73514 (Россия у А.Блока и поэтическая традиция), страница 9
Описание файла
Документ из архива "Россия у А.Блока и поэтическая традиция", который расположен в категории "". Всё это находится в предмете "зарубежная литература" из , которые можно найти в файловом архиве . Не смотря на прямую связь этого архива с , его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "остальное", в предмете "литература : зарубежная" в общих файлах.
Онлайн просмотр документа "73514"
Текст 9 страницы из документа "73514"
Так — я узнал в моей дремоте
Страны родимой нищету,
И лоскутах ее лохмотий
Души скрываю наготу,
Тропу печальную, ночную
Я до погоста протоптал,
И там, на кладбище ночуя,
Подолгу песни распевал.
ИI сам не понял, не измерил,
Кому я поспи посвятил,
И какого бога страстно верил,
Какую девушку любил.
Так пропадало непосредственное лирическое общение «объекта» и «субъекта».
Путь Блока лежал от «Руси» к «России»: трансформируясь, «Русь» включалась в более сложное образование — «Россия» — с его удивительной смелостью переходов от общего к частному и совмещений общего и частного. Некрасов здесь — прямой предшественник Блока. Есть у него образ России, прямо готовящий Россию Блока.
В Европе удобно, но родины ласки
Ни с чем несравнимы.
Вернувшись домой,
В телегу спешу пересесть из коляски
И марш на охоту! Денек не дурной...(т2, 319)
Эта первая строфа — очень обычная некрасовская по своей конкретности, по свободе обращения с «прозаическим» материалом, по непосредственности просторечных бытовых интонаций («И марш на охоту!»), по жанровой колоритности. Здесь и сюжет с охотой, так часто появлявшийся в его стихах, и характерный «некрасовский» трехслояшик — в общем все те качества,которые были неожиданными и смелыми в 40-е годы, но которые в конце 60-х уже у самого Некрасова должны были восприниматься как традиционные некрасовские.
Но поэт не останавливается, как часто было раньше, на этой эмпирике. Во второй строфе есть проникновенное обращение к родине в целом, к матери-родине:
Под солнцем осенним родная картина
Отвыкшему глазу нова...
О матушка-Русь! ты приветствуешь сына
Так нежно, что кругом идет голова.[1,106]
«Матушка-Русь» пока еще все же не более чем привычное условное обращение к родине, частое у Некрасова («Ты и могучая, Ты и бессильная, Матушка-Русь!») и им же, по существу, утвержденное. При всей теплоте вызванных чувств сама по себе она лишь некая не живущая конкретной жизнью отвлеченность, обозначение этих, самих по себе конкретных картин. И лишь третья строка образует замок, объединяющий две первые и являющий иное качество, новое отношение, близкое символизации у Блока:
Твои мужики на меня выгоняли
Зверей из лесов целый день,
И ночью мой путь освещали
Пожары твоих деревень[1,197].
«Матушка-Русь» перестает здесь быть условным обозначением, она зажила своими мужиками и пожарами, получила конкретное воплощение, а герой-поэт в свою очередь приблизился it ной, ушел от быта, лишился биографических примет, содержавшихся в первой строфе. «...Возвратный мой путь освещали пожары твоих деревень» — какая уж тут бытовая достоверность — вся Россия горит. Это совсем не то, что «В телегу спешу пересесть из коляски». Она, обретая конкретность, приблизилась к нему, он, утратив конкретность,— к ней. Появилась возможность не обращения к России, по прямого общения с ней.
«Чем больше,— писал Блок в «Ответе Мережковскому»,— чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотней представляешь ее себе, как живой организм; мы имеем на это право, потому что мы, писатели, должны смотреть жизни как можно пристальнее в глаза; мы не ученые, мы другими методами, чем они, систематизируем явления и не призваны их схематизировать. Мы также не государственные люди и свободны от тягостной обязанности накидывать крепкую стальную сеть юридических схем на разгоряченного и рвущегося из правовых пут зверя. Мы люди, люди по преимуществу, и значит — прежде всего обязаны уловить дыхание жизни, то есть увидеть лицо и тело, почувствовать, как живет и дышит то существо, которого присутствие мы слышим около себя.
Родина — это огромное, родное, дышащее существо, подобное человеку...» [5, 443].
Такое «оживление», такая персонификация понятия «родина» прямо связаны с тем, как ощущал Блок динамизм, подвижность, текучий характер русской жизни. Это — «не государство, не национальное целое, не отечество, а некое соединение, постоянно меняющее свой внешний образ, текучее и, однако, не изменяющееся в чем-то самом основном. Наиболее близко определяют это понятие слова: «народ», «народная душа», «стихия», но каждое из них отдельно все-таки не исчерпывает всего музыкального смысла слова Россия» (VI, 453).
