73242 (Образ Петербурга в поэзии Г. Иванова)
Описание файла
Документ из архива "Образ Петербурга в поэзии Г. Иванова", который расположен в категории "". Всё это находится в предмете "зарубежная литература" из , которые можно найти в файловом архиве . Не смотря на прямую связь этого архива с , его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "контрольные работы и аттестации", в предмете "литература : зарубежная" в общих файлах.
Онлайн просмотр документа "73242"
Текст из документа "73242"
Оглавление
Введение
Основная часть
Заключение
Список литературы
Введение
"Да, как это ни грустно и ни странно - я последний из петербургских поэтов, еще продолжающий гулять по этой становящейся все более и более неуютной и негостеприимной земле", - писал один из поэтов русской эмиграции, про которого современный исследователь скажет, что "его лирика этого периода - небывалое слово в русской литературе", "для современников … чудо редкое и ошеломляющее"1, Г. Иванов.
Между тем, творчество этого поэта практически не исследовано: нет ни одной монографии2, посвященной целостному анализу его лирики и мемуарной прозы.
Наша работа посвящена образу Петербурга, который придает особую тональность всему творчеству Г. Иванова, пронизывает все его лирические сборники, объединяет отдельный мотивы в единое целое. В этом случае "смыслотворчество реализуется как образотворчество", в образе (частице произведения) заключается целостная картина творчества.
Используя метод "имманентного" анализа поэтического произведения, предложенный М. Гаспаровым3, можно произвести отбор стихотворений, включающий образ Петербурга (рассмотрены сборники эмигрантской лирики "Розы", "Отплытие на остров Цитеру", "Портрет без сходства", "Посмертный дневник", стихи не включенные в сборники) 4. Из 155 стихотворений 30 содержат данный образ-мотив.
Привлекая биографический материал, учитывая контекст всего творчества, анализируя поэтику стихотворений, можно определить значение образа Петербурга в эмигрантской лирике Г. Иванова.
Основная часть
"Большая житейская катастрофа" сделала Г. Иванова поэтом "строгим, малословным, с удивительным морализмом отчаяния"5, который проявляется как нравоучительное воздействие на читателя с целью показать: все в жизни безысходно, безнадежно.
Одним из центральных мотивов в эмигрантской лирике поэта станет образ заката столицы России. Основные приметы Петербурга - "над Невой закат", "закатный час", "Балтийское море рвалось на закат", "Над широкой Невой догорал закат // Цепенели дворцы". Показательно в этом смысле и название прозаического произведения этого периода - "Закат над Петербургом". Петербург одновременно блистательный и умирающий город, который "мельчал, обезличивался, вырождался", но "тонул … почти блаженно".
В стихотворениях предметный ряд, составляющий образ Петербурга: "петербургский лед", "петербургская вьюга", "звезды ледяные", "леденеющий март", "зима как зима" - "пропасти ледяного эфира", "лед небытия". Невозможность для жизни, лед и снег, вечная зима - это ад, погибель: снег, лед в лирике Г. Иванова символизирует холод смерти, забвение. "Белым саваном" покрыто прошлое:
Это было тысячу лет назад,
Так давно, что забыла ты.
Нет в России даже дорогих могил.
Может быть, и были. Только я забыл.
Закономерно прозвучит горький итог: "Был целый мир - и нет его", "Мы жили тогда на планете другой". "Другая планета", погибший "целый мир" - это Петербург, Россия.
Неслучайно один из поэтических сборников называется "Rayon de rayonne" (на французском языке). Однако стихотворения не о Франции. Автор использует эффект обманутого ожидания: называя сборник по-французски, он говорит о России и о русских людях:
По улице уносит стружки
Ноябрьский ветер ледяной.
Вы русский? - Ну понятно, рушкий.
Горькая ирония звучит в произношении слова, определяющего национальную принадлежность: вроде бы русский, а вроде бы и нет. Как ветер уносит неодушевленные стружки, так и океан уносит лирического героя:
Меня уносит океан
То к Петербургу, то к Парижу…
Лирический герой ощущает себя щепкой в водовороте исторических катаклизмов, "Он видит, что "России не будет", что прежний мир уже расплавился". В этом расплавленном потоке, напоминающем извержение вулкана, несутся не только "щепы цивилизации"1, но и сам человек в привычном понимании этого слова.
