10698 (Сущность и характерные черты антропосоциогенеза), страница 3

К языку испытывали благоговейное почтение. Ни одна из древнейших культур не опускалась до толкования языка как произвольного человеческого изобретения. Считалось само собой разумеющимся, что формальное и смысловое совершенство языка выше человеческих способностей. Язык мыслился как дар богов и как сила, роднящая богов и людей. Есть предположение, что само слово "слово" первоначально означало речь, обращенную к богам (слово > слава > восславление >славословие). Значительную часть первобытной речевой практики составляли священнодействия. Такова прежде всего магия имен и глубокая убежденность в том, что небрежное обращение с именем может нанести ущерб его носителю.

Что касается имени самого божества, то знание его считалось исключительной привилегией высших жрецов и ядром только для них посильной магической практики. Негативно-предельным выражением этого воззрения можно считать представление о том, что божество вообще не имеет имени и образует непостижимое единство означающего и означаемого: "слово в себе", или просто Слово, доступное лишь мистическому прочтению. Самым высоким, самым развитым и квалифицированным видом первобытной речевой практики надо признать словесную составляющую культов. Именно в ритуальном употреблении язык раньше всего обнаруживает свою символическую мощь. П. А. Флоренский не без основания видел в культе первоисток культуры.

Простейшие и древнейшие элементы человеческой речи - не имена и названия, а знаки, помечающие опасное или желаемое, запретное или разрешенное, ценное или обманно-ценное. Эти знаки сплачивают и мобилизуют проточеловеческую общность. Но компонента консолидации присутствует и в актах называния: люди сплачиваются в тождественно едином понимании называемой вещи (мы те, кто именует это "голубем", это "вороном", а это "червем"). Благодаря актам называния вещи располагаются в расчлененном поле единого для всех, символически охватываемого бытия: в зонах опасного или дружественного, вредоносного или благого, ценного или пустяшного.

Таким образом, называние оказывается предпосылкой для конституирования более или менее разветвленной материальной культуры. Лишь в пространстве языка и с его помощью первичные материальные условия существования нашего прапредка могли подразделиться на такие важнейшие практические категории, как, скажем, святилище, жилище, утварь и т.д. Но это значит, что и предметно-практическая деятельность в полном и точном смысле этого слова могла сформироваться не раньше, чем появился язык.

Рассмотрим нравственно-социальные запреты как фактор антропосоциогенеза. Табу на близкородственные связи - первый в ряду простейших нравственно-социальных запретов, возникших в глубокой древности и навеки сохранивших свое непреложное значение. Нравственно-социальные запреты конституируют первобытно-родовую общину в противовес животному стаду. От стадных инстинктов любой степени сложности они отличаются по крайней мере тремя существенными признаками:

Нравственно-социальные запреты касаются всех членов родовой общины - как слабых, так и сильных, тогда как в стаде "недозволенное" существует лишь для слабейших особей.

1. Они принципиально несводимы к инстинкту самосохранения, диктуя человеку поступки, подчас индивидуально вредные (самоограничение), а иногда даже и самоубийственные (самопожертвование).

2. Они имеют характер обязательств, нарушение которых влечет за собой кару, исполняемую общиной как целым. Это - остракизм, то есть поголовное отвращение от преступника, изгнание его из племени, а в предельном смысле данного акта - исторжение из общества в природу. С извергом (извергнутым, отлученным) никто не может общаться. Он уподобляется иноплеменнику или животному и в качестве такового может быть убит.

Можно выделить три простейших нравственно-социальных требования, которые известны уже самым древним, самым примитивным сообществам и которые разделяются всеми без исключения представителями вида Homo sapiens, где бы и в какую бы эпоху эти требования ни обретались. Это, во-первых, уже известный нам абсолютный запрет на кровосмесительство; во-вторых, абсолютный запрет на убийство соплеменника (в дальнейшем - сородича, близкого); в-третьих, требование поддержания жизни (прокормления) любого из соплеменников, независимо от его физической приспособленности к жизни.

Конечно, древнейшие нравственные требования весьма существенно отличаются от предписаний позднейшей развитой морали, которая, например, выдвигает идеал целомудрия и запрещает супружескую неверность, распространяет правило "не убий" за рамки любого общинного объединения - на человеческий род в целом; включает в сферу сострадания не только людей, но и их "меньших братьев" - животных. Вместе с тем нельзя не видеть, что развитая мораль не отменяет ни одного из древнейших нравственных требований. Кровосмесительство, убийство отца или брата, согласие на голодную смерть неудачливого или увечного родственника вызывают у человека Нового времени тот же священный ужас, что и у австралийского аборигена. Простейшие нравственные запреты образуют вечный фундамент, над которым надстраивается все многообразие более поздних моральных ценностей и норм. Они имеют надбиологический смысл, понятный людям именно потому, что они выделились из животного царства.

Пожалуй, отчетливее всего смысл этот обнаруживается в третьем из перечисленных нами социально-нравственных требований - в праве на жизнь. Этим правом обладает всякий - даже самый неприспособленный, "биологически неудавшийся" - член человеческого сообщества. Еще Ч. Дарвин глазом великого натуралиста разглядел в данном принципе "сверхприродное" содержание нравственности.

