117386 (Дискурсивный анализ массовой коммуникации как идеологический инструмент)

Дискурсивный анализ массовой коммуникации как идеологический инструмент

А.Д. Трахтенберг, Институт философии и права Уральского отделения Российской Академии Наук

Современная теория дискурса вместо анализа средств массовой информации как политического, социального и культурного феномена предлагает либо набор “примеров”, показывающих, как они осуществляют натурализацию идеологии и оперируют с доминантным дискурсом, либо общую картину “дискурсивной тотальности”, в которой СМИ – только один из элементов контекста. Дискурсивный анализ является не только интерпретирующим, но и мифологизирующим инструментом. Даже тогда, когда использующие его исследователи занимаются демифологизацией массовой коммуникации, они мыслят в логике мифа о “Великом сообществе”, в котором будут сняты все существующие ограничения и преодолено неравенство субъектов коммуникации, и мифа о “Величии электричества” как пути к достижению этого сообщества.

* * *

В современной теории дискурса массовая коммуникация служит одним из привилегированных объектов анализа: производимые и транслируемые средствами массовой коммуникации послания практически идеально ложатся в схему дискурсивного акта как акта применения власти, объективирования и даже реификации посредством идеологической интерпелляции членов аудитории.

В теории дискурса само собой разумеется, что антиредукционизм и антиэссенциализм, являющиеся ее отличительными чертами, позволяют выйти за ограниченные пределы марксистской теории идеологии, жестко детерминированной экономическими структурами и классовыми отношениями. Однако если автономный и целостный субъект социального действия рассматривается современными теоретиками как идеологический конструкт эпохи Просвещения, то идея деления общества на “властный блок” и противостоящие ему народные массы остается в полной неприкосновенности. Это позволяет анализировать идеологическую составляющую посланий средств массовой информации, исходя из тезиса о фрагментарном и децентрированном субъекте, производящем эти послания (а точнее, производимом ими). В результате, [c. 85] по справедливому замечанию Гаятри Спивак, имеет место “стратегическое использование позитивистского эссенциализма в совершенно очевидных политических целях” [16, р. 342]1.

Тем самым дискурсивный анализ массовой коммуникации сводится к разбору посланий, производимых средствами массовой информации. При этом до сих пор доминирует аналитическая схема, некогда с успехом использованная Роланом Бартом в “Мифологиях”: когда каждое отдельное послание рассматривается как особый, частный, “анекдотический” случай, подтверждающий общий тезис о том, что в процессе массовой коммуникации осуществляется деполитизация и натурализация идеологии, так что в результате “все в нашем повседневном быту обусловлено тем представлением об отношении человека и мира, который создает себе и нам буржуазия” [1, с. 267].

В работах последователей Р. Барта этот подход приобретает статус аксиомы. Так, Роджер Фоулер, занимаясь анализом “языка новостей”, постоянно и настойчиво подчеркивает, что этот язык – частный случай языка вообще, пропитанного невидимой, жесткой идеологией: “новости – это представление мира в языке; поскольку язык – это семиотический код, он навязывает всему, что представляет, определенную структуру ценностей, социальную и экономическую по своему происхождению; и новости, как и любой дискурс, с неизбежностью (курсив мой – А.Т.), конструируют по образцам все, о чем в них говорится” [9, р. 4]. Нетрудно заметить, что данное высказывание представляет собой цепочку тавталогий, в рамках которой “язык = дискурс = идеология”. Поскольку все аспекты высказывания – фонологический, лексический, семантический или прагматический – могут (и должны) нести идеологическую нагрузку, анализу подлежит любое произвольно взятое высказывание и любой произвольно взятый текст. Это Фоулер и демонстрирует своим читателям, с помощью газетных статей на самые разные темы, от проблем общественного порядка до контрацепции, причем подчеркивает, что “даже если не все [наблюдения] строго документированы, общая картина… является более чем убедительной” [9, р. 96].

По Фоулеру, СМИ поддерживают доминантный культурный порядок даже тогда, когда внешне ему противостоят. Например, статья, критикующая бездушие и бюрократизм государственных больниц в отношении пациентов, пишется в соответствии с нормами бюрократического управленческого дискурса, превращающего больных людей в “пациентов” и “случаи”, т.е. в безвольный объект для манипуляций.

