Simmons_Dan__Terror (Дэн Симмонс - Террор), страница 111

Всякий раз, когда заря брезжит над землей

И огромное солнце Медленно всплывает в небо.

Но там, где ты,

Я лежу и дрожу от страха

Перед личинками и червями

Или морскими существами без души,

Которые прогрызают мои ключицы

И выедают мои глаза.

Айи-йяй-йя…

Айя-йя, айя-йя-йя…

Айя-йя-йяпапе!

Айя-йя-йяпапе!

Крозье просыпается в холодном поту. Он видит, что Безмолвная уже проснулась и пристально смотрит на него немигающими темными глазами, и в приступе запредельного ужаса он понимает, что слышал сейчас не голос жены, поющий песню мертвого человека – песню мертвого человека, обращенную к собственному живому «я», оставшемуся в прошлом,– но голос своего нерожденного сына.

Крозье и его жена встают и одеваются молча. Снаружи – хотя сейчас, вероятно, утро – по-прежнему стоит ночь, но ночь, расцвеченная тысячью ярких, переливчатых красок, наложенных поверх мерцающих звезд.

Треск льда по-прежнему звучит подобием барабанного боя.

66

Теперь у него остался единственный выбор: сдаться или умереть.

Мальчик и мужчина, которыми он был пятьдесят с лишним лет, предпочли бы умереть, чем сдаться. Человек, которым он является сейчас, предпочел бы умереть, чем сдаться.

Но что, если сама смерть есть всего лишь окончательная капитуляция? Голубое пламя в его груди не примет ни первого, ни второго.

В снежном доме, лежа под меховыми полостями, он узнал о другого рода капитуляции. Подобие смерти. Превращение из того, кто он есть, в нечто другое, которое не «я», но и не «никто».

Если два таких разных человека, напрочь лишенных возможности устного общения, могут видеть одни и те же сны, значит, наверное,– даже если оставить в стороне все сны и не принимать во внимание все прочие верования,– другие реальности тоже могут проникать друг в друга.

Он страшно напуган.

Они выходят из палатки в одних только сапогах, чулках, коротких штанах и тонких рубахах из оленьей шкуры, которые иногда носят под паркой. Сегодня очень холодно, но после полудня ветер стих.

Он понятия не имеет, сколько сейчас времени. Солнце уже давно зашло, а они еще не ложились спать.

Треск льда под давлением похож на размеренный барабанный бой. Неподалеку от палатки открылись новые расселины.

Северное сияние расстилает пологи радужного света от звездного зенита до самого горизонта на севере, востоке, юге и западе. Все вокруг, включая их двоих, окрашивается поочередно в красный и фиолетовый, белый и синий цвета.

Он опускается на колени и поднимает лицо.

Она стоит над ним, слегка наклонившись вперед, словно выглядывая тюленя в отдушине.

Как было велено, он держит руки опущенными, но она крепко берет его за плечи. Голыми руками.

Она нагибается к нему и широко открывает рот. Он тоже открывает рот. Их губы почти соприкасаются.

Она делает глубокий вдох и начинает дуть ему в рот, в горло.

Именно с этим – когда они практиковались долгими часами в зимней тьме – у него возникали трудности. Вдыхать ды-. хание другого человека – все равно, что захлебываться водой.

Тело его напрягается, он старается не закашляться, не отпрянуть назад.

Каттайяк, Пиркусиртук, Нипакухиит. Все абсурдно звучащие имена, которые он смутно помнит по своим снам. Все имена, которые Настоящие Люди, обитающие во льдах Северного полярного круга, получают за то, что они с Безмолвной делают сейчас.

Она начинает с короткой ритмичной последовательности нот.

Она играет на его голосовых связках, как на свирели.

Тихие звуки поднимаются ввысь и смешиваются с треском льда и пульсирующим светом сполохов.

Она повторяет ритмичную музыкальную фразу, но на сей раз делает короткие паузы между звуками.

Он набирает полные легкие ее дыхания и выдувает ей обратно в рот, вместе со своим собственным.

У нее нет языка, но голосовые связки целы. И, колеблемые его дыханием, они издают высокие, чистые звуки.

Она извлекает музыку из его горла. Он извлекает музыку из ее горла. Ритмичная мелодия набирает темп, звуки накладываются друг на друга, подгоняют друг друга. Музыкальные созвучья усложняются – похожая на пение флейты и гобоя од новременно, равно похожая на пение человеческого голоса, воспроизводимая горлом мелодия разносится на многие мили над окрашенным светом сполохов льдом.

В течение первого получаса примерно каждые три минуты они прерываются и судорожно ловят ртом воздух. В такие моменты они нередко разражались хохотом, пока практиковались (с помощью говорящей веревки она объяснила, что, когда это было всего лишь женской игрой, среди всего прочего интерес заключался в том, чтобы заставить напарника рассмеяться), но сегодня ночью ни о каком смехе не может идти и речи.

