79869 (Проза Михаила Осоргина. Роман «Сивцев Вражек»)

Проза Михаила Осоргина. Роман «Сивцев Вражек»

Ранчин А. М.

Это неожиданное сочетание разных поэтик вызвало упрек со стороны такого тонкого критика, как Георгий Адамович: «Очень легкое и увлекательное чтение, — иногда даже слишком легкое. Уж слишком скользит Осоргин по человеческому бытию, вокруг него, над ним. Он видит, кажется, и глубину, но передает поверхность. Нет страсти. Думаю, что от этого роман многое теряет. Прежде всего при отрывочности и легкости невозможно с героями сжиться: мимо них только пробегаешь, — как с улыбкой пробегает и сам автор. А ведь мы любим лишь те образы, с которыми именно "сживаемся"...

Отдельные эпизоды в "Сивцевом Вражке" прелестны, свежи и своеобразны.

Танюша, ее дедушка-профессор, музыкант Эдуард Львович, порывистый Вася, офицеры, солдаты, мужики, чекисты, даже кошки и крысы — таковы герои осоргинского повествования. Но не все его внимание обращено на них. Дальше тянется Россия, дальше история, природа, — Осоргин никогда не забывает целого за частностями. Может быть, потому каждая его страница оживлена дыханием настоящей жизни. Мы иногда недоумеваем, роман ли это или дневник, мы иногда удивляемся, иногда критикуем, но с первой же главы мы чувствуем, что книгу, не отрываясь, дочтем до конца и что книга этого стоит» (Адамович Г. Литературные беседы. "Сивцев Вражек" М. А. Осоргина, цит. по электронной версии: http://az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0030.shtml).

«Сивцев Вражек» примыкает к жанру романов-хроник и романов воспитания. В центре осоргинского произведения — история старого отставного профессора орнитологии Ивана Александровича и его внучки Татьяны, превращающейся из маленькой девочки в девушку-невесту. Хроникальный характер повествования проявляется в том, что события не выстроены в одну сюжетную линию, а просто следуют друг за другом. В русской литературе такой тип повествования был разработан Н.С. Лесковым в хрониках «Соборяне» и «Захудалый род».

Однако линии старого профессора и его внучки проведены лишь пунктирно и во многом оказываются мотивировками для включения в текст событий из жизни других персонажей, вовлеченных в сферу их внимания и знакомства. Это и родственник дядя Боря, и музыкант Эдуард Львович, и студент Эрберг, отправившийся на фронт Первой мировой и погибший в одном из первых боев, и студент-естественник Вася Болховской, и поручик Стольников, лишившийся на фронте рук и ног, ставший злосчастным «обрубком» и выбросившийся из окна.

Примерно с середины романа появляется Алексей Дмитриевич Астафьев — философ, приват-доцент. («С ним Таню познакомил Вася, а старый профессор знал его немного по университету и одобрял».) Чуть позже — инженер Павел Петрович, приносящий в домик на Сивцевом Вражке известие о тифозной болезни Васи, с которым познакомился в странствии по подмосковным деревням, когда они обменивали вещи на продовольствие.

Это «ближний круг» профессора и Тани — их родственники и знакомые. (В этом же круге персонажей — горничная Дуняша и ее брат Андрей Колчагин — солдат, потом представитель новой власти в революционной Москве, позже снятый со своего поста и безвестно павший в одном из бесчисленных сражений Гражданской войны.)

За его границами — знакомые знакомых, с которыми ни профессор, ни его внучка никогда не увидятся, как примазавшийся к новой власти бывший приказчик хамоватый управдом Денисов или рабочий Завалишин, ставший расстрельщиком в ЧК. Они — соседи Астафьева по дому. В этом же более широком круге — скрывающийся от большевистских властей террорист в желтых гетрах — былой приятель Астафьева, которого философ прячет в своей квартире, расплачиваясь позднее за это арестом и смертью в застенках ЧК. (Прототип безымянного загадочного персонажа — эсер-террорист Борис Савинков; сам Осоргин был когда-то членом эсеровской партии, хотя и не принадлежал к ее радикальному крылу и не участвовал в терроре ни против царской власти, ни против власти советской.)

Еще дальше — уже совсем безликие (маски, а не люди) фигуры — члены правительств, толкающие мир к безумной войне, ни с кем из героев романа не знакомые и им неведомые. Как некий «маленький, страдавший насморком, зашитый в полосы материи на пуговках человек, защитившись от солнца стенами, впустив лишь нужный пучок света по проволоке в запаянный стеклянный стаканчик, пробовал вершить свою жизнь по-своему. Он макал перо в чернила, писал, шептал и приказывал.

