137839 (Идея реинкарнации в китайской классической литературе), страница 2

По такому же типу внезапной «находки» или «узнавания» построены и многие другие рассказы, однако среди них внимание читателя привлекает неординарностью ситуации и своей живостью история третья. Содержание ее таково: в одной семье (указано имя, фамилия, прозвище, провинция и уезд) была дочь, которая умерла, будучи еще ребенком. Когда же она заболела, ей полюбилось играть маленьким ножичком, и мать, опасаясь, что больная девочка может им пораниться, хотела этот ножичек у нее отобрать. Та не давала, капризничала и во время возни нечаянно поранила родную мать — великий грех с точки зрения конфуцианских принципов «почтительности к родителям».

Через год после ее смерти, мать снова родила дочку, и когда той исполнилось четыре года, девочка внезапно спросила: «А где ножичек, который был у нас раньше?» «Не было у нас никакого ножичка»,— ответила мать. «Ну, как же ты говоришь не было, когда мы еще отнимали его друг у друга, и я порезала тебе руку»,— возразила малышка. Домашние были поражены и, решив устроить ей испытание, выложили перед девочкой целую кучу ножей, но она, ни минуты не колеблясь, радостно схватила именно тот, которым играла в прошлом рождении... [там же, с. 3086].

В подборке мы найдем целый ряд историй подобного рода. Еще не умеющая ходить принцесса Тай Хуа показывает своей няньке, где искать давно исчезнувшие жемчуга [«Тэй Хуа гунчжу» — там же, с. 3087), младенец узнает свои старые игрушки и поднимает рев всякий раз, когда кто-то их трогает [«Цай нян» — там же, с. 3088], семилетний мальчик очень сердится, когда его распекает старший брат потому, что в действительности старшим является он сам, в доказательство чего рассказывает события, происходившие до его рождения [«Гу Фэй-сюн» — там же, с. 3091]; будущий знаменитый ученый трех лет отроду вспоминает свою прежнюю жизнь в этом же доме и тоже находит потерянные вещи [«Вэнь Дань» — там же, с. 3095]. Девушка узнает своих прежних родителей, случайно увидевших ее в незнакомом городе [«Чжан Кэ-цинь» — там же, с. 3094], и т.д., и т.п. Вообще же, судя по приведенным в «Обширных записях годов Великого благоденствия» рассказам, чаще всего вспоминают о своей предыдущей жизни, точнее — о какой-то любимой вещи или поразившем их событии, именно дети.

Героями нескольких рассказов становятся буддийские монахи, не закончившие своего земного подвижничества и потому обретшие новое воплощение, не достигнув нирваны. Одна из быличек сообщает, например, что во время мятежа некий столичный вельможа бежал на юг, в область Шу. Когда он с чадами и домочадцами плыл вниз по реке, его семилетний братишка заметил на берегу буддийский храм и стал кричать, что он оставил там свою сутру. В храме нашли не только сутру и гребень, но и монаха, признавшего в мальчике своего ранее почившего ученика,— оказалось также, что до сих пор живы и его родители [там же, с. 3095-3096]. Образ лисы, столь популярный в поздних китайских новеллах, которые известны по многочисленным переводам из Пу Сун-лина (Ляо Чжая, 1622-1715 гг.), появляется в быличках только однажды: шестилетняя рабыня-служанка напоминает старой барыне, как та в своем далеком теперь детстве приютила у себя маленького лисенка — и вот ныне этот лисенок переживает свое третье перевоплощение опять в этом же доме [там же, с. 3094-3095]. Вспоминают отрывочно, спонтанно, «к случаю». В наделении сверхпамятью именно детей есть своя логика — они ближе к событиям прошлого, память о «предыдущей» жизни еще не заслонена у них событиями нынешней, да и вспоминают они чаще всего то, что имело место незадолго до перехода ими роковой черты между прошлым существованием и «жизнью после смерти».

