войны. Нужно вспомнить и о том, что даже в первой директиве фронтовым войскам говорилось о предполагаемой провокации и запрещалось открывать огонь по противнику. Изданная через семь часов вторая директива также неверно оценивала характер германского вторжения и не содержала приказа о всеобщей мобилизации. И только третья директива, изданная вечером 22 июня, наконец предписывала в духе советской военной стратегии нанесение "решительных контрударов" на всех участках фронта, чтобы разгромить врага "на его собственной территории". К этому времени красный воздушный флот уже потерял около 1200 самолетов и тем самым лишился возможности добиться превосходства в воздухе, а советские войска вели тяжелейшие оборонительные бои или уже отступали{57}.

В заключение позволительно спросить, какое значение могут иметь столь спорные источники, как приводимая Гоффманом речь Сталина перед выпускниками военных академий 5 мая 1941 г. или высказывания и заявления перебежчиков и военнопленных советских офицеров. Рольф-Дитер Мюллер вполне справедливо обратил внимание на то, что подобные лица были готовы с легким сердцем давать такие сведения, которые хотели получить те, в руки которых они попали{58}. И ни в коем случае нельзя считать речь Сталина однозначно верифицированной. Существуют различные версии этой речи из вторых рук{59}. И почему версия, подсунутая дружественно настроенному к Советам британскому журналисту Александру Верту вскоре после начала войны, должна быть истинной? Не могли ли информаторы в данном случае действовать преднамеренно, чтобы с помощью такой версии показать союзникам ошибки сталинской политики в отношении Германии и заодно необоснованно заявить, что Советский Союз был бы готов в 1942 г. сокрушить германское государство в Европе силой оружия? Подобный источник никак не может считаться достоверным доказательством того, что Гитлер, руководствуясь долговременными военными целями Советов в отношении Германии, вел де-факто превентивную войну против СССР.

Лев Безыменский опубликовал в 1992 году сокращенный машинописный вариант речи, поступивший в Центральный партийный архив при ЦК ВКП(б) 28 июня 1948 года. Этот текст содержит высказывания о подготовке и численном составе Красной Армии. Кроме того, в нем критически оценивается военная политика Великобритании, Франции и Германии. В этой связи Сталин открыто дистанцируется от Германии в том плане, что упрекает ее за смену лозунгов об освобождении от "версальского ярма" на лозунги захватнические. Выражая таким образом одновременно понимание изменения Германией установленного в Версале порядка, Сталин дистанцируется от последующего курса национал-социалистической экспансионистской политики, приведшего в результате к столкновению интересов Германии с интересами СССР на Балканах и в Финляндии. Тема превентивной войны в этом варианте речи не затрагивалась. Лишь в одном из своих тостов он провозгласил, что сегодня Красная Армия стала настолько другой, что нужно переходить от обороны к наступлению и изменить в таком духе и пропаганду, и воспитание. Тем самым Сталин косвенно выступил против господствовавшей до того времени "пацифистской" позиции пропаганды по отношению к Германии, позиции, основы которой заложил в августе 1939 года пакт Гитлера/Сталина и истоки которой лежали в совместной заинтересованности обеих держав в насильственном изменении версальского послевоенного порядка. Содержавшаяся в этом тосте мысль и была с того момента и вплоть до 22 июня 1941 года основополагающей для перестройки пропаганды в боевой подготовке Красной Армии. Правда, уже сам Лев Безыменский отнесся к этому источнику критически и указал на то, что Сталин, давая высокую оценку Красной Армии, хотел , по всей видимости, затушевать недостатки, о которых он был хорошо информирован, и в очередной раз призвать к "мобилизационной готовности", ставшей одним из расхожих лозунгов советской пропаганды. Так он рассчитывал поднять боевой дух - на фоне все умножавшихся донесений о развертывании германского вермахта у советских границ и предупреждения Черчилля о готовящемся Германией нападении, предупреждения, воспринятого Сталиным как козни британской политики. И еще накануне 22 июня генеральный секретарь, по свидетельству очевидцев, отстаивал перед советским военным командованием тезис, что в одиночку Германия никогда не станет воевать с Советским Союзом. В интервью известного советского историка Александра Некрича с маршалом Ф.И. Голиковым, тогдашним руководителем советской военной разведки, последний подтвердил, что Сталин вплоть до 22 июня 1941 года твердо придерживался убеждения, что главным врагом Советского Союза является Великобритания, которая делает все, чтобы пожать плоды вооруженного столкновения между Германией и СССР. Поэтому Сталин добивался сохранения нейтралитета в войне любой ценой. Генерал Григоренко открыл нам, что предшественник Голикова на этом посту, Проскурин, незадолго до начала войны представил Политбюро доклад от имени начальника ГРУ Генерального штаба о том, что развертывание немецких войск создает серьезную военную угрозу Советскому Союзу. Поскольку же Проскурин не смог убедить в этом Сталина и наркома внутренних дел Берию, он уже на следующий день был арестован и расстрелян{60}.

