79627 («Православное воззрение»: идея романа «Преступление и Наказание»)

«Православное воззрение»: идея романа «Преступление и Наказание»

Захаров В. Н.

"Преступление и Наказание" — первый в ряду великих романов Достоевского. Его создание стало открытием нового жанра мировой литературы.

Вначале ничто не предвещало его появления: Достоевский работал над повестью "Пьяненькие", затем над другой повестью — "психологическим отчетом одного преступления". Синтез двух творческих замыслов привел к роману, работа над романом — к художественному открытию нового жанра, которое произошло почти одновременно с созданием "Войны и Мира" Л. Толстого, причем оба романа публиковались на страницах одного журнала "Русский Вестник": "Преступление и Наказание" — в течение 1866 года, "Война и Мир" — с 1865 по 1869 год.

Достоевский был подготовлен к этому открытию, создав особый жанр "Записок из Мертвого Дома", введя композиционный параллелизм нескольких сюжетных линий в романе "Униженные и Оскорбленные", создав Лицо подпольного парадоксалиста в "Записках из подполья".

Открытие нового романа произошло, когда все сошлось вместе: и выбор темы, и выбор героя, и формы повествования; благодаря совмещению в композиции сюжетных линий разных замыслов, возник эффект со–бытия героев в проживании ими философской темы романа.

Уже в первых литературных опытах Достоевский овладел искусством создавать незаурядные характеры, в которых ярко проступает личность героев. В поздних романах характеры обрели Лицо.

Чтобы возникло Лицо, герою нужна идея. Ею могли быть идеи времени, как у героев Тургенева или Чернышевского, но у героев Достоевского был иной масштаб личности: их идеи претендуют на то, чтобы быть новым словом в жизни людей.

Начиная с "Преступления и Наказания" романы Достоевского — романы идей, романы об идеях и героях–идеологах.

Идея в изображении Достоевского — скорее чувство, чем мысль, точнее, "идея–чувство". Слова героя о своей идее могли быть любыми — они меняются в зависимости от обстоятельств, от собеседника, от настроения. Очень точно сказал об этом М. М. Бахтин: "Идея — это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний". Идеи Достоевского диалогичны. Им не страшны ни противоречия, ни алогизмы. Изреченная мысль героя нередко обретает форму парадокса. То, что о своей идее говорит герой, часто сбивает с толку неподготовленных читателей. Впрочем, не только читателей, но и критиков: в их трактовках идей Раскольникова, Аркадия Долгорукого, Ивана Карамазова нередко опускается то, что противоречит логике слов.

Об идее Раскольникова многое написано верно, но это, как правило, частичное усвоение мыслей героя или суждений других о нем. Действительно, трудно осознать сложную и противоречивую идею Раскольникова как нечто целое, трудно распутать тот узел противоречий, в который стянута его идея до преступления, — легко порвать те логичные и алогичные связи, которые и создают ее дисгармоничное целое. Из идеи Раскольникова не следует делать строгую и логичную систему, но разобраться в том, в чем запутался герой романа, необходимо.

Идею Раскольникова зачастую ошибочно излагают как теорию о "двух разрядах людей" — "обыкновенных и необыкновенных", во–первых, потому что к этим двум разрядам у героя романа есть дополнение "глупенькие и тщеславные", к которым он относит себя ("обыкновенные", возомнившие о себе как о "необыкновенных"), а во–вторых, потому что это лишь один из многих и не главный тезис в идее героя. Разделение людей на два "разряда" — исходная посылка рассуждений Раскольникова, оно входит во все тематические комплексы его идеи, но не создает самостоятельного мотива: "необыкновенные" способны на "новое слово", они всегда "правы", они — "благодетели и установители человечества", "не подлецы", "не твари дрожащие", им "все разрешается".

Нередко идею Раскольникова сводят к "арифметике" искупления одного преступления "сотней", "тысячью добрых дел", но так витийствовал не Раскольников, а "другой" студент, разговор которого с "молодым офицером" случайно услышал "месяца полтора назад" (Ф. Д., VII, 66) герой романа. Так же, на свой лад, объясняет идею Раскольникова Свидригайлов — по его разумению, это "своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единичное зло и сто добрых дел!" (Ф. Д., VII, 472—473). Конечно, эти "чужие" истолкования можно отчасти подтвердить словами самого Раскольникова, но опять же это не главное в его идее — это ее "пошлый" и "заурядный" вид, "старые слова".

