79519 (Гений века (Вильям Шекспир)), страница 3

Если в шекспировском творчестве, при всей его насыщенности и разносторонности, такую идею выделить, то она окажется связана с Временем. Большинство зрителей этого, конечно, не сознавало, но ценитель профессиональный и просвещенный, как мы слышали, видел в Шекспире "душу Века". О времени в шекспировских пьесах говорится постоянно, а в одной из них оно так и обозначено, с большой буквы, появляется персонально, как действующее лицо, и говорит, что движет всем и судит обо всем. Это сила, стоящая над Человеком, формирующая его, владеющая им, определяющая его судьбу и поступки. Время, по Шекспиру, это эпоха, определенный жизненный уклад, это много времен, сменяющих друг друга, в преемственности и противоборстве. Век может быть "вывихнутым", разорванным, один и тот же век совмещает в себе несколько веков, которые не хотят ни мирно соседствовать, ни уступать место друг другу. И люди есть сотрудничающие и враждующие, они принадлежат, соответственно, разным временам. И есть время главное, наступающее, одни мудро чувствуют это время и способствуют его торжеству, другие ему сопротивляются слепо или сознательно, третьи ловко им пользуются. А есть и такие, хотя очень немногие, которым ведомы границы их времени, и когда предел достигнут, они мужественно покидают арену жизненной борьбы.

Комедии, трагедии и пьесы исторические, те же трагедии, - каждая группа шекспировских произведений имеет своим центром, или стержнем, мысль о ходе времени как процессе, в котором участвуют от мала до велика и высшие, и низшие, словом, все. Основой и материалом для раскрытия такой идеи служит у Шекспира общая память. Что каждому дураку известно, как говорит могильщик. Имеется в виду, понятно, не глупость, а именно заведомая общеизвестность того, что показывал своей публике Шекспир. Показывал на свой лад, но прежде всего он каждому приходящему в его театр как бы лишь напоминал, что и без того ведомо. Вот почва, на которой сходились шекспировские актеры и шекспировские зрители. Все, сколько бы их там ни втиснулось, знали, что смотрели, хотя знали, разумеется, в различной степени: один истинно невежда, а другой - знаток. Изначальное знание материала шекспировской драматургии, при всех контрастах в публике, являлось общим.

А мы на шекспировскую пьесу разве приходим неподготовленными? Люди образованные, начитанные, мы и прямо перед спектаклем можем еще раз просмотреть текст, чтобы знать точно, что к чему. Но мы уверены, что это, как в прежние времена у нас говорилось, "сочинение Виллиама Шекеспеара", шекспировский же современник был убежден в том, что никто этого не сочинял, а только пересказал и показал некую старую и давно всем известную историю.

И в самом деле Шекспир почти ни одной пьесы, в полном смысле, не сочинил. Им заимствовались не только сюжеты, но и персонажи, даже текст, который он зачастую не придумывал, а лишь перерабатывал. Шекспир как бы вышивал по канве общей памяти, и делал он это не по недостатку фантазии, но ради того, чтобы найти со своей аудиторией поистине общий, убедительный для нее язык. Такой убедительностью в то время обладало предание, отчасти письменно зафиксированное, в большей степени - изустное, но, главное, живое, владевшее умами как некая общеизвестная истина. В стихах, лицах и картинах Шекспир воскрешал предание, доносил его вновь до своей публики, а встречным оказывался жадный интерес зрителей к тому, что где-то и когда-то, уж известно, было!

Теперь нам тоже известно, что и где Шекспир заимствовал. Собственно, с тех пор, когда это сделалось известным, стало понятно, каким образом некий провинциал-недоучка всего за несколько лет сумел овладеть материалом, достаточным для целой коллегии умов. При каких угодно способностях это можно было сделать, только опираясь на готовое. И все-таки наше книжное знание шекспировских источников не сопоставимо с переживанием или, точнее, взаимопереживанием того, что происходило в шекспировском театре, - общей истории и предыстории. Гамлет? О, дело давнее, но достоверное... Цезарь? Это который вроде начал строить лондонский Тауэр, но не достроил, и довели дело до конца уже английские короли, вон на другом берегу от театра возвышается. Французы? Король Генрих V их еще когда разбил, а если они сейчас сунутся, то им опять несладко придется!

