118359 (Ушел ли тоталитаризм вместе с двадцатым веком), страница 3

Тоталитаризм в этой стране, естественно, не может претендовать на универсальный характер проповедуемого им учения, и у саддамовской пропаганды все же хватает ума не провозглашать багдадский режим прообразом грядущего порядка для всего человечества. Только этим отличается иракский тоталитаризм от своих аналогов в крупных государствах. Все остальное, включая тотальную идейную индоктринацию населения, жесточайший полицейский контроль, слежку и террор, полнейшую зависимость от верховной власти и поистине рабское, холопское состояние даже привилегированных слоев общества, фанатичное, доходящее до безумия обожествление "любимого вождя" и искренняя готовность к самопожертвованию - наличествует в Ираке и отличает его от многочисленных диктатур и деспотических режимов Третьего мира. Но другого такого примера в Третьем мире нет, и одна ласточка не делает погоды.

Имеются ли в современном мире условия и предпосылки для "нового издания" тоталитаризма, для появления новых тоталитарных режимов?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо прежде всего выяснить, какие факторы привели к возникновению тоталитаризма в XX в.

Э. Соловьев в своем блестящем исследовании "Феномен тоталитаризма в политической мысли России и Запада" обращает внимание на такую общую для ставших тоталитарными стран черту, как "модель догоняющего развития". Эти страны "объединяет предельная сжатость сроков первичной модернизации, потребовавшая колоссального напряжения моральных усилий и предельной концентрации ресурсов". Говоря о Европе, Соловьев относит, в частности, Германию и Россию к числу стран, в которых, в отличие, например, от Англии, Франции, Голландии, Бельгии, стран северной Европы, основной особенностью стала "более сжатая по времени, занявшая десятилетия, а не века трансформация национального менталитета, опиравшаяся на адаптацию к новым условиям традиционных институтов и ценностей или их постепенное замещение". Россия и Германия следовали по этому "догоняющему пути развития", и процесс модернизации "продвигался здесь не капитализированной аристократией или новой буржуазией, а прямыми потомками правящей элиты иерархического общества - крупными землевладельцами, военными, церковью, государственными служащими. Он сопровождался рядом кризисов. Одним из самых острых среди них в силу разложения традиционных представлений стал кризис легитимации, симптомом которого и показателем кризиса общественного сознания, вызываемого масштабностью и темпом социальных преобразований, становится распространение различных вариантов лево- и праворадикальных идеологий и революционного экстремизма, а также крайняя антикапиталистическая и антилиберальная направленность консервативной общественно-политической мысли. Этим самым был обусловлен спрос на идеологии, способные выполнить функцию консолидации общества". С этого пути модернизации Россия и Германия вынуждены были "свернуть в силу целого ряда внутри- и внешнеполитических обстоятельств", и их "отличительной особенностью становится аннигиляция (как итог военного поражения и вытекающего из него резкого обострения почти перманентных в условиях догоняющего развития социально-политического и социально-экономического кризисов) традиционных институтов при сохранении некоторых устойчивых архетипов традиционного мышления и досовременных политико-культурных ориентаций, что создавало почву для возникновения и распространения лево- или праворадикальных идеологий"⁸.

Следует особо подчеркнуть то потрясение, которое испытывает общество от военного поражения. В Германии, проигравшей мировую войну, это потрясение было непосредственным и очевидным; Россия эту войну не проиграла, но нельзя забывать случившуюся совсем незадолго до большевистской революции и позорно проигранную русско-японскую войну. Современники единодушно отмечали глубину шока, испытанного российским обществом после Цусимы, Мукдена и Порт-Артура: авторитет монархии и всего государственного руководства упал столь стремительно и резко, что это было вполне сравнимо с тем, что произошло в 1918 г. в Германии, а в каком-то смысле даже сильнее: ведь немцы обвиняли в поражении не монархию и правительство, а "внутреннего врага" (марксистов и евреев), который и стал "козлом отпущения", в то время как в России клеймо бездарности и продажности легло именно на собственные правящие круги (мировая война, пусть и не проигранная, добавила к этому еще клеймо измены). И в Германии, и в России можно говорить о наличии некоего "катастрофического сознания" в 20-х годах, то есть именно тогда, когда в обеих странах уже поднимал голову дракон тоталитаризма: весь привычный мир рушился, старый порядок вещей был опрокинут, традиционные ценности не выдержали испытания временем, а общество полностью дезориентировано и деморализовано.

В этот вакуум легко вошли и органично вписались идеи спасения и возрождения нации, реванша и нового подъема к величию (Германия) и ликвидации гнета, эксплуатации, неравенства путем полного преобразования общества (Россия). В обоих случаях выходом из катастрофического положения казалось установление спасительного для страны порядка, немыслимого без твердой и уверенной в себе власти, без "железной руки" и мощной государственной воли, способной сплотить отчаявшийся народ, преодолеть анархию и распад общества, покончить с разрухой как в экономике, так и в головах людей. Почва для диктатуры была готова, моральные и психологические предпосылки грядущего тоталитаризма были налицо. Во имя порядка и справедливости люди, как выяснилось, объективно оказались согласны пожертвовать свободой.