Из стоп исписанной бумаги создавались гекатомбы. По проволокам текли правда и ложь, подогревались и создавали факт, мотив, причину, повод. Мозг человека боролся с солнцем, стараясь подчинить живущее мертвой воле. Огораживал забором кусок земли, стенами город, границами государство, цветом расу, традициями национальность, современностью историю, политикой быт. Хитрый и пытливый мозг строил пирамиду из живых и трупов, взбирался по ней до верхней точки — и рушился вместе с нею».

Читателю даже не дано узнать, кто этот человек — немец он или русский, например.

Так в семейный мир романа входит История.

Центр художественный структуры романа — дом на старой московской улице. «В беспредельности Вселенной, в Солнечной системе, на Земле, в России, в Москве, в угловом доме Сивцева Вражка, в своем кабинете сидел в кресле ученый-орнитолог Иван Александрович. Свет лампы, ограниченный абажуром, падал на книгу, задевая уголок чернильницы, календарь и стопку бумаги. Ученый же видел только ту часть страницы, где изображена была в красках голова кукушки» — так начинается книга Осоргина. Дом профессора-орнитолога — это микрокосм, подобный в своем строении макрокосму — Вселенной и Солнечной системе. В нем тоже горит свое маленькое солнце — настольная лампа в кабинете старика.

Это крупный план в романе. Есть, впрочем, еще более крупный, увиденный почти что через линзу микроскопа. В этом мире время течет с невероятной скоростью: «В старых и любимых часах профессора — часах с кукушкой — давно уже развинтился винтик, на котором держался рычажок, сдерживающий заводную пружину.

В два часа ночи, как всегда, орнитолог перетянул обе гири — темно-медные еловые шишки — и пошел спать. Винтик покосился и ждал.

К трем часам зубчатое колесо едва заметным поворотом накренило винтик, и он выпал. Пружина сразу почувствовала неожиданную свободу и стала раскручиваться; от колеса — ни малейшего сопротивления. Стрелки тронулись и быстро забегали по циферблату; а кукушка, не успев раскрыть рта, в испуге замолкла.

Пока все в доме спали, время бешено летело. Вихрем порошились со стен дома чешуйки штукатурки, лопались скрепы крыши, червячки, мгновенно окукливаясь, делаясь жучками, умирая, размножаясь, точили балку. Постаревшая кошка во сне проглотила сотню мышей, проделавших в полу десятки новых ходов. Ласточка не вынув из-под крыла головки, успела дважды побывать в Центральной Африке».

Затем «окуляр» повествователя отъезжает чуть назад, и в поле зрения попадает старая Танина бабушка, которую ждет скорая смерть, и ее прекрасная внучка: «Уже у самой постели бабушки Аглаи Дмитриевны стояла тень в старом саване, косясь на приоткрытую дверь орнитолога, — и румянцем молодой крови оделась грудь спящей Танюши».

Еще одно движение, почти кинематографический трэвеллинг или смена кадра в монтаже — и совершается переход к панорамным сценам, описанным едва ли не с космической дистанции: «На всех фронтах ураганным огнем сметались окопы и жизни. Мяч удачи, храбрости и стратегии летал от врага к врагу. Слезы, не просыхая, образовали ручеек, к которому спускались солдаты с манерками. Валами росли братские могилы, и мертвец бесстрастно дремал на груди мертвеца, которого вчера, не целя, не зная, убил поворотом ручки пулемета».

Исследователь литературы русской эмиграции Г.П. Струве писал о романе Осоргина: Г. Струве о «Сивцевом Вражке»: «Роман "Сивцев Вражек" (1928), которым Осоргин дебютировал как романист, имел совершенно неожиданный успех и принес Осоргину и славу, и деньги. Русские отзывы об этом романе о судьбах нескольких людей в начале большевистской революции были более сдержанны. Благожелательный к Осоргину, Б. К. Зайцев отмечал неровность и многочисленные недостатки романа (наряду с достоинствами). Некоторая старомодность соединялась в нем с выдававшей новейшие влияния кинематографичностью построения. Язык был простой, точный и выразительный» (Цит. по электронной версии: http://az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0030.shtml).

Наиболее выразительный пример резкой смены пространственных планов — глава, в которой сначала изображается бой между муравьями двух разных пород, а затем оба войска гибнут под колесами, копытами и ногами человеческой армии, спешащий на такую же убийственную битву, как и насекомые, — на фронт мировой войны: «Несуществующий, великий обещал в тот год победу ангелу смерти. И когда вытянулась и заколосилась первая травка, на нее поспешно взобрался муравей Lasius flavus (Один из видов рыжих муравьев (лат.). — А. Р.). Это не был охотник за травяными тлями. Муравейник на опушке леса имел прекрасные стада тлей и был обеспечен их сладким молоком. Но известили лазутчики, что в окрестностях неспокойно, что грозит муравьиной республике нападение охотничьих племен Formica fusса (Муравьи-охотники (лат.) — А. Р.), которые уже перебежали насыпь строящейся железной дороги и стягивают свои силы у поворота поля. Страшен был не бой, — страшно было грозящее рабство. И это в момент, когда крылатые самки уже вернулись с первого вылета бескрылыми и готовились стать матками новых рабочих поколений.