"События, представленные в пьесе, историческим фактам не соответствуют" - такая надпись на программе встречает нас теперь, когда приходим мы смотреть хотя бы "Ричарда III" в Шекспировском Мемориальном театре. Позвольте, как же так? А несчастный Кларенс, утопленный, по выражению Пушкина, в бочке малаги? А леди Анна, совращаемая прямо у гроба усопшего супруга? А... а загубленные младенцы? Нет, не соответствует, либо не так было, либо вовсе не было. И не являлся Ричард III, ужасный горбун, таким чудовищем, каким его сделала молва, Томас Мор и - Шекспир. Он, говорят, и горбуном не был: так, одно плечо немножко выше другого, и только.

А ведь это одна из популярнейших пьес Шекспира с момента ее появления и до наших дней. Шекспир, как обычно, не первым использовал этот сюжет, но его пьеса о Ричарде III не только сразу обрела успех сценический, укрепив славу Ричарда Бербеджа, исполнявшего заглавную роль, она переиздавалась при жизни Шекспира пять раз.

Таков, пожалуй, самый яркий пример шекспировской тенденциозности, которая, однако, в его время не встречала порицания и, напротив, пользовалась поддержкой.

Учтем, что здесь нет речи о художественной условности, какую мог себе позволить Шиллер, драматизируя историю Марии Стюарт и смещая реальные события. Большинство шекспировских зрителей должны были безусловно верить тому, что видели и слышали на сцене. Верил ли сам Шекспир? Вопрос нелегкий и нерешенный4, но, по крайней мере, известно, что другие версии истории Ричарда III тогда тоже существовали, и Шекспир выбрал наиболее устойчивую и распространенную.

Тенденциозность - это не узость мысли. Разве Ричард у Шекспира измельчен и принижен? Ярчайшая, хотя и зловещая фигура. Звонкие и значительные строки вложены в его уста. Переведем их точно: "В груди забилась тысяча сердец", "В бой, дворяне Англии, в бой, стойкие йомены!" Это часто цитируется как слова самого Шекспира даже без мысли о том, кем у него они произнесены. И такие слова могли служить девизом Шекспира, если йоменами были его собственные предки. А разве Ричард сломлен? Вот дословно его последняя реплика в ответ на призыв спасаться: "Раб, я распял свою жизнь на игральной доске и выдержу любой выброс игральных костей. Мне кажется, здесь целых шесть Ричмондов на поле битвы. И пятерых я уже сразил, только не его самого. Коня! Коня! Королевство мое за коня!" К этим словам, чтобы получить о них более полное представление, необходимо прибавить свойственный оригиналу ритм, аллитерацию, - твердость.

Нет, не сломлен Ричард III, но все-таки побежден, - такова точка зрения Шекспира. Не противопоставив королю-чудовищу ни одного достойного противника, способного превзойти его духовной или хотя бы физической силой, побуждая зрителей временами даже любоваться ужасающей мощью этого урода, передав ему некоторые наилучшие свои строки, Шекспир устраняет узурпатора прежде всего как помеху на пути развития страны.

Нынешние историки вовсе не собираются оспаривать Шекспира и "обелять" Ричарда III. Они говорят лишь о том, что Ричард был не хуже прочих, что образ его действий, даже если некоторых злодейств за ним не было, являл собой обычную практику для королевских дворов. А Шекспир, создавая потрясающую картину бесчеловечного властолюбия, взял не только типичный случай - он выбрал врага династии, находившейся в его время у власти. И король Генрих IV, которому Шекспир также посвятил хронику, был узурпатором, однако Шекспир изображает его совсем иначе. Осуждая в принципе посягательство на корону, не снимая с него вины, Шекспир представляет Генриха все-таки достойным правителем: он, как считалось, способствовал становлению "елизаветинской" Англии5.

Исторические пьесы Шекспира, называемые "хрониками", а всего их девять, показывали зрителям наступление существующего порядка вещей. То была не переодетая в старинные одежды злоба дня, а предыстория современности.