В Италии, в отличие от Германии и России, не наблюдалось ни шока от военного поражения, ни давно накопившейся ненависти к "верхам", и тем не менее общественное сознание накануне прихода фашизма было если не катастрофическим, то во всяком случае кризисным. Сжатость сроков модернизации на пути догоняющего развития, о чем речь уже шла выше, породила крайнее социальное напряжение, вылившееся в небывалое усиление классовой борьбы, стремительный рост левого и правого радикализма, начало процесса дезорганизации общественной жизни, грозившего перейти в разложение, хаос и анархию. Исчезла всякая стабильность, население было сбито с толку, дезориентировано. Интересно, что все эти явления дали о себе знать в течение очень короткого промежутка времени, всего за несколько лет, но для чрезвычайно живой и подвижной, чувствительной и быстро на все отзывающейся итальянской натуры этого времени оказалось достаточно, чтобы среагировать на вздымающийся хаос требованием установления порядка. Мощным субъективным фактором, сыгравшим решающую роль в возвышении Муссолини, стала политическая активность ветеранов войны. Невозможность найти достойное место в жизни побудило этих людей встать под знамя "национального величия", солидарности и дисциплины, возрождения "римских доблестей", беспощадной борьбы с марксизмом, "разлагавшим общество и грозившим погубить нацию". Харизматическая фигура "дуче" как нельзя лучше увенчала быстро создававшуюся конструкцию тоталитарного движения, и исход борьбы был предопределен. Правда, как выяснилось впоследствии, итальянский менталитет и темперамент меньше всего подходили для создания монолитного и сурового тоталитарного государства с его строгой дисциплиной, единомыслием и беспрекословным подчинением власти. Именно поэтому тоталитаризм в Италии оказался поверхностным, неполным, остался скорее на уровне теории и риторики, а вторая мировая война показала отсутствие всякого фанатизма и даже сколько-нибудь серьезной идеологической ангажированности населения.

В Китае установлению тоталитарного режима предшествовали десятилетия небывалого хаоса и анархии, гражданских войн, борьбы генеральских клик, проигранных битв с японскими захватчиками, что привело к потере огромной части территории страны, упадку авторитета некомпетентной и коррумпированной гоминьдановской власти. И все это на фоне растущего недовольства и возмущения основного населения Китая - крестьянства, люто ненавидевшего помещиков и государственных чиновников. Вечный лейтмотив бесчисленных в истории Китая крестьянских восстаний — установление справедливого порядка -проявился вновь в конце 40-х годов, когда народ поверил, что наконец-то появилась мощная и неподкупная сила, способная осуществить его чаяния -Коммунистическая партия с дисциплинированной и преданной народному делу армией. Конец хаосу и раздробленности, бесчинству милитаристских клик, произволу чиновников, помещичьей эксплуатации, возрождение единой и сплоченной великой страны - чего еще недоставало, чтобы привлечь под знамя маоистов как миллионные крестьянские массы, так и патриотически настроенные образованные слои?

Таким образом, можно сделать вывод, что установлению тоталитарных режимов предшествовали, наряду с экономическими бедствиями и падением уровня жизни населения, такие явления, как дезориентация и деморализация общества, социальная атомизация, ощущение огромными массами совершенно аполитичных людей своей полной беспомощности и беззащитности (именно эти массы и стали главной опорой тоталитарима). Возможно ли такое состояние общества в XXI в.?

Видимо, оно уже маловероятно в том мире, который было принято называть "первым", то есть в Западной Европе, Северной Америке и Японии. Какой-то порог уже перейден; методом проб и ошибок удалось создать механизм, который предотвращает социальные катаклизмы крупного масштаба, препятствует возникновению подлинно катастрофических ситуаций, порождающих растерянность, "разруху в умах", ведущих к отчаянию и упованию на приход "спасителя". Если уж, например американцы, даже в годы Великой Депрессии устояли перед популистской демагогией и соблазном довериться проповедникам квазифашистских идей, трудно представить себе, что нынешняя, вполне устоявшаяся американская демократия вдруг даст непоправимую трещину и массы начнут склоняться в сторону тоталитаризма. В Америке, как и в Западной Европе, для этого потребовались бы какие-то поистине чудовищные катаклизмы, призраков которых сегодня на горизонте не заметно.

Другое дело - Третий мир, вернее, та, весьма существенная часть его, которая находится в "зоне бедствия". Вполне реально спрогнозировать возникновение в ряде стран Азии, и особенно Африки, таких ситуаций, которые могут довести общество до отчаяния и деморализации, поставить его на грань распада. Поэтому можно ожидать и в дальнейшем насилия, кровопролития, преобладания неконституционных форм смены власти, этнических и религиозных конфликтов, установления диктаторских режимов; все это, однако, не равносильно тоталитаризму. Имеются сильные ограничители, препятствующие возникновению и распространению тоталитарных идей и движений в Азии и Африке. Речь идет о менталитете, традициях, о том, что называют "восточными ценностями".