В идее Раскольникова есть новое слово, его теория. В отличие от сложной и дисгармоничной идеи "новое слово" Раскольникова по–своему просто и логично. Обстоятельное изложение теории дано в первой беседе героя романа с Порфирием Петровичем. Не все сказанное о теории в этой сцене — ее изложение. Необходимо учитывать психологическую подоплеку этого эпизода. Подчас Порфирий Петрович намеренно утрирует смысл статьи Раскольникова, чтобы вызвать автора на объяснения. Так, в один из моментов "допроса" Раскольников "усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей идеи" Порфирием Петровичем (Ф. Д., VII, 250), позже тот признается сам: "Я тогда поглумился, но это для того, чтобы вас на дальнейшее вызвать" (Ф. Д., VII, 434). Оказывается, Раскольников вовсе не настаивает, "чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства" (Ф. Д., VII, 250). Смысл его теории в другом. Насчет двух "разрядов" людей Раскольников "несколько успокоил" Порфирия Петровича: сам Раскольников не собирается делить человечество на два "разряда", это не от него, а по "закону природы" (Ф. Д., VII, 251).

Автор статьи излагает свою теорию иначе: "Я просто–за–просто намекнул, что "необыкновенный" человек имеет право... то–есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может–быть, для всего человечества) того потребует" (Ф. Д., VII, 250). Правда, Раскольников хотел сделать вид, что его теория не нова: "Это тысячу раз было напечатано и прочитано" (Ф. Д., VII, 251), но Разумихин постиг, в чем "новое слово" Раскольникова: "Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз читали и слышали; но чтῺо, действительно, оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, это то, что все–таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже..." (Ф. Д., VII, 254—255). Чтобы читатель не запутался, Достоевский выделяет ключевые слова курсивом.

Теория Раскольникова разрешает преступление "по совести", "кровь по совести". Это действительно попытка сказать "новое слово" в философии. Перед недоучившимся студентом Раскольниковым и именитый Ф. Ницше зауряден. Желание немецкого философа освободить преступника от "мук совести", оправдать преступление "сильной" личностью и характером "сверхчеловека" выглядит в свете теории Раскольникова "неоригинальным" — об этом, на самом деле, "тысячу раз" писали и говорили.

Раскольников не только посягнул на нравственный закон: "не убий" — в своей теории он оправдывал "кровь по совести". Лизавета случайно оказалась на месте преступления, но не случайно Достоевский свел лицом к лицу Раскольникова и Лизавету. Это испытание героя и его теории: убьет или не убьет. По теории не должен убить — не "по совести", но он убил и уже не мог поступить иначе: и убил бы любого — Коха, Пестрякова, кого угодно, кто встал бы на его пути. Убийство кроткой Лизаветы, которое Раскольников уже не мог не совершить, — сокрушительный удар по идее героя, начало распада ее. Уже в момент совершения преступления он убеждается в несостоятельности своей теории: преступление и совесть несовместимы, любое преступление бессовестно. Достоевский не удостаивает теорию Раскольникова логической критики — он дает ей нравственную оценку, например, устами Разумихина: "...страшнее чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное..." (Ф. Д., VII, 255). Порфирия Петровича возмущает: "...убил, да за честнаго человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит..." (Ф. Д., VII, 438). Даже Свидригайлов и тот замечает по поводу Раскольникова: "Вор ворует, зато уж он про себя и знает, что он подлец..." и т. д. (Ф. Д., VII, 472). И это не только слова героев, но и авторское отношение к кризису гуманизма и разрушению морали в теории Раскольникова — оно со всей определенностью выразилось в сюжете романа, в сложном и противоречивом процессе изживания героем своей идеи. Теория формулирует "закон" Раскольникова, в котором совесть противопоставлена "их закону", их принципу "всё разрешается" и "всё позволено".