Однако есть и исключения из этого эмпирического правила. Такова, например, история достаточно крупного правительственного чиновника — цензора Цуй Янь-у, служившего в последние годы VI в. при династии Суй, интересная двумя обстоятельствами: хорошо известным психологам явлением «дежавю» (узнавание места, где якобы человек когда-то был ранее) и переменой пола при реинкарнации, что, вообще, происходит достаточно редко. Прибыв как-то по служебным делам в маленький городок, цензор «вдруг с изумлением и радостью сообщил сопровождающим: "А ведь я когда-то был в этом городке женщиной и сумею даже узнать дом". Кони и экипаж углубились в переулки и, изрядно попетляв, подъехали к какому-то дому. [Цензор] приказал стучать в ворота. Вышел старик-хозяин, почтительно представился. Цуй вошел в дом, поднялся прежде всего в парадный зал, глянул — на восточной стороне футов шесть-семь от пола какой-то выступ...

"Вот здесь, в стене наверху спрятана сутра "Цветок закона", которую я когда-то читал, и пять золотых шпилек для волос. В конце седьмого свитка этой сутры последняя страничка обгорела и недостает нескольких строк. Потому-то теперь, когда я читаю наизусть эту сутру, я всякий раз дойдя до конца седьмого свитка, забываю слова, никак не могу их запомнить".

Приказал буравить стену там и тут — действительно, нашли футляр с сутрой и шпильки, а в седьмом свитке все было, как он сказал» [там же, с. 3086]. История цензора Цуя, поражавшая читателя не только удивительной находкой, рожденной воспоминанием о прошлом воплощении, но также кармическим выпадением памяти (не мог запомнить слов некогда обгоревшего конца свитка) и прилюдным признанием в том, что почтенный мандарин когда-то был женщиной, принадлежит к числу сравнительно пространных текстов (более 200 знаков). Зато всего в 133 знаках текста «Сын из семьи Ма» («.Ма цзя эр») [там же, с. 3087] содержится упоминание о трех последующих перевоплощениях в одной и той же деревне, а самое главное — о некой отметине на теле, переходящей в следующую жизнь из прошлой и служащей одним из оснований для идентификации перевоплощения. Все эти, кстати, очень характерные признаки подобных рассказов продолжают и в наши дни время от времени будоражить общественное мнение соседней Индии, где интерес к теме реинкарнации традиционно высок. Узнавание вещей и родственников, рассказы о людях и событиях, которых ребенок в силу своего возраста просто не мог знать, легкость нахождения дороги «к прежнему дому», отметины, рубцы и раны на теле, которые стали как бы «предсмертной меткой», перешедшей в новую жизнь в качестве родимых пятен, очень часто приводят в подтверждение своих построений современные нам исследователи так называемого «явления сверхпамяти», т.е. памяти, не ограничивающейся одним рождением. Что же касается китайской литературной традиции, то тексты «Обширных записей годов Всеобщего Благоденствия» стоят здесь совершеннейшим особняком. Нет, тема реинкарнации на этом не обрывается, можно сказать даже развивается, пусть и не очень активно, однако происходит это уже совершенно в иных жанрах и формах. При этом, она никогда не выступает в качестве ведущей, а лишь дополняет темы и мотивы чисто традиционные, перечислять которые нет никакой возможности, ибо в сумме они составляют китайскую литературу. Подчеркнем лишь, что тема реинкарнации всегда возникает только в произведениях типа чуаньци (букв. «передаю необычное», «удивительное»), вне зависимости от того, к какому жанру,— быличке, протоновелле, новелле, повести или роману,— отнесет его литературоведение европейское. С точки зрения китайской традиции все это — явления одного порядка, ибо излагаются случаи и события редчайшие, а потому весьма важные: ведь самые сокровенные и глубинные вещи являются миру редко. Однако с точки зрения все той же традиции подобные произведения не входят в сферу «высокой прозы», «изящной словесности», ибо являются всего лишь «малым поучением» (сяо шо), доступным простому народу. Таким образом, тема реинкарнации практически целиком остается в области простонародной литературы.