Снова звучит мелодия.

Теперь она похожа на пение одного человеческого голоса, одновременно низкого, как бас тромбона, и высокого, как сопрано флейты. Играя на голосовых связках друг друга, они могут формировать слова из звуков, и сейчас она так и делает – вплетая слова в мелодию, она играет на его голосовых связках, как на сложном музыкальном инструменте, и слова обретают форму.

Они импровизируют. Когда один меняет темп, другой должен сразу подстроиться. В этом смысле, теперь понимает он, такое пение очень похоже на акт соития.

Он приноравливается незаметно вдыхать между звуками, чтобы они двое получили возможность издавать более протяжные и чистые ноты. Темп ускоряется почти до экстатического, потом замедляется, потом снова ускоряется. Это игра «делай, как водящий», в которой водящие постоянно чередуются: один меняет темп и ритм, другой подлаживается под него, как чуткий любовник в процессе соития, и потом уже сам берет инициативу. Они поют так, извлекая ноты друг у друга из горла, целый час, потом два часа, иногда продолжая по двадцать и более минут без передышки.

Мышцы диафрагмы у него болезненно ноют. Горло горит. Мелодия теперь такая сложная и ритмически разнообразная, словно, исполняемая дюжиной свирелей, такая затейливая, многоголосая и исполненная нарастающей мощи, словно крещендо сонаты или симфонии.

Он предоставляет ей вести. Этот голос, порожденный ими двоими, эти звуки и слова, произносимые ими двоими, теперь принадлежат ей. Он сдается.

В конце концов она останавливается и падает на колени рядом с ним. Они оба настолько обессилены, что не могут держать голову прямо. Они тяжело, с присвистом дышат, точно собаки после шестимильного забега.

Лед перестал трещать. Ветер перестал шуметь. Северное сияние пульсирует медленнее.

Она легко дотрагивается до его лица, поднимается на ноги и скрывается в палатке, опуская за собой полог.

Он находит в себе силы встать и скинуть одежду. Голый, он не чувствует холода.

В тридцати футах от места, где они пели свою песню, открылась расселина, и теперь он направляется к ней. Сердце у него бьется все так же часто.

В шести футах от черной воды он снова опускается на колени, поднимает лицо к небу и закрывает глаза.

Он слышит, как существо поднимается из воды в нескольких футах от него, слышит скрежет когтей по льду и шумное дыхание, когда оно выбирается из моря, слышит треск льда под его тяжестью, но не опускает головы и не открывает глаз. Еще рано.

Выплеснувшаяся из расселины вода окатывает его голые колени, грозя приморозить их ко льду. Он не шевелится.

Он чует запах мокрой шерсти, мокрого тела, тяжелый запах океанских глубин, чувствует, как тень существа падает на него, но не открывает глаз. Еще рано.

Только когда по телу у него бегут мурашки и он весь покрывается гусиной кожей, ощущая близкое присутствие громадного существа, и только когда смрадное дыхание обволакивает его, он наконец открывает глаза.

Мокрая шерсть, похожая на мокрые, облепившие тело одеяния священника. Свежие багровые ожоги на белом. Зубы. Черные глаза в трех футах от его собственных, заглядывающие глубоко в него, глаза хищника, высматривающего его душу… вы сматривающие, есть ли у него душа. Массивная треугольная голова опускается ниже, заслоняя пульсирующее небо.

Покоряясь единственно человеку, с которым он хочет быть, и человеку, которым он хочет стать,– но только не Туунбаку и не вселенной, которая погасит голубое пламя у него в груди,– он снова закрывает глаза, запрокидывает голову, открывает рот и высовывает язык точно так, учила его бабушка Мойра, готовя к Святому Причастию.

67

ТАЛИРИКТУГ

68? 30'северной широты, 99? западной долготы

28 мая 1851 г.

Весной в год появления на свет их второго ребенка, девочки, они гостили в семье Силны, принадлежащей к общине Людей Прямоходящего Бога, возглавляемой старым шаманом Асиа-юком, когда пришлый охотник по имени Инупиюк принес известие, что одна община Настоящих Людей получила аиту-серк – дары – в виде деревянных и металлических предметов и прочих ценных вещей от мертвых каблуна – белых людей.

Талириктуг на языке жестов обратился к Асиаюку, который перевел жесты для Инупиюка. Талириктуг высказывал предположение, что упомянутое сокровище представляет собой ножи, вилки и прочие предметы со шлюпок «Эребуса» и «Террора».