Невзирая на эти доказательства, Виктор Суворов упорно защищает гипотезу, будто бы Красная Армия была развернута для того, чтобы навязать Германии войну на два фронта. У Советов-де не было иной альтернативы, поскольку демобилизация сосредоточенных на границе соединений ко времени уборки урожая могла быть осуществлена только ценой экономической катастрофы{65}. Этот аргумент вообще не выдерживает никакой критики. Сталинский режим всегда очень мало заботился об экономической целесообразности своих решений, если дело шло о достижении каких-то важных политических целей. Вспомним хотя бы произвольно устанавливаемые приоритеты в планах принудительной коллективизации сельского хозяйства в начальный период форсированной индустриализации. Когда Суворов цитирует советского маршала Василевского, чтобы доказать агрессивность намерений Красной Армии{66}, он должен был бы признаться самому себе, что он неверно прочитал этот русский источник. Ведь на самом-то деле Василевский в своей работе исходит из того, что советское руководство в предвоенные годы делало все, чтобы оптимально усиливать оборонный потенциал страны. Однако вторжение немцев в Советский Союз поставило Красную Армию в крайне невыгодное положение, ибо Сталин не сумел своевременно предвидеть нападение и принять необходимые меры "для отражения первых ударов". "Он не разрешил войскам приграничных военных округов привести себя в полную боевую готовность, потому что верил, что этот шаг мог быть воспринят фашистскими правящими кругами "третьего рейха" как предлог для развязывания войны. Войска, находившиеся в приграничных областях, оказались недостаточно подготовленными к отражению агрессии. Мощный удар гитлеровской военной машины был для них совершенно внезапным"{67}.

Далее Василевский пишет: "Нам требовалось еще по крайней мере один-два года мирного развития, чтобы решить задачи, поставленные военным планированием. В них входил форсированный выпуск новых образцов оружия и боевой техники, призыв новых контингентов в армию, их обучение, оперативная и тактическая, а также техническая подготовка командных кадров в духе требовании современной войны, приведение всей страны в полную боевую готовность и многое другое"{68}.

Маршал бросает упрек Сталину за то, что тот не сумел определить тот момент, начиная с которого политика "убаюкивания" Гитлера становилась опасной для Советского Союза. "Свидетельств о том, что Германия подготовила вооруженное нападение на нашу страну, было достаточно - в наш век скрыть это очень трудно. И надо было отбросить опасения, что на Западе поднимется шум по поводу так называемых агрессивных намерений СССР. В силу не зависящих от нас обстоятельств мы стояли на пороге войны, и нужно было сделать решительный шаг вперед"{69}.

Тем самым Василевский подтверждает то, о чем до него писали многие его современники, а именно - что по вине сталинского руководства Советская армия была недостаточно подготовлена к нападению Германии.

Здесь не место затрагивать вопрос о расистской истребительной войне, какую вела Германия с СССР. Достаточно указать на то, что Красной Армии понадобились годы, чтобы с помощью союзников прогнать и разгромить агрессора. Он оставил за собой изуродованную и опустошенную страну, потерявшую по меньшей мере 27 млн. человек убитыми{70}. В дискуссии историков об историческом сознании немцев Мартин Брозцат высказал мнение, что "моральную чувствительность к собственной истории, приобретенную в годину бед", следует рассматривать как великое культурное достижение последнего времени{71}. Мне хочется добавить к этому, что подобная чувствительность должна подпитываться честностью по отношению к истории других народов.

Список литературы

{1}См.: Е. Nоlte. Vergangenheit, die nicht vergehen will, в: FAZ, 6.6.1986; K-Hildebrand. Das Zeitalter der Tyrannen, там же, 31.7.1986; J. Pest. Die geschuldete Erinnerung, там же, 29.8.1986. См. недавно изданный сборник с материалами к дискуссии между историками: Die Dokumentation der Kontroverse um die Einzigartigkeit der nationalsozialistischen Judenvemichtung. Munchen, 1987.

{2}См: С. Meier. Kein Schlußwort, в: FAZ, 20.11.1986. Он пишет "Нет ни малейшего повода сомневаться в том, что среди немецких историков ослабли такие моменты, как осуждение преступлении того времени, как отвращение к нацистскому режиму. Я не знаю никого, кто хотел бы избавиться от "ипотеки счастливого и лишенного морали прошлого". И не надо сомневаться в их единодушии. В этом отношении никакого базового консенсуса еще не найдено". См., напротив: J.G. Reißmüller. Verschwiegene Zeitgeschichte, там же, 14.11.1986; M. Stürmer. Was Geschichtewiegt, там же, 26.11.1986; Gibt es Mitteleuropa, там же, 10.12.1986.

{3}Stürmer. Mitteleuropa (см. прим. 2).

{4}См.: Н. Mоmmsen. Neues Geschichtsbewußtsein und Relativierung des Nationalsozialismus, в: Blatterfurdeutscheundintemationale Politik, 31 (1986), S. 1200-1213. См. также: G. Erierua. Geschichtswende Entsorgungsversuche zur deutschen Geschichte. Freiburg, 1987.

{5}См.: Nolte(npHM. 1); Mommsen (прим. 4),S. 1211.

{6}См.: Mоmmsen (прим. 4), S. 1201 f.

{7}M. Dоmarus. Hitler, Reden und Proklamationen 1932-1945. Bd. 11, Würzburg, 1963, S. 1726-1732, особенно 1727.

{8}См.: A. Speer. Erinnerungen. Frankfurt/M. 1976, S.188.