Ханна Арендт убедительно показала, что тоталитаризм зарождается и приходит к власти в "обществе масс", в обстановке кризиса и даже распада "общества классов", а массы вырастают "из фрагментов в высшей степени атомизированного общества". "Тоталитарные движения являются массовыми организациями атомизированных, изолированных индивидов". Вот именно это и отсутствует на Востоке (или Юге), где индивид не может быть "атомизирован", изолирован от общества - напротив, он всегда ощущает себя частичкой общества или, вернее, одного из бесчисленных "мини-обществ", кланов, сект, каст, племенных и локальных землячеств, конфессиональных общин. Он держится за них, в них живет и умирает, и это сознание "принадлежности" дает ему опору и смысл жизни. Если на Западе, как отмечает Э. Соловьев, "религиозные ценности в век, когда "бог уже умер в душе эпохи" во многом потеряли свое значение" , на Востоке именно религиозные ценности в первую очередь определяют мировоззрение человека наряду с осознанием незыблемой принадлежности к своему локальному коллективу. Поэтому та дезориентация и деморализация общества, то состояние растерянности и беспомощности, та "разруха в душах", моральный и духовный кризис и вакуум, которые предшествовали зарождению и подъему тоталитарных движений в Европе, невозможны на Востоке. Психологические предпосылки для тоталитаризма отсутствуют - при том, конечно, что, как уже отмечалось, перманентная нестабильность, насилие, отчаянное экономическое положение могут и будут создавать почву для диктатур с их гнетом и произволом.

Но ведь и Восток в XX в. не обладал иммунитетом против тоталитаризма: нельзя игнорировать опыт Китая и Северной Кореи. Можно, однако, считать, что и в Китае коммунистический тоталитаризм, как было отмечено ранее, не победил бы без той длительной полосы хронической нестабильности и фактического распада государственности, которые предшествовали его возникновению. Сейчас трудно себе представить воспроизведение в какой-либо из крупных стран Востока, в том числе и в самом Китае, подобной ситуации. В малых же странах это возможно, и даже происходит на наших глазах (так называемые несостоявшиеся или гибнущие государства -failed states, такие, как Сомали, Сьерра Леоне, Либерия), но в них не хватает некоей "критической массы", духовной, идейной, даже физической, организационной, чтобы породить подлинно тоталитарные движения. Что же касается Северной Кореи, то парадокс состоит в том, что именно в стране, являющейся сегодня, вероятно, последним оплотом тоталитаризма в его "чистом виде", тоталитарная власть отнюдь не была подготовлена всем предшествующим развитием, не имела под собой ни социальной, ни идейной почвы, а была насаждена искусственно, в результате советской оккупации и "импорта" харизматического вождя. Возможность повторения подобной исторической случайности, конечно же, практически равна нулю.

Все сказанное не означает, тем не менее, невозможности возникновения на Востоке идеологии тоталитарного характера - да, собственно говоря, это уже и происходит: набирает силу явление, которое на Западе называют исламским фундаментализмом (более правильное арабское название - салафийя, от слова "ас-салаф", предки). Идеология салафийи обладает всеми чертами тоталитаризма (как и увядающая уже система идей Хомейни): провозглашение единственно верного, праведного и непогрешимого учения; тотальная нетерпимость по отношению ко всем без исключения другим взглядам; абсолютное нежелание идти на компромиссы; воинственный экспансионистский и мессианский дух; презрение к либеральным и демократическим ценностям, к свободе личности и правам человека; безусловное оправдание насилия, в том числе террора, во имя достижения "великой и благой цели"; полное подчинение человека коллективу единомышленников. Нет необходимости останавливаться на этом более подробно: деятельность "исламских радикалов", представляющих экстремистское течение салафийи, у всех на виду.

Можно ли ввиду всего этого прогнозировать установление в мире ислама тоталитарного государства? Это в высшей степени сомнительно. Начать с того, что объединение даже арабских стран - колыбели и ядра ислама - представляется весьма маловероятным, как показал опыт последних десятилетий, связанный с именами Насера и Каддафи. Слишком уж велики различия и противоречия между традициями и менталитетом арабских народов, даже при том, что они считают себя частями единой арабской нации, не говоря уже о соперничестве лидеров и правящих групп. Тем более нереально предполагать возможность создания единой тоталитарной государственной системы в мусульманских странах в целом, от Марокко до Индонезии. Если же говорить о возможности утверждения тоталитарного режима в какой-либо отдельной мусульманской стране, то, помимо Ирака, являющегося, как уже отмечалось, исключением в арабском мире, признаков этого нет; сегодняшние и будущие диктатуры принципиально отличаются от тоталитарных.

Тоталитарная идеология - это одно, а тоталитарный режим - нечто другое.