Диссертация (Информационные технологии в контексте постмодернистской философии), страница 13

Власть Фуко понимает не как "совокупность институтов и аппаратов", а прежде всего как множественность отношений силы, имманентных области, где они осуществляются. Т. е. она не отделима от дискурса, в рамках которого функционирует и одновременно конституирует его организацию. При этом, отношения власти не находятся во внешнем положении к другим типам отношений, они сами результат генеральной силовой лини, берущей свое начало в глубинах социального тела. Власть, отмечает французский философ, повсюду; не потому, что она все охватывает, но потому, что она отовсюду исходит¹. Для подтверждения тезиса о слиянии информационных и властных технологий нам особенно важно фукольдианское понимание неразрывности власти от способов, которыми она осуществляет свои стратегии. "Между техниками знания и стратегиями власти нет никакого промежутка"² – утверждает Фуко. Исходя из этой позиции, при рассмотрении "виртуального образа" политического пространства Постмодерна, мы сознательно будем избегать высказываний, будто власть детерминирует деятельность СМИ, заставляя выполнять свои заказы; или же, наоборот, сами СМИ подменяют властные функции, вынуждая политиков подстраиваться в заданные ими рамки. Подобный подход был бы нерелевантным в мире, где власть, знание, информация, коммуникация слились в единый клубок симуляций, который и есть не что иное, как дискурс постмодернизма. И, бесспорно, особый статус в этом дискурсе занимают масс-медийные технологии, мобилизация которых и приводит власть к феномену развеществления, абстра-

гирования от "телесных" воплощений и превращения в пустые знаки, бесконечно циркулирующие в "перспективном пространстве симуляций" (Бодрийяр), ничего не имеющем общего с действительностью.

Провозглашенное Бодрийяром "исчезновение реальности" в эпоху Постмодерн может быть проиллюстрировано на примере механизмов освещения политических событий на рубеже второго тысячелетия. Особого внимания из их числа достойны информационные битвы, разразившиеся вокруг Балканской войны. Отражение ее в СМИ приняло такие формы, что практически стало невозможным реконструировать реально происходящие действия. Война, пропущенная сквозь фильтры индустрии масс-медиа превратилась в тотальную симуляцию, нечто подобное софистическому спору, виртуальному фехтованию, в котором участники вовсе не озабочены достижением истины, ввиду ее отсутствия, а также не стремятся убедить друг друга в чем-либо, ибо понимают, что это невозможно. Цель здесь состоит в том, чтобы любыми путями создать видимость достижения поставленных задач, или, точнее, заявленных задач, затем создать видимость убеждения наблюдателей, тех кого называют "общественность". И достижение этой видимости осуществляется не только и не столько с помощью действия ракет и самолетов, а посредством текстов, произносимых с экранов телевизоров и напечатанных в газетах – войну пытаются выиграть теми же средствами, что и предвыборные кампании. По такой логике, победы и потери обретают онтологический статус лишь после того, как они "отражены" в СМИ, и, в тоже время, факт освещения события сам по себе конституирует событие, независимо от того, имело ли оно или не имело места на самом деле. Зачем сбивать самолеты, если об этом можно просто сообщать, или же, наоборот, если не сообщать то, вроде, они и не сбиваются. И если исходить из того, что образ войны формирует информация, существующая в рамках определенных дискурсивных практик, сформированными различными культурными традициями (в данном случае Восточной и Западной Европы), то неизбежно возникает головокружительная пропасть, в которой война становится недоступной для объективного понимания "вещью в себе". А учитывая, что в "цивилизованном" обществе сам факт войны пытаются исключить из универсума социального бытия¹, подменяя инкриминированное слово понятиями "миротворческая акция"² или "защита демократии", то борьба против нее становится аморальной, так оборачивается попыткой нарушить устои Запада. Не слишком ли много мистификаций и симуляций прикрывают смерть одних, и одновременно соблазняют на убийство других? Выходит, бесконечность интерпретаций оборачивается безграничностью зла? И через сколько уровней симуляции нужно пропустить войну, чтобы превратить ее в виртуальное действо, пикировку симулякров? Этот ряд риторических вопросов лишь фиксирует глубину проблемы слияния имиджевых технологий индустрии масс-медиа и милитаристической политики. Но одно ясно: в сочетании "война и постмодернизм" понятия "война" и "постмодернизм" не сочетаются.