Норма выживания всех без исключения не могла не выразиться в том, что и средства производства, и основные предметы потребления в первобытно-родовой общине стали собственностью коллектива, который поэтому с полным правом может быть назван первобытной коммуной. Первобытно-коммунистический (или коммуналистский) принцип собственности соблюдался прежде всего в отношении пищи. Добытая членами коллектива (совместно или в одиночку) пища попадала, что называется, "в общий котел". И место подле него имел каждый - сильнейший, как и увечный, удачливый, как и невезучий.

Первобытно-коммунистические формы организации производства и потребления остались в далеком прошлом. Этого нельзя сказать, однако, о древнем нравственном требовании, которое в них выразилось, как и о простейших нравственно-социальных запретах вообще. Нравственность в самых начальных ее выражениях образует элементарную ячейку, "клеточку" человечности, а, по мнению ряда ученых, она лежит в основании человеческой психики и ее первичных собственно социальных проявлений. Все общественные установления и институты (в том числе и хозяйственные) уже предполагают человека в качестве элементарно нравственного существа, понимающего, "что такое хорошо и что такое плохо". Последнее особенно важно подчеркнуть в связи с так остро обсуждаемым сегодня вопросом о гуманистической мере самого прогресса, самой истории (в том числе и экономической).

Человек историчен; в течение веков ему было суждено пройти через огромное многообразие нравов и обычаев, модифицировать свои воззрения в соответствии со все новыми материально-экономическими запросами, признать ряд неизвестных - или почти неизвестных - первобытному обществу основополагающих принципов (например, справедливости, верности договорам, уважения достоинства личности, вознаграждения по труду и т.д.). Но в истории общества, коль скоро она человеческая история, невозможны новообразования (по крайней мере, устойчивые), которые бы вообще отменяли нравственность в простейших ее выражениях. Как ни изменчивы люди, они не сделались и не сделаются существами, которые не сознавали бы безусловного различия запретного и дозволенного, допускали бы кровосмесительство, не считали бы преступлением убийство, не стремились бы к обеспечению всеобщего права на жизнь.

Разумеется, нет оснований для идеализации первобытной нравственности, для утверждения, что в далеком прошлом существовал некий этический "золотой век". Древнейшие нравственные требования именно в этическом смысле были весьма несовершенны и неразвиты. Во-первых, они представляли собой нерасчлененные социальные нормы, когда противоположность доброго и злого еще смешивалась с противоположностью полезного и вредного, привлекательного и отвратительного, священного и кощунственного. Они задавались индивиду жестко-принудительно и исключали всякую возможность самостоятельного суждения и выбора. Во-вторых, они имели сугубо локальный (внутриобщинный) смысл. Так, строжайший запрет на убийство сородича вовсе не исключал убийства чужака, иноплеменника. В межобщинных отношениях долгое время сохранялись (а порой поощрялись) и хитрость, и коварство, и жестокое насилие. Можно сказать поэтому, что развитие морального сознания человечества - это одновременно и преемственность в отношении простейших нравственных требований, и преодоление их ограниченного смысла.

Сейчас, однако, важно уяснить другое: в ходе антропосоциогенеза совершился необратимый переход к человеческому нравственному существованию. Жестокие карательные меры, которыми первобытно-родовая община принуждала своих членов к соблюдению простейших нравственных требований, создавали непреодолимое препятствие для возврата первочеловека в животное состояние. Это было суровое "понукание" к надбиологической солидарности, к историческому развитию на путях коллективной деятельности.

3. Случайное и закономерное в процессе антропосоциогенеза

Антропосоциогенез – это переходное состояние материи. Любое переходное состояние представляет собой звено в цепи развития предмета или явления, где признаки нового качества выражены еще не отчетливо, не обнаружили себя как противоположность по отношению к старому качеству, не вступили с ним в противоречие. Существует два подхода к проблеме закономерностей переходных состояний: 1) Переходные состояния определяются совокупностью законов как исходной, так и более высокой формы движения, при условии сохранения каждым из законов своей природы и своей области влияния. С этих позиций антропосоциогенез рассматривается как процесс, находящийся под контролем закономерностей, различных по своей природе: социальных (трудовая деятельность) и биологических (естественный отбор); 2) Существуют особые закономерности переходного периода как специфические закономерности антропосоциогенеза.⁵

Распространение дарвинизма происходило в борьбе вокруг основных проблем эволюционной теории: органическая целесообразность, происхождение видов, необратимость и направленность эволюции, прерывность и непрерывность процесса. В настоящее время окончательно доказано, что сущностью эволюции является адаптивное преобразование живых систем (популяций и их совокупностей) в результате взаимодействия множества факторов (мутация, волны численности, изоляция, миграция и др.), реализующихся через селекцию. Известно, что законы эволюции как массового статистического процесса действуют не на уровне отдельного организма, а на качественно более высоком, популяционном уровне. Именно виды, существующие в форме местных популяций, служат мерой эволюционного процесса и главным объектом изучения механизмов и движущих сил. Необходимое условие устойчивости организации популяции – ее изменчивость, в первую очередь наследственная. Элементарной единицей последней выступает мутация, которая является следствием взаимодействия генотипа и среды. Не отбор отдельных мутаций создает приспособление организмов, а постоянное включение этих мутаций в сложную систему целостного организма популяции и их шлифовка другими наследственными элементами. Эволюция осуществляется в ходе борьбы за существование и вытекает из безграничного стремления живого к размножению, и совершается в двух формах: уничтожение или отстранение от размножения менее жизнеспособных форм, выживание более приспособленных видов и особей в результате их индивидуального и межгруппового соперничества.