У Некрасова мы находим зерно многих образов блоковской России и прежде всего той, что воплощена в стихотворении «Россия». И хотя многое усложнено, сохраняется смелость переходов, «монтаж» крупных и дальних планов, конкретные приметы, обретающие значение символов, и символы, зажившие конкретной жизнью.
Блок сказал, что истинному поэту свойственно «чувство пути» [5, 369]. Именно оно неотразимо влекло к России наших великих поэтов. Это чувство пути, поиски пути рождали устойчивый для русской литературы образ дороги. Как только начинался разговор с Россией — так в путь. Вспомним тройку Гоголя, «телегу» лермонтовской «Родины». Первая поэма Некрасова о России с большой буквы — «Тишина» — вся развертывается как движение, как проезд по Руси. С этого начал свою «Россию» Блок:
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...
Какой здесь взят крупный план, какая тщательная детализация, какой маленький обзор. И вдруг—неожиданное, как вскрик, обращение, ни много ни мало, ко всей России: «Россия, нищая Россия»,— обращение, отделенное всего лишь паузой-многоточием. Это обращение напоминает некрасовское в стихах «Дома — лучше!», но совмещение разных планов сделано смелее, резче, внезапнее. Возможность такой поэтической смелости подготовлена уже всей русской поэзией и определяется ею. Ведь тройка в «России» уже не только тройка блоковская, но и гоголевская, и лермонтовская, и некрасовская — русская, «символическая». Но тем более, принимая эту инерцию символа, приходится и преодолевать ее. И Блок даст свой поворот: «символист» Блок преодолевает символ предельной конкретностью, зримостью, наглядностью («расхлябанные колеи» какая натуральная русская дорога). Поэт даже иг говорит о тройке, названы лишь «три стертых шлеи». Так символ и преодолен к сохранен, потому — что реальнейшая, конкретнейшая дорожная картинка так тесно внутренне связана с примыкающим к ней обращением — «Россия», готовит его и ему соответствует.
В третьей и четвертой строфах Россия на наших глазах воплощается в женщину:
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет,—
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
Пятая же строфа образует сложный органичный сплав разных планов. Кстати, традиция настойчиво влекла Блока по старому «плоскому» пути развертывания сравнения в олицетворение. Еще в первоначальном тексте у Блока было:
Ну что ж? Одной заботой боле,
Одною более и слезой...—
стало:
Ну что ж? Одной заботой боле —
Одной слезой река шумней..[1,90].
Здесь уже почти превратившейся в женщину России возвращены ее приметы и масштабы; однако сохраняется и интимность женского образа. Река — от России, слеза — от женщины. Так создается образ России-женщины.
Женский образ растворился в образе России, и в один ряд встали «лес», «поле», «плат узорный». Опять мы видим, какая сила поэтической инерции преодолена Блоком.
«Роман» поэта с Россией был долгим, и если уж вслед за Блоком встать на пуп, подобных сравнений, то можно сказать, что в ТАКИХ стихах, как «Осенняя воля», «Россия», есть своеобразное «жениховство»: романтика чувств, радость первых приближений, узнаваний, ожидание. Однако отношение к России тем не исчерпывается. Речь идет даже не столько о разных сторонах этого отношения. Есть у Блока и зрелая трезвость «взрослых» чувств. Можно видеть при этом, как уходит романтическая символизация и в «Осеннем дне», например, сменяется другим принципом построения образа. В стихотворении дана реальная, объективная картина русской осени, а последняя строфа, в которой смыкаются два начала — Россия — женщина, Россия — жена, образует уже только параллелизм:
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
Но именно потому, что у Блока жена никогда не остается условным обозначением России (типа некрасовского «матушка-Русь»), но всегда живет в каждом отдельном случае индивидуальной жизнью, образ этот в некоторых стихах о России оказывается просто невозможным. Так случилось со стихотворением «Грешить бесстыдно, непробудно...». «Блок,— писал Андрей Белый,— полюбил нашу родину странной любовью: благословляющей и проклинающей...»[12,90] Отвечая на вопрос о народолюбии Некрасова, Блок сказал: «Оно было неподдельное и настоящее, то есть двойственное (любовь — вражда)»[12,91]. Именно таким было отношение Блока к России, и он отдавал себе в этом вполне осознанный отчет.