Работа Фоулера – только один из многочисленных примеров, демонстрирующих, как осуществляется критика медийного дискурса. Сам Фоулер вынужден специально оговаривать, что инструменты дискурсивного анализа не следует применять механически, так как он требует постоянно учета внемедийного контекста, а также опыта и интуиции: “если и существуют трудности.., то они связаны с контекстом, а не с лингвистическими техниками” [9, р. 90]. Однако, как показывают критические разборы различных типов дискурсов, используемых средствами массовой информации, эти трудности легко преодолимы, поскольку контекст воспринимается как носитель той же идеологии, что и текст. [c. 86]

Собственно, все дальнейшее развитие теории дискурса – переход от семиологии Барта к археологии дискурсивных практик Фуко, возникновение теории политического дискурса Н. Фейркло и особенно создание Лакло и Муфф теории дискурса, отрицающей наличие у объектов сверхдискурсивного значения – было направлено на слияние текста и контекста.

Так, у Лакло и Муфф дискурс и есть то первичное пространство, которое конституирует обьективность как таковую. В обществе просто отсутствует онтическое содержание, которое способно обеспечить его окончательную дифференциацию и “закрытие”. Гегемонистская тотализация представляет собой сложную игру с пустыми значениями, которым приписывается универсальное содержание, и всегда предполагает “конституирующее блокирование языка, которому требуется назвать нечто, что в принципе не называемое и само является условием функционирования языка” [12, р. 71]. Эта в принципе неназываемая “недостача” трактуется строго по Фрейду и Лакану как “недостача Бытия”, так что в конечном счете дискурс через конструирование социальных различий и приписывание им содержания выполняет онтологическую и онтическую функцию.

Нетрудно заметить, что на уровне “онтологической” теории дискурса СМИ выпадают из сферы анализа даже на уровне примеров. Объектом анализа становятся механизмы конструирования “больших идеологий” и движений, в которых СМИ – не более, чем механизм, через который может осуществляться конденсация универсалистского значения на пустом означающем или, наоборот, поддержание существующей системы дискурсивных дифференциаций, препятствующих созданию нового универсалистского фронтира.

Таким образом, дискурсивный анализ СМИ осуществляется с помощью либо слишком мелкой, либо слишком крупной оптики. Вместо анализа средств массовой информации как политического, социального и культурного феномена мы получаем либо набор “примеров”, показывающих, как они осуществляют натурализацию идеологии и оперируют с доминантным дискурсом, либо общую картину “дискурсивной тотальности”, в которой СМИ – только один из элементов контекста.

“Мелкая оптика” доминирует в современной коммуникативистике, так что в результате в этой дисциплине господствует предметный анархизм при полном методологическом консенсусе (который служит главным критерием правильности отдельно взятой аналитической процедуры и истинности получившегося результата). Дискурсивный анализ СМИ означает обращение к анализу самых разнообразных посланий, объединенных только способом трансляции и общей функцией – воспроизводством идеологии и поддержанием гегемонии властного блока. Несколько упрощая, можно сказать, что в теории дискурса анализу подлежит любой текст и любой аспект этого текста, при условии, что он был транслирован с помощью технических средств, которые принято относить к сфере массовой коммуникации при описании коммуникативного акта по схеме Г. Ласуэлла (ответ на вопрос “Посредством чего?”).

Для теории дискурса не существует высоких и низких коммуникативных жанров и/или высоких и низких дискурсивных практик. Но точно так же для нее не существует идеологически стерильных или идеологически не отягощенных текстов. Она строится на “презумпции виновности” любого текста и любого высказывания. Остается только подобрать эффектный и убедительный иллюстративный материал для доказательства этого тезиса. В сущности, исследователи, действующие в данной парадигме, сильно напоминают средневековых [c. 87] проповедников, подбиравших наиболее доступные аудитории “примеры” (“exempla”) для иллюстрации заданных положений.

Вполне объяснимо, что сведение дискурсивного анализа массовой коммуникации к анализу “примеров” (именно в исходном, средневековом значении термина “exempla”) порождает множество противоречий. Так, концентрируясь на анализе посланий, сторонники теории дискурса практически игнорируют реальный процесс их производства и не интересуются деятельностью журналистов. Они исходят из того, что производители посланий, в отличие от их получателей, совершенно пассивны и подконтрольны властному блоку и занимаются только “воспроизводством идеологического дискурса в сфере своей компетенции” [11, р. 62]. Этот тезис, в свою очередь, также порождает парадоксы: так, Дж. Фиск уверенно рассуждает о том, что “плохая” (“желтая”) пресса намного лучше качественной, так как последняя создает у членов аудитории иллюзию объективности и беспристрастности, в то время как первая изначально предполагает скептическое отношение к собственным утверждениям, тем самым провоцируя семантическую герилью (подробнее см.: [8]).