В отличие от нового слова "их закон" — "старые слова", своего рода "почва", на которой возникла теория Раскольникова. Насилие осознается им как всемирно–исторический закон, только все стыдятся в этом признаться, а он "захотел осмелиться". Для него то, что он "открыл", так было, так есть и так всегда будет: "...не переменятся люди и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон... Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит!" (Ф. Д., VII, 403; ср. С. 249—250).

У Раскольникова все, кто способен на "новое слово", — преступники уже потому, что вводят новые законы, преступая старые, но примечательно, что всё в конце концов упирается в "страшных кровопроливцев" — "благодетелей", "законодателей и устроителей человечества". Раскольникова сбивает с толку "эстетика" государственного насилия. И пример есть — кумир многих честолюбцев Наполеон: "...настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало–быть и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!" (Ф. Д., VII, 265). Наполеоновская идея является одним из атрибутов исторической концепции героя, одним из ключевых разделов его философии истории.

Оправдываясь перед Дуней, Раскольников недоумевает: "Ну, я решительно не понимаю: почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма?" (Ф. Д., VII, 500). И ведь прав — различия никакого. Но для Раскольникова, если это не считается преступлением, то и его "дело" не преступление. Потерпевший поражение герой требует справедливости: возьмите его голову, но в таком случае и многие "благодетели" человечества "должны бы были быть казнены при самых первых своих шагах". "Но те люди вынесли свои шаги, и потому они правы", а Раскольников не вынес, а значит, "не имел права разрешить себе этот шаг" (Ф. Д., VII, 522). Иногда его просто бесит "эстетика" государственного насилия: "Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!.." (Ф. Д., VII, 406). Или: "О, как я понимаю "пророка", с саблей, на коне: Велит Аллах, и повинуйся "дрожащая" тварь! Прав, прав "пророк", когда ставит где–нибудь поперег улицы хор–р–рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь и — не желай, потому, — не твое это дело!.." (Ф. Д., VII, 266). "Всё разрешается" или только то, что "по совести", жить по "их закону" или по своей теории — неразрешенная дилемма Раскольникова.

Идея не додумана Раскольниковым до конца, "неразрешенных пунктов и сомнений оставалась еще целая бездна" (Ф. Д., VII, 72—73), они не устранимы логически.

В замысле Раскольникова существует непримиримое противоречие: собирался в отдаленном будущем стать "благодетелем" человечества, общим счастьем заняться, а "дело" задумал — убив старуху–процентщицу, "положил взять у ней ровно столько, сколько надо для первого шага и ни больше ни меньше (а остальное, стало–быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию — ха, ха!)..." (Ф. Д., VII, 266). В осуществлении замысла цель Раскольникова приобретает корыстное значение: ему нужны магические "три тысячи", чтобы закончить университет и положить начало своей карьеры. "Не для того я убил чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного; а там стал ли бы я чьим–нибудь благодетелем, или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!.." (Ф. Д., VII, 404) — бичует себя Раскольников, смятенно осознав это трагическое противоречие. В идее Раскольникова нет "утопии".

Раскольников совершает преступление не ради личного спасения или спасения человечества. В романе об этом нет и речи. Социальный идеал "всеобщего счастья" лично его не устраивает — достижение отдаленно, так и жизнь его пройдет (Ф. Д., VII, 265). Виды на будущее неопределенны: хотел бы стать "благодетелем" человечества, филантропическими благодеяниями ("тысячью добрых дел") искупить одно злодейство, но понимает после преступления, что вполне может стать и "пауком", чужие жизни заедающим. Эту будущность Раскольников суеверно боится загадывать — он ее не знает и не хочет знать. Зато исполнение "дела" выявляет корыстный расчет героя — устройство собственной судьбы и личной карьеры.

Идея Раскольникова антиутопична. Этот смысл ее раскрывается в последнем кошмарном сне на каторге, когда идея (уже без "нового слова") становится нормой жизни людей. В этом апокалиптическом сне премудрые избивали непремудрых, и каждый считал себя премудрым: "Все и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса" (Ф. Д., VII, 525).