Асиаюк прошептал Талириктугу и Силне, что Инупиюк является каваком – буквально, «человеком с юга»,– но также добавил слово на наречии инуктитут, обозначающее тупость. Талириктуг понимающе кивнул, но продолжал задавать вопросы на языке жестов, которые раздраженный шаман переводил глупо ухмыляющемуся охотнику. Отчасти, знал Талириктуг, Инупиюк чувствовал себя неуютно потому, что всю жизнь прожил на юге и никогда прежде не видел сиксам иеа, небесных повелителей духов, и не знал толком, являются ли Талириктуг и Силна человеческими существами или нет.

Судя по всему, предметы были подлинными. Талириктуг с женой возвратились в свою гостевую иглу, где она нянчила ребенка, и он погрузился в раздумья. Когда он поднял глаза, она обращалась к нему при посредстве веревки.

«Нам следует пойти на юг,– сказала веревка, пляшущая у нее между пальцами.– Если ты хочешь». Он кивнул.

В конце концов Инупиюк согласился проводить их до деревни, находящейся на юго-востоке, и Асиаюк решил отправиться с ними – очень необычно, поскольку старый шаман в последнее время крайне редко путешествовал на значительные расстояния. Асиаюк взял с собой свою лучшую жену, Чайку – молодую Науйю с большими грудями – амук,– у которой тоже остались шрамы после роковой встречи с каблуна тремя годами ранее. Она и шаман были единственными, кто спасся тогда, но молодая женщина не выказывала никакой неприязни к Талириктугу. Ей хотелось узнать об участи последних каблуна, которые, как все знали, двинулись на юг по льду три года назад.

Шесть охотников из общины Людей Прямоходящего Бога тоже изъявили желание пойти с ними – главным образом из любопытства и с целью поохотиться по дороге, поскольку лед в проливе начал вскрываться очень рано этой весной,– и в конце концов они отправились в путь на нескольких лодках, так как вдоль берега уже открылись каналы.

Талириктуг и Силна со своими двумя детьми предпочли путешествовать – как и четверо охотников – в длинном двойном каяке, но Асиаюк был слишком стар и слишком исполнен достоинства, чтобы сидеть на веслах в каяке. Он сидел с Науйей посередине поместительного открытого умияка, а двое молодых охотников гребли за него. Все терпеливо ждали умияк, когда не было ветра для его парусов, поскольку эта тридцатифутовая лодка везла столь значительный запас свежей пищи, что им редко приходилось останавливаться, чтобы охотиться или ловить рыбу, если не возникало такого желания. Благодаря умияку они также смогли взять с собой сани каматик на случай, если придется путешествовать по суше. Инупиюк, охотник с юга, тоже плыл в умияке, как шесть киммиков – собак. Хотя Асиаюк великодушно предложил Силне и детям места в своем теперь переполненном умияке, она при посредстве говорящей веревки сообщила, что предпочитает каяк. Талириктуг знал, что жена никогда не допустит, чтобы дети – особенно двухмесячная Каннеюк – находились в такой близости от свирепых псов. Их двухлетний сын Туугак – «Ворон» – не боялся собак, но в данном случае у него не было выбора. Он сидел в каяке между Талириктугом и Силной. Малышка Каннеюк (чье тайное имя, каким нарекают сиксам иеа, было Арнаалук) лежала в амо-тике Силны, большом капюшоне для переноски детей.

Они тронулись в путь холодным, но ясным утром, и, когда они оттолкнулись от покрытого галькой берега, пятнадцать оставшихся членов общины Людей Прямоходящего Бога затянули прощальную песню:

Ай-ей-яй-я-на

Йе-хе-йе-йе-и-ян-я-куана

Ай-йе-йи-яй-яна.

На вторую ночь путешествия, прежде чем двинуться на веслах и под парусом по каналам во льдах прочь от ангилак кикик-така – «самого большого» острова, который Джеймс Росс давным-давно назвал Кинг-Уильям, хотя аборигены, сообщившие Россу про него, продолжали называть его «кикиктак, кикик-так, кикиктак»,– они остановились менее чем в миле от лагеря Спасения.

Талириктуг пошел туда один.

Он уже возвращался в лагерь однажды. Два лета назад, всего за несколько недель до рождения Ворона, они с Силной наведались туда. Тогда не минуло еще и года с той поры, когда человек, которым Талириктуг являлся прежде, был предан, заманен в засаду и застрелен, как собака, но уже почти ничто не говорило о том, что в недавнем прошлом здесь находилось место стоянки шестидесяти с лишним англичан. Все голландские палатки изорвало и унесло прочь ветром, если не считать нескольких лоскутов парусины, намертво вмерзших в гальку. Там остались лишь несколько сложенных из камней очагов да несколько кругов, выложенных из булыжников, которыми придавливались полы палаток.

И кости.