Приспособительный эффект мутации может быть только случайным, ибо он не предопределен ни природой организма, ни природой воздействующего мутагенного фактора. Отсюда некоторые ученые делают вывод о непредсказуемости эволюционного процесса. Но они забывают, что появление в организме определенной мутации (именно такой, а не иной) зависит и от природы организма, и от природы мутагенного фактора, следовательно мутация – явление не случайное, а закономерное. Возможно, не стоит абсолютизировать не доказанное окончательно положение. Но для науки, задачей которой является раскрытие законов природы, случайным будет лишь то, закономерность чего еще не доступна для понимания.

В настоящее время преобладает теория «двух скачков» в антропосоциогенезе: первый – переход от непосредственных животных предшественников человека (австралопитековых) к стадии формирующихся людей, изготовлявших орудия (архантропы); второй – появление на грани позднего палеолита Homo sapiens – сформировавшегося человека современного типа.

«Двум скачкам» противостоят две теории:

1) архантропы (питекантропы) были подлинно готовыми людьми, а их объединения – подлинными человеческими обществами. Антропосоциогенез рассматривается как разовый акт и сводится лишь к формированию физического типа человека. Этот взгляд обосновал Б. И. Семенов, но позднее от него отказался;

2) Питекантропы и неандертальцы ни в каком смысле не были людьми, они были животными, и их объединения носили биологический характер. Первыми людьми были неоантропы. Только с их появлением зародилось человеческое общество. Эту точку зрения отстаивал Б. Ф. Поршнев.

Источником таких противоречий является односторонний подход к процессу становления человека и общества. В период антропосоциогенеза человеческое общество одновременно и существует и не существует, ибо оно уже возникает, но еще не возникло. Всякое становление обязательно является единством бытия и небытия. Первая точка зрения абсолютизируют момент бытия общества, вторая – момент небытия, игнорируя момент бытия. Они превращают в единственный лишь один из скачков.

В отечественной науке Б. Ф. Поршнев и Ю. И. Семенов предложили гипотезу дочеловеческого, животного или рефлекторного труда. Разногласия между ними относились лишь к хронологическому рубежу. Первый переносил рефлекторный труд на этапы, предшествующие неоантропам, второй – на этап австралопитеков.⁶

Орудийная деятельность имеется только у гоминид. Она есть целесообразный целенаправленный результативный труд. Случаи употребления животными предметов в качестве орудий не есть орудийная деятельность, как не есть орудийная деятельность возведение бобровых плотин, строительство птичьих гнезд, муравьиных куч и т.д. Принципиальная разница между орудийной деятельностью гоминид и животным трудом: высокая временная динамичность, акты творчества, частые переходы на качественно новую ступень, детализация форм деятельности. Строительная и иная созидательная деятельность животных отличается от созидательной деятельности людей тем, что она узко запрограммирована, от нее почти нет отклонений, животная особь отвечает на зов наследственности, даже если он находится в условиях, в которых ответ на этот зов грозит гибелью. Инстинкт ограниченно целесообразен, так как он неизменен и автоматичен. Модификации малозаметны и малозначимы в рамках популяции и носят случайный характер. Изменения инстинктивного поведения при переходе от поколения к поколению происходят в связи с изменением в среде обитания. Но это относится лишь к групповой эволюции, у отдельных особей инстинкт строго автоматичен и повторяем.

В чем же заключается основная суть человеческой деятельности и ее отличие от животной? Если взять за основу изготовление орудий при помощи орудий, то оно не является логически достаточным, так как, то же самое могут сделать современные машины, а в экспериментальных условиях это наблюдалось у обезьян.

Поведение людей, входящих в состав различных обществ, и их материальная деятельность часто существенно различаются. И речь идет не о всегда возможных индивидуальных и групповых вариациях поведения. У людей в разных обществах могут быть совершенно различные потребности, стимулы, мотивы поведения и формы деятельности, чего не наблюдается в разных популяциях одного вида у животных. Совершенно ясно, что эти различия имеют свою основу не в биологии человека, а в чем-то ином, надбиологическом. Многие зарубежные исследователи видят такую основу в духовной культуре. Надбиологический характер культуры проявляется в особенностях ее развития. Если при биологическом развитии информация записывается в молекулах ДНК и передается через зародышевые клетки, то в данном случае она закрепляется в сознании и передается посредством примера, показа и языка. Биологическая наследственность передается только от родителей к детям, а культурная доступна каждой особи в пределах сообщества. В результате развитие культуры идет независимо от биологического развития.