«Грешить бесстыдно...» есть жуткая картина жестокости и отупения, картина реальная, бытовая настолько, что критика не без оснований говорит о том, что здесь нарисован тип кулака. Да, и кулака тоже, хотя и не только.
А воротись домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть,
И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне..[т 2,78].
Далее следует признание в любви России, объясняемое обычно критикой так: Блок любит Россию несмотря на это, вопреки этому. Л. Я. Гинзбург находит, что в «Грешить бесстыдно...» «Блок изобразил... темную силу, навалившуюся на русскую жизнь»[14,97]. В. Н. Орлов, обобщая размышления о судьбе все отношение к жизни господствует в этом знаменитом цикле, как и во многих других стихах и поэмах Александра Блока.
Принявший мир, как звонкий дар,
Как злата горсть, я стал богат,—говорит он. [6,89]
И ощущение богатства жизни, богатства от многообразия ее проявлений должно было выявить и ВЫЯВИЛО новые выразительные возможности стиха. Все более существенную смысловую роль играет звукообраз в стихе. Взять хотя бы строки из цикла «Заклятие огнем и мраком»:
О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита![6,78]
В звуковом повторе «н» слышится та самая музыка, что и в звоне щита, а в ритмической свободе некоторых стихотворений этого цикла (например, «О, что мне закатный румянец..», «Гармоника, гармоника!..») можно почувствовать ту стремительную динамику, которая, десятилетие спустя, выразит музыку революции и в поэме «Двенадцать».
Живая страсть наполняет ныне и любовную лирику Блока. Действительность развеяла красивый миф о Прекрасной Даме как воплощении Вечной Женственности, в стихах о любви разыгралась такая буря страстей, которая и поныне не имеет, пожалуй, себе равных в русской поэзии. Покоряющая искренность, обнаженность и драматизм чувства, безжалостный суд над всем, что искажает его, в том числе и над самим собою,— таковы особенности любовной лирики Блока, открывающей новую страницу в развитии этого лирического жанра.
В поэзии Блока нашла воплощение многовековая культура русского народа, его историческое бытие и связанное с ним чувство Родины. Не случайно в годы реакции, в годы торжества «сытых» поэт обратился мыслью к истории, к ее героическим страницам, написав цикл «На поле Куликовом».
Блок сам подчеркивал современное звучание этого цикла, проводя аналогию между двумя враждебными станами на поле Куликовом с одной стороны, и «полуторастамиллионным народом» и противостоящей ему, оторванной от жизни частью интеллигенции — с другой. Войско Дмитрия Донского одержало победу в Куликовской битве. Естественно, что и народ, который оно символизирует у Блока, должен победить, поэт верит в это, он ждет часа народного торжества.
Удивительной силы и свежести поэтические образы находит Блок для воплощения патриотической идеи. «О, Русь моя! Жена моя!..» — восклицает поэт, вкладывая в это неожиданное сравнение всю любовь и нежность, на какую способно его сердце. На этой же щемящей ноте прозвучит и стихотворение «Россия», непосредственно примыкающее к циклу «На поле Куликовом»:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
В контрасте с нищетою, «серыми» избами поэт видит и «разбойную» красу, «плат узорный до бровей», и «прекрасные черты» России — единственной, горячо любимой, в мечтах лелеемой. Для этой России он провидел великое будущее, в настоящем улавливал его черты, «начало великих и мятежных дней!». Ради этого будущего стоило жить и работать, испытывая «наслаждение» в бою: «И вечный бой! Покой нам только снится...»
Повторенная в десятках поэтических вариантов, эта строка стала девизом русской поэзии, она символизирует высокий па-кал гражданских чувств как вернейший признак ее современного звучания.
Образ России был в поэзии Блока путеводным маяком, который светил ему в годы глухого безвременья и реакции, вселяя надежду на лучшее будущее, ибо в нем воплощались, соединялись для поэта и такие понятия, как парод, история, судьба нации. Ярким факелом вспыхнул он, когда свершилась Великая Октябрьская революция. В ее метельных ритмах поэт услышал ту самую музыку, гул которой по давал ему покоя всю жизнь.
Примерно за два с половиной года до создания поэмы «Двенадцать» Блок записывал у себя в дневнике, что он еще не созрел для изображения современности. Поэма «Двенадцать» явилась необходимым актом гражданского и творческого поведения Блока в дни революции, она опровергла теоретические построения о якобы необходимой дистанции времени для изо бражения событий современной действительности.
Блок написал свою поэму в самый разгар революционных событий, работал над нею вдохновенно. Недаром его поэма буквально пронизана пафосом революционного действия, освежающим ветром революции.