Чтобы не ограничиваться общими рассуждениями, обратимся к нескольким знаменитым сюжетам, и первый из них — история фаворитки ханьского императора Чэн-ди — Государя свершающего (32-6 гг. до н.э.), прозванной за свою удивительную походку «Летящей ласточкой», и ее младшей сестры, по вине которых оборвался царствующий род. Впервые к этому сюжету обратился еще великий китайский ученый и писатель Лю Сян (77-6 гг. до н.э.) в своих «Жизнеописаниях знаменитых женщин» («Ле нюй чжуань»). История «Летящей ласточки» и ее младшей сестры изложена им в самом последнем разделе, отведенном биографиям «грешных и развратных женщин», ибо сестра императрицы оставила по себе память прежде всего своим злодейством: движимая дикой ревностью, она убивала всех детей Сына Неба от других жен и наложниц, а поскольку сами они с сестрой оставались бездетными, род императора прекратился и «Поднебесная осиротела». «Император исчерпал себя до конца, как иссыхает бьющий из пруда ключ»,— с горечью заключает свою историю Лю Сян [Лю Сян 1994, с. 268]. Позднее появилось и более пространное «Жизнеописание императрицы Чжао — Летящей ласточки», принадлежащее кисти Лин Сюаня (I в. до н.э.— I в. н.э.) и точно так же разрабатывавшее данный сюжет в кругу привычных тем и мотивов. Главной из них оставалась тема порочной женщины как носительницы великого зла и олицетворения темного, влажного начала Инь, которое гасит, «заливает» солнечное, огненное начало, воплощенное в государе. Герои обоих

«жизнеописаний» жили после своей смерти лишь в деяниях: жестокая фаворитка — в плодах своих злодеяний, слабовольный, думающий лишь о наслаждениях император — в отсутствии потомков, способных принять и укрепить Поднебесную Империю. И только много веков спустя, когда идея кармы и мысль о жизни после жизни прочно вошли в общественное сознание, история эта получила неожиданное продолжение под кистью автора Сунской эпохи (Х-XII вв.) Цин Чуня. В ней после известных уже нам событий приводится сон «Летящей ласточки», жившей на покое после трагической гибели своей младшей сестры: «Только что мне привиделся император,— рассказывала служанка проснувшейся в страхе императрице.— Он восседал на облаке (как небожитель.— И.Л.)... Я не смогла сдержать любопытства и спросила императора: "А где чжаон?" (титул злодейки-сестры.— И.Л.). Император ответил: "Она погубила нескольких моих детей. В наказание за это она превращена в черепаху и теперь обитает в пещере, в темных водах Северного Моря. Там она останется тысячу лет, страдая от холодов и морозов"» [Цин Чунь 1972, с. 58]. Спустя какое-то время выясняется, что сон был вещим, и удивительное животное воочию увидел на Море один из варварских владык: «Вдруг из какой-то пещеры выползла большая черепаха; голова ее была украшена яшмовыми шпильками. Втянув шею, она с тоскою глядела на лодку, скользившую по волнам...» (там же). Если мы вспомним теперь, что черепаха у китайцев — символ распутства, т'о все становится на свои места; в следующем своем рождении женщина стала тем, во что душой превращалась уже в предыдущем. Выброшенная из мира людей, страдающая от тысячелетнего сурового наказания, она в новом рождении понесла заслуженную кару за дела прошлой жизни.

Не менее известен сравнительно поздний сюжет, воплощенный уже в танскую эпоху в новелле Шэнь Цзи-цзи «Старец Люй» (называется в русском переводе «Изголовье»), «Старец Люй» — никто иной, как один из восьми даосских бессмертных Люй Дун-бинь, который в полном соответствии с идеями даосизма, с помощью волшебного изголовья демонстрирует честолюбивому юноше, что жизнь — не более чем быстротечный сон, исполненный страданий. Кончается сон, умирает знатный сановник, претерпевший множество превратностей судьбы, и на его изголовье просыпается юноша, осознавший всю тщету своих еще неосуществленных честолюбивых мечтаний [Шэнь Цзи-цзи 1955, с. 9-14]. Здесь снова развитие сюжета обрывается со смертью героя в жизни-сне; но уже совсем иначе выглядит все тот же сюжет в новелле, рассказанной Пу Сун-Лином [Пу Сун-лин 1957, с. 139]. Все за тот же короткий срок, пока на постоялом дворе варится каша, юный герой успевает пережить во сне головокружительные взлеты и падения, радость и горе, обретение сказочных богатств и нищету. Но когда во сне падает под топором разбойника голова героя, это сопровождается его адскими мучениями во сне, справедливо заслуженными неправедной жизнью. Когда сон кончается, наступает перерождение: карма, накопленная героем при жизни, формирует его новую судьбу и тело... Увы, преступления столь велики, что в следующем рождении меняется даже пол юноши — деталь, очень редко встречающаяся в рассказах о реинкарнации: «Открыл глаза, посмотрел на себя — он уже младенец, да к тому же девочка. Посмотрел на своих родителей,— висят лохмотья, словно перья на крыльях перепелки, торчит рваная вата... Цэди понял, что он теперь дочь нищих» [там же, с. 148]. Все дальнейшее является закономерным следствием прошлых деяний. «Четырнадцати лет ее продали студенту Го в наложницы... Однако жена студента была очень злая женщина и каждый день с плетью и палкой в руках заставляла ее работать, [за провинности] гладила раскаленным докрасна утюгом ее грудь и соски»... [там же]. Жизнь женщины ужасна и безрадостна, потому что мало доброго усела она сделать в своем предыдущем существовании. В конце концов грабители убивают студента, а обвиняют в этом ни в чем ныне неповинную наложницу, которую по закону полагается «растерзать на куски».