В июльский зной загорелась первая битва. Стальные челюсти впивались в щупальцы и ножки противника, срезали их одним напряжением мускулов, тела свивались клубком, и сильный перегрызал талию слабейшему.

Там, где сходились армии, песочная дорожка покрывалась огрызками ног, обломками челюстей, дрожащими шариками тел. А по обходным дорожкам грабители спешно тащили куколок, обеспечивая себя будущими рабами. Иной проголодавшийся воин забирался в стойла врага и жадно выдаивал упитанную, породистую тлю; а минуту спустя уже извивался на земле в мертвой схватке с пастухом, защищающим собственность своего племени.

Шел бой до самого заката, и уже окружен был муравейник все прибывавшими армиями бледно-желтого полевого врага. Но случилось то, чего не могли предвидеть лучшие из муравьиных стратегов.

Задрожала земля, надвинулись гудящие тени, и внезапно муравейник был снесен неведомо откуда пришедшим ударом. На дорожках все спуталось, и враг с врагом в неостывшей схватке были раздавлены невидимой и неведомой силой.

Рядом никла и затаптывалась трава, песчинки вдавливались в муравьиное тело, и от стройных армий не осталось и следа. В пространствах, неведомых даже острейшему муравьиному уму, быть может, в чуждом ему измерении, как невидимая гроза, как мировая катастрофа, прошла божественная, неотразимая, всеуничтожающая сила.

Погибли не только муравьиные армии. Погибла полоса посевов, примятых солдатским сапогом; поникли пригнутые к земле и затоптанные кустики вереска, миллионы живых и готовившихся к жизни существ — личинок, куколок, жучков, травяных вшей, гнезда полевых пташек, чашечки едва распустившихся цветов, — все погибло под ногами прошедшего опушкой отряда. А когда тут же, вслед за пулеметной командой, утомленные лошади провезли орудие, — на месте живого мира осталась затоптанная полоса земли с глубокой колеей.

И долго еще ковылял по ставшему пустыней живому божьему саду чудом уцелевший муравей-лазутчик пастушеского племени Lasius flavus, не находя более ни друзей, ни врагов, не узнавая местности, затерявшийся, несчастный, малая жертва начавшейся катастрофы живущего.

Как было приказано, отряд остановился в деревушке. Лаяли и с визгом убегали собаки, солдаты с ведрами и манерками потянулись к реке, хриплый голос говорил слова команды, кудахтали потревоженные куры, и ночь опустилась над землей, не запоздав ни на секунду времени.

И загорелись в небе звезды миллиардолетним светом».

Такое сопряжение разных пространственных планов имеет в романе глубокий смысл. В начале работы над романом Осоргин писал: "Перетасовка классов, состояний, обмен золота на бумажки, сумерки богов и заря новых идолов, великая катастрофа... Кто-то наступил ногой на муравейник, а лес стоит, лес шумит, и ни один листок не шелохнулся от всеединого вопля муравьиного" (Осоргин M.Тем же морем // Современные записки. 1922. №. 13. С. 214, цит. по: Авдеева О.Ю. «Ласточки непременно прилетят…» // Осоргин М. Сивцев Вражек: Роман. Повесть. Рассказы. М., 1990. С. 30).

Семантика этой соотнесенности заключена не в идее мизерности, ничтожности человеческого существования, бедствий, страстей, которые для непредвзятого взгляда оказываются ничем не отличимыми от муравьиной возни и копошения. Идея Осоргина иная. Сам автор отчасти объяснил ее в письме М. Горькому от 23 октября 1924 г.: «Человек — это то центр мира, то ничтожная песчинка. Нужно найти какой-то тон, нужно поймать какую-то любовную ноту, которая должна эту "песчинку" возродить внезапно в высокое достоинство Человека» (Цит. по: Авдеева О.Ю. «Ласточки непременно прилетят…». С. 30).

Писатель стремится показать относительность великого и ничтожного в бытии. С некоей космической точки зрения, в пространстве и в бытии всей Вселенной, и мировая война, и гибель муравьев или ласточки, обитавшей под застрехой дома на Сивцевом Вражке, покалеченной во время перелета итальянскими крестьянами и погибшей — события одномасштабные.

В конечном счете незаметная жизнь малых существ — насекомых, птиц и зверей — для автора «Сивцева Вражка» по-своему не менее значительна, чем «большая История» с ее трагедиями: «Отныне впредь на много лет ничья ищущая мысль, ничье живописующее перо не запашет и не взрастит поля без красных маков войны.