В системе ценностных координат в жизни лирического героя с одной стороны - Петербург, с другой - Париж. Реально океан его несет к Парижу, однако метафора "океан - жизнь" раскрывается только в понимании Петербурга и Парижа как двух полюсов человеческого существования: счастье - несчастье, жизнь - небытие: "холод Парижа" делает лирического героя "сутулым, больным". Холод Петербурга пробуждал творческую мысль, дарил бессмертие:
…Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,
Вдоль замершей Невы, как по берегу Леты,
Мы спокойно, классически просто идем…
Эмигрантская лирика Г. Иванова становится поиском не желаемого или вымышленного, а реального читателя или слушателя. Однако поиск собеседника ни к чему не приводит, и не может привести: связывает людей "взаимное непониманье"2. Невозможно найти адресата среди живых людей. И "собеседником" для лирического героя Г. Иванова становится вся русская литература, прежде всего произведения Н.В. Гоголя3, А.С. Пушкина4, М.Ю. Лермонтова.
Иванова часто называют "цитатным поэтом": его стихи до такой степени пронизаны реминисценциями, что Г. Иванов практически создает центоны. Поэт способен нагрузить цитату смыслами столь плотно, что каждая чужая строчка, появляющаяся в стихотворении, обнаруживает роль намека:
Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.
Как далеко до завтрашнего дня!
Слово-образ "Тамань", следующая за ним реминисценция "Пустыня внемлет Богу", безусловно, вызывают ассоциации с творчеством Лермонтова. Смысл цитирования становится понятным, если обратиться к блистательному комментарию, который дал стихотворению великого русского поэта XIX века Лермонтова Ю.М. Лотман: "Я", ведущее жизнь, похожую на смерть, мечтает о смерти, похожей на жизнь. Это будет состояние, не имеющее ни прошедшего, ни будущего, лишенное памяти, выключенное из цепи событий земной жизни. И вместе с тем это будет смерть, не отнимающая полноты внутренней жизни… И именно эта полнота устремленной в себя внутренней жизни превратит "я" в подобие мира, а не в инородное ему тело…. "1. Таким инородным миру телом ощущает себя лирический герой почти всех эмигрантских стихотворений Г. Иванова:
Рассказать обо всех мировых дураках,
Что судьбу человечества держат в руках?
Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,
Что уходят в историю в светлых венцах?
Для чего?...
Человек, утративший земную опору, мучимый ностальгией или просто тоской по своему дому, поднимает глаза. Он видит "чужое небо", чувствует в нем холодное, надмирное дыхание.
Он все потерял - и остался один на один с этой вечностью над головой. Отчаяние передается с такой энергией (стихи хочется читать вслух), которая сама по себе способна если не победить, то облагородить страдание, сделать его возвышенным, поэтическим:
В глубине, на самом дне сознанья,
Как на дне колодца - самом дне, -
Отблеск нестерпимого сиянья
Пролетает иногда во мне…
О таких стихах* Г. Адамович писал: "Насмешки, грязь вперемешку с нежностью, грусть, переходящая в издевательство, а надо всем этим - тихое, таинственное, немеркнущее сияние, будто оттуда, сверху, дается этому человеческому крушению смысл, которого человек сам не в силах бы был найти…"2.
Поэт поставил в эмиграции литературу выше жизни, поэтому и "чужой текст" не воспринимается как нечто инородное, а входит в сознание лирического героя, представляет собой часть этого сознания: "Кем это сказано? Может быть, мной". Бессмысленна жизнь человека в настоящем и будущем, где "нет Петербурга", а только "скука мирового безобразия". Тратить жизнь на борьбу с ней, гармонизировать хаос настоящего лирический герой не считает нужным: "Для чего?" - типичная позиция.
Синеватое облако
(Холодок у виска)
Синеватое облако
И еще облака…
И старинная яблоня
(Может быть, подождать?)
Простодушная яблоня
Зацветает опять.
"Это - мир глазами человека перед самоубийством, блуждание глаз перед тем, как нажать на спусковой крючок. Пистолет, приставленный к виску, ни разу не показан и даже не назван. Но его видишь отчетливее, чем если бы его нам показали прямо"1. Перефразируя слова Л. Толстого о Л. Андрееве, о поэтическом творчестве Г. Иванова периода эмиграции можно сказать: "Он не пугает, а нам страшно". Здесь не только ужас человеческой жизни, но и полная ее бессмыслица.