«Обида захватила ей грудь, пресекла дыхание, сжала и сдавила ее... Она рвалась и во весь голос кричала о своей обиде, сознавая, что во всех девяти мрачных странах ужаса и в восемнадцати адах мучений нет нигде такого темного мрака» [там же, с. 149]. От собственных криков она проснулась,— кончился сон, вместивший полных две жизни с адскими мучениями и колесом перерождений между ними. Кстати, только в тексте Пу Сун-лина (если не считать исследуемых нами быличек) автору этих строк удалось найти упоминание о явлении сверхпамяти, причем в достаточно позднем Iвозрасте, уже у замужней женщины, на честь которой покушался молодой сосед. «И вот вспомнила она, как за злые дела своей первой жизни она поплатилась, приняв от черта кару, и подумала: "Как можно этакое повторить?". Подумав так, она громким голосом закричала на весь дом... Тогда только мерзавец убежал и скрылся" [там же, с. 248].

Наконец, в заключение нельзя не сказать о самом знаменитом китайском произведении, целиком построенном именно на идее реинкарнации. Это многоплановый роман-эпопея «Сон в Красном тереме» («Хун лоу мын»), созданный Цао Сюэ-цинем (ок. 1715-1762; по другим сведениям 1724-1764) и его продолжателем Гао Э в XVIII в. (завершена и издана в 1791 г.). «Красный терем» — разумеется «красивый, богатый дом», а «сон» — наша жизнь, которую суждено испытать двум пришельцам с небес, издавна связанным общей судьбой. Впрочем, и в этой жизни главный герой видит сон уже о жизни истинной, посланный ему в назидание, но остается глух к нему и вынужден пройти свое испытание до конца.

В первоначальном варианте роман был озаглавлен «Жизнеописание камня», что не удивительно, поскольку именно одному из камней небесных было суждено возродиться в образе прекрасного юноши под именем Цзя Бао-юя («Юй» значит «нефрит»). Он оказался единственным камнем, отвергнутым за ненадобностью божественной строительницей Нюй Ва, что в начале времен чинила лопнувший небосвод. Потом он оказывается в небесном дворце Красной зари у бессмертной Вспугнутой мечты, где влюбляется в Траву бессмертия и орошает ее сладкой росой; она же обещает вернуть всю эту росу прекрасному Нефриту в будущей жизни. Но в земной жизни сладкая роса превращается в девичьи слезы, и, лишь уходя от этого мира греха и суетных желаний, само отстранение от бренного может закончить этот не слишком радостный сон; впрочем, он предопределен прошлым, и молодой паре приходится пройти весь свой кармический путь (см. [Позднеева 1954, с. ХШ-ХХI]).

Как видим, буддийская идея реинкарнации постоянно контаминируется с даосской метафорой жизни как сна (впрочем, и буддийской тоже). Во всяком случае «Сон в Красном тереме» не напрасно открывается появлением сразу двух монахов: буддийского и даосского, а в новелле «Изголовье» наставление юноше дает никто иной как патриарх даосских бессмертных Люй Дун-бинь. Идеи сливаются в общий поток, сюжет обрастает массой художественных деталей, повествование становится пространным, даже многоплановым, и начало уже не напоминает безыскусные короткие былички из «Обширных записей годов Всеобщего Благоденствия», где впервые в традиционной прозе сяошо мы обнаруживаем идею «переселения души». Впрочем, для рассказов из этого средневекового компендиума главное не повествование, до которого, собственно, дело не доходит, а засвидетельствование факта — редкого, чудесного, и в то же время очень значимого, поучительного. Былички здесь стоят как бы особняком у самого истока художественной литературы.