краткий обзор последней войны в Югославии приводит нас к еще одному фактору, иллюстрирующему всесильность информации в конструировании, или, как в данном случае, сокрытии действительности. Мы хотим обратить внимание на то, что зашита Западным миром прав угнетаемых албанцев особенно цинично выглядит на фоне событий, происходящих в африканских странах, где вырезают друг друга и умирают от СПИДа целые народы и племена. После того, как исчезли колониальные режимы и вместе с ними европейское влияние, многие африканские государства впали в первобытное состояние "войны всех против всех". Во многом это связано с искусственностью границ, зачастую проведенных европейскими колонизаторами по "линейке", без учета национальных особенностей (еще одно последствие линеарного модернистского мышления). Но не в этом суть. Главное в том, что об этих проблемах никто не говорит, а не говорит потому, что не слышат. Нет информации и… из поля зрения исчезает целый континент, лишний раз подтверждая бодрийяровский

тезис об утрате реальности в постмодерном обществе. Собственно говоря, европеец всегда с трудом мог представить себе жизнь другого, и, как отмечал Р. Барт, негритянский мир глазами белого человека изображается сплошным кукольным театром, хотя и порою небезопасным¹. А создаются такие образы действительности в результате осуществления дискурсивных практик, в которых сливается информация и власть. Приведенный пример показывает, как с помощью СМИ искажается, а затем и полностью исключается реальность, неукладывающуюся в привычные или же предпочтительные схемы.

Рассмотренные нами "миротворческие" бомбардировки Югославии в совокупности с ситуацией в "исчезнувшей" Африке иллюстрируют, как постмодернистские по своей сути информационные технологии используют для достижения сугубо модернистских целей. А это уже ни что иное, как цинизм. Что ж, цинизм – это тоже знак постмодерной эпохи.

Однако рассмотрим еще некоторые феномены симуляции действительности, генерированные гибридом властных и масс-медийных технологий. Классическим примером подмены знаком реальности будут различного рода рейтинги политических лидеров и партий, выстраивающиеся как результаты социологических опросов общественного мнения. Цель их ясна: отразить реальную политическую ситуацию в стране, выяснить, какое место занимает та или иная сила на политическом горизонте. Но на определенном этапе возникает такое положение дел, что объективные данные произведенных опросов начинают прогнозировать результаты последующих опросов, в итоге само понятие "объективности" становится неуместным, а образ политической реальности начинает предвосхищать саму политическую реальность. Ситуация с рейтингами выводит нас на проблему ориентации реципиента СМИ в океане фактов информационной цивилизации. На самом деле "проблемы" тут нет никакой. Ориентация осуществляется с помощью вполне незамысловатых практик, и, заметим, вполне успешно. Так, иерархия ценностей выстраивается в зависимости от порядка новостей и величины газетных заголовков. Одному событию можно придать "тяжеловесность", наделив его статусом headline news, другое – отправить на периферию, и тем самым нивелировать его значение до минимума, про третье можно забыть вообще, и оно автоматически исчезнет из информационного универсума, а вслед за этим и вообще перестанет существовать. Нет информации – нет и факта; нет факта – нет и проблемы. Таковы аргументы мира масс-медий, в котором, как ни в чем не бывало, уживаются "человек, похожий на Скуратова" и закон "О высшем совете нравственности".

И, конечно, апофеоз мистификации действительности мы наблюдаем в предвыборных технологиях. Здесь богатый эмпирический материал дает нам российская действительность. Чего стоит мощная предвыборная кампания, развернувшаяся в 1996 г. в поддержку определенных кандидатов, где в едином порыве доказать недоказуемое, а, точнее, убедить в невероятном, слились властные структуры, масс-медии, рекламный и шоубизнес, всевозможные имиджмейкеры, промоутеры и спичрайтеры. "Вся королевская рать" объединилась с целью создания виртуальной реальности, в которой мы "проголосуем сердцем". Почему-то вспоминается известный психологический опыт, когда группе детей давали кашу, всем сладкую, а одному пересоленую. Последний, прослушав мнение своих "однокашников", ответил, что и его каша сладкая. Вот и большинство российских избирателей видя и зная, что "каша соленая" проголосовали за то, что "каша сладкая", причем твердо веря в это. И не стоит расценивать эти нашумевшие выборы как исключительный случай. Это объективное правило. И "нет такого обманутого вкладчика, которого нельзя было бы обмануть дважды".