Не страшно было в мире прошлом: "В романтическом Летнем Саду", "в голубой белизне петербургского мая", в "туманном городе на берегу Невы", в "чудном Петербурге", потому что у той жизни был смысл, там "попарно когда-то ходили поэты".
Поэт пытался "соединить в создании одном // Прекрасного разрозненные части". Оказалось, что соединять нечего: все эти части, сама возможность существования их - в прошлом, которое было "тысячу лет назад": Петербург как хронотоп - только "мираж", "призрак" (настоящее пространство-время - уже советский Ленинград, уже советская Россия - "блаженная страна"-"снежная тюрьма").
Но Петербург как идея, как духовный критерий, определяющий смысл существования лирического героя Г. Иванова, - реальность. В результате получается, что лирическому герою с подобной системой ценностей в настоящее время существовать просто негде: "Петербург - кружок с точкою на географической карте бывшей империи, имеет лишь условное бытие: он - ens rationis", как пишет Вяч. Иванов в работе "Вдохновение ужаса"2. В соответствии с этим осознается невозможность собственного существования ("…медленно в пропасть лечу", "как человек, я умираю", "…я уже не человек, // А судорога идиота, // Природой созданная зря"). Поэтому лирический герой отказывается даже от собственного имени1.
Созданный в лирике эсхатологический миф о Петербурге рождает апокалипсические мотивы: "Все навек обречено", "Не станет ни Европы, ни Америки…", "Нет ни России, ни мира". В одном из стихотворений прозвучит:
Нету Петербурга, Киева, Москвы, -
в другом:
И нет ни Петербурга, ни Кремля -
Кругом снега, снега, поля, поля…
Если нет Петербурга, то нет и России (Москвы, Киева) - одно бесформенное бесконечное пространство ("поля"), которое лишено жизни, так как наполнено холодом ("снега"). Теперь постоянно появляется образ "пустого неба". А в ранней лирике было иначе:
…в бледном небе ясно блещет
Адмиралтейская игла…
…все светлее тонкий шпиц
Над дымно-розовой Невой.
Пустота - знак беды, смерти, горя. Пустое, разреженное пространство противопоставлено наполненному, как несчастное - счастливому. Все события лишаются своего глубинного смысла, остается одна канва, опустошенная, голая, не приносящая благодати2: "…удушливый вечер бессмысленно пуст".
Отсюда вывод: над Россией - ночь, которая "темна // и никогда не кончится она". Хаос ведет к смерти:
Россия тишина. Россия прах.
Понять эту мысль Иванова помогает "странное" для многих его современников воспоминание о Блоке, которое поэт приводит в мемуарах "Петербургские зимы" (сам Иванов говорил, что в них лишь 25% правды, все прочее выдумка. Но атмосферу умирающей столицы показал с невероятной точностью): "Блок - самый "неземной" из поэтов - аккуратен и методичен до странности. Он получает множество писем. Все письма перенумерованы и ждут своей очереди. Каждое письмо отмечается Блоком в особой книжке. Листы книжки разграфлены: № письма. От кого. Когда получено. Краткое содержание. Краткое содержание ответа и дата…
Откуда в тебе это, Саша? - спросил однажды Чулков, никак не могший привыкнуть к блоковской методичности. - Немецкая кровь, что ли? - И передавал удивительный ответ Блока: - Немецкая кровь? Не думаю. Скорее - самозащита от хаоса"1.
Стремление к упорядоченности, наполненности - не черта позднего Иванова. Это органически присущее ему эстетическое качество. В ранних его стихах порядок осуществлялся во всем. Именно он символизировал культуру, то есть человеческое начало в природе (бездушном мире). Названия и первые строки ранних стихотворений "Ваза с фруктами", "Как я люблю фламандские панно…", "Кофейник, сахарница, блюдца…", "Есть в литографиях старинных мастеров…" неслучайно вызывали у Н. Гумилева ироническую улыбку: "Мы точно находимся в антикварной лавке". Если исключить иронию, можно понять: впечатление праздничности, прелести жизни возникает за счет стабильности, понимания, что ни "легкая кисть Антуана Ватто", ни "розовая пена // Мечтательных закатов Клод Лоррена", ни "фламандцы", ни встречающиеся на каждой странице образы мировой культуры - Купидон, Венера, Диана, Пьеро, Арлекин… - не исчезнут. Эти феномены - организующее начало, понимаемое как синоним жизни, в борьбе с бесформенностью и хаосом.