Точно так же, рассуждая о необходимости “семантической герильи” и денатурализации идеологии и постулируя активность этой аудитории, исследователи проявляют удивительно слабый интерес к тому, как реальные члены аудитории воспринимают предназначенные для них деполитизированные послания и в какой мере это восприятие зависит от социальной позиции, а в какой – от степени культурной компетентности и овладения имеющимся в обществе набором дискурсивных практик.

В результате возникает тот же самый парадокс, который отмечают историки, работающие со средневековыми exempla: “те детали, которые для средневекового проповедника были средствами, для современного историка превращаются в конечную цель исследования, а именно – в правду о прошлом” [18]. Заменив средневекового проповедника на журналиста, а историка – на теоритика массовой коммуникации, мы получим тот же самый результат: что для журналиста является средством, в рамках теории дискурса превращается в “правду о настоящем”.

Нельзя сказать, что исследователи массовой коммуникации (и других видов коммуникативных практик) не сознают ловушки текстоцентризма, в которую они попали. Как доказать, что субъективное толкование исследователем того или иного послания и представляет собой “правду о нем”? Стюарт Холл, основоположник такого влиятельного направления современной коммуникативистики, как “культурные исследования”, неоднократно критиковал своих последователей именно за текстоцентризм и призывал обращать более внимание на социокультурный контекст критикуемых посланий. Однако, как было показано выше, в теории дискурса любой контекст оказывается “внутри” соответствующей дискурсивной практики, поэтому критика Холла не достигает своей цели.

Знаменитое заявление Дж. Фиска о том, что для понимания подлинной природы американских СМИ надо быть не белым мужчиной, а черной женщиной, желательно нетрадиционной сексуальной ориентации и инвалидом, показывает, как выглядит эффективное решение данной задачи в условиях, когда внешние критерии, позволяющие оценить качество критики, просто отсутствуют. Однако при всем желании трудно найти достаточное количество одноногих черных лесбиянок, обладающих достаточной культурной компетентностью, чтобы оценить написанные в рамках теории дискурса тексты. [c. 88]

Исследователям приходится либо ссылаться на то, что если предложенная интерпретация соответствует принятому в данной научной дисциплине парадигме и не нарушает сложившегося консенсуса, она является истинной, либо честно признавать, как это сделала Гаятри Спивак, что “утверждение, что только угнетенный может понять угнетенного, только женщина может понять женщину… не может использоваться в качестве теоретического основания… так как препятствует возможности познать идентичность. Несмотря на политическую необходимость, связанную с поддержкой данной позиции, и несмотря на целесообразность попыток идентифицироваться с другим, чтобы понять его, знание становится возможным и поддерживается только несводимыми друг к другу различиями, а не идентичностью. То, что известно, – это всегда избыток знания” [17, р. 254].

Ключевым в данном высказывании является именно указание на “политическую необходимость, связанную с поддержкой данной позиции”. В рамках теории дискурса не только не скрываются, а наоборот, всячески подчеркиваются марксистские корни этой дисциплины. Любая работа, принадлежащая к данному направлению, обязательно содержит ссылки на “Марксизм и философию языкознания” В. Волошинова (М. Бахтина?), а также на “Тюремные тетради” А. Грамши и работы Л. Альтюссера. Идея знака как носителя идеологического значения и места идеологической борьбы позаимствована теорией дискурса у В. Волошинова (“область идеологии совпадает с областью знаков” [2, с. 222]), концепции “идеологической гегемонии” и “позиционной войны” за эту гегемонию, ведущейся на всех уровнях общества, – у А. Грамши. Л. Альтюссеру данная теория обязана представлением о “сверхдетерминации” дискурса и о механизме идеологической интерпелляции.

Ярко выраженный левый, марксистский уклон теории дискурса означает, что критика реальных средств массовой информации и производимых ими посланий ведется в ней с позиций теории отчуждения, которая противопоставляет реальное положение вещей как неправильное (а выражающую его идеологию – как “ложное сознание”) правильному, но реально существующему только в некотором будущем “царстве свободы”.