Для нас данный пример особенно интересен тем, что помогает по другому взглянуть на проблему соотношения разума и веры. в виртуально выстроенной среде уже нельзя говорить ни о какой "гармонии" между ними: рациональное знание уходит на второй план, уступая место вере. хотя мы и понимаем, что погружены в искусственный мир, существование которого возможно прекратить – для этого нужно всего лишь уйти из него; тем не менее, мы продолжаем верить в реальность виртуальных событий, и быть может в этом противоречии состоит специфика их "шизоидного" воздействия. Хорошо, если виртуальный мир создан на экране компьютера – кликнул "мышью" и он перестал существовать.. Но как быть, если в результате осуществлений стратегий власти виртуальной становится вся социально-политическая реальность?

Действенный способ вырваться из оков постмодернистской практики тотальной симуляции мы видим в другом специфически постмодернистском пути восприятия действительности – иронии. Быть может, именно ироничное отношение к происходящему поможет оградить нас от "иллюзии очевидности", созданной диспозитивом власти-информации. Иронию не стоит считать симулятивной реакцией на симуляцию – это было бы слишком цинично даже для постмодернистов. И не стоит расценивать ее как "Великий отказ" – в мире, где власть вездесуща, любая акция под знаком всеобщности была бы бессмысленна. иронию следует понимать как сугубо личную, индивидуальную практику – это то, что Фуко назвал "техникой себя", "заботой о себе". Только вооружившись иронией, можно жить в пространстве симуляции и не обратиться при этом в симулякр. Это единственный способ, находясь в фатальных рамках постмодернистского информационного дискурса, найти свой, собственноличный стиль существования отличный от "гетерогенного единообразия" навязчиво предлагаемого нам постмодерным обществом. Когда-то Набоков сказал, что смех – самое убийственное средство против диктатуры. Следуя его логике, можно объявить иронию в некотором роде панацеей от циничных попыток медиа-власти эпохи Постмодерн реализовать модернистские по своей сути цели, используя при этом постмодернистские методы.

На примере обзора некоторых аспектов слияния властных и масс-медийных технологий, осуществленного при помощи бодрийяровской теории симуляции и фукольдианского понятия "дискурс" мы показали ту особую роль, которую средства массовой информации приобрели в постмодерном обществе.

Знаки и вещи рекламного дискурса.

Говоря о СМИ, мы не можем пройти мимо такого вида информационной деятельности как реклама. Последняя является неотъемлемой составляющей любого средства массовой коммуникации, будь то уходящие корнями в прошлое газеты и журналы, не так давно изобретенные, но уже ставшие привычными радио и телевидение или же совсем новомодная сеть Internet. Реклама – изобретение не новое, но именно информационные технологии второй половины ХХ века обеспечили ей ту привилегированную роль, которою она занимает в культуре постмодерна. Можно утверждать, что посредством рекламы наше общество смотрит на себя и усваивает свой собственный образ, причем образ этот, как мы полагаем, основывается отнюдь не на подобии, а выступает как симулякр. Исходя из этого, в основу нашего анализа будет положена теория симуляции. В качестве отправной точки исследования мы также возьмем некоторые характеристики рекламного дискурса, данные Бодрийяром в "Системе вещей".

Итак, наш тезис состоит в следующем: реклама – это не что иное, как симуляция. Являясь и многоаспектным образованием, она содержит в себе несколько сторон и уровней симуляции. Рассмотрим основные из них.

Во-первых, реклама является симулякром ввиду того, что в ней сливается вещь и информация. Реклама – это не только "дискурс о вещах", но и "дискурс-вещь". Ее не следует рассматривать как информационный придаток к миру товаров, скорее это "функциональный венец" системы вещей, "мир ненужного, несущественного, мир чистой коннотации"¹. И этот мир, изначально призванный сообщать о характеристиках того или иного товара, перестает отвечать своей задаче и "образует идеальный, особо показательный предмет системы вещей"², обретая тем самым телесность и достигая виртуального бытия. Реклама, будучи знаковой системой, источником становления которой является симуляция, проходит в своем развитии несколько этапов.