Данную черту шекспировской "исторической" драматургии отметил Пушкин, но вообще позднейшим зрителям или читателям почувствовать это очень нелегко, а уж в особенности четыреста лет спустя все выглядит одинаково давним. Шекспировская же публика дистанцию между былым и нынешним не только видела, она в театр приходила ради того, чтобы дистанцию увидеть, и каждый всматривался в прошлое с личной заинтересованностью. Ведь общество и сознание действительно еще оставались средневековыми, как бы фиксированными, установленными от века раз и навсегда. Заслуги и положение предков обеспечивали права в настоящем, несмотря на социальную ломку, которая в новые времена совершалась. Те же "выскочки", вырвавшись благодаря собственной инициативе и сопутствующим обстоятельствам на современный, открывшийся для них простор, затем устремлялись в прошлое на поиски если не законных, то хотя бы поддельных гарантий своего нынешнего положения. Поэтому даже четырнадцать веков, о которых говорится в хронике "Генрих IV", воспринимались актуально, как непрерывная нить, ведущая к современности. Показывая прошлое, воскрешая жестокую междоусобную вражду баронов, народные бунты, иноземные войны, борьбу за престол, Шекспир подводил всех и каждого к мысли о том, почему они смотрят спектакль и получают удовольствие, а не находятся где-то вовсе за пределами общества, не голодают и не бедствуют, не гниют в земле и не болтаются на виселице. Идея государственного порядка, обеспечивающего процветание нации, страны, высказывается Шекспиром многократно. С выразительностью и объективностью, свойственной великому искусству, она воплотилась в отношении к фигуре Фальстафа, который тоже был и остался в ряду наиболее популярных шекспировских персонажей. В свое время, говорят, вся публика, особенно публика партера, оживлялась, стоило только появиться на сцене "жирному рыцарю" с его дружками. Вот уж от кого ожидали шуток и выходок уморительных. Над ним самим насмехались. Ему же и сочувствовали. Еще бы! "Все лучшее на свете" воплощал сэр Джон Фальстаф, если под этим понимать веселие, беззаботность, Доброе товарищество, скрепленное возможностью крепко выпить и плотно закусить. Но тот же Фальстаф, для обрисовки которого Шекспир поистине не пожалел красок, был воплощенным беспорядком, и потому его же первый друг принц Генри, став королем Генрихом V, сразу отдает приказ взять Фальстафа под стражу. Как?! Это одна из вечно живых сцен, благодатный материал для актеров любых времен: когда Фальстаф, поскольку его дружок сделался не больше и не меньше владыкой Англии, предвкушает невероятные преимущества для себя, а получает - тюрьму. Мы и сейчас при хорошем исполнении глубоко сопереживаем происходящему в этот момент, но можно представить себе, что в тот же момент творилось в "Глобусе", где все прекрасно знали, чем это кончится, и еще, надо полагать, подзадоривали Фальстафа с его роскошными аппетитами. Однако Фальстаф не сдается. Он не в силах поверить ни своим глазам, ни своим ушам. Вот что он буквально говорит: "Все это делается только для вида... За мной пришлют сегодня же вечером". За ним присылают тотчас - стражу. И тогда Фальстаф оказывается способен выговорить только одно: "Боже мой... боже мой..." А в следующей хронике, посвященной правлению Генриха V, он уже не появится, и будет лишь рассказано, как он умер "с разбитым сердцем".

Что же такое Фальстаф? Стихия старины, которой нет места в настоящем. Время пошло вперед, оттесняя со своей дороги, искореняя фальстафовское буйство. Присматриваясь к оттенкам в изображении Фальстафа, мы убеждаемся: "все лучшее" не уходит под аккомпанемент сочувственных вздохов; прежде чем уйти, оно прямо у нас на глазах в тщательном изображении Шекспира перестает быть "лучшим", изживает себя. Фальстаф таким был всегда: вечно жил в долг, не платя, мог и выручить, и предать, преследовал исключительно свои интересы, преимущественно утробные, и был бессребреником, и все это, включая грабеж на дорогах и развеселое застолье, некогда естественное, как молодечество, доблесть, удаль, становится свинством. Природа Фальстафа не меняется, другим становится время, вернее, приходит такое время, которое с фальстафовским веком несовместимо. Прежняя удаль уже выглядит теперь причудой, а то и преступлением, а потому, как говорит прежний принц и новый король, "тебя я изгоняю...".

Когда от исторических пьес Шекспира мы переходим к его комедиям, то попадаем в современный мир, живущий, как говорится, "здесь и теперь". Но при ближайшем рассмотрении и "здесь", и "теперь" оказываются насыщены разными временами. Вернее, у шекспировских комических персонажей проявляется реальная принадлежность и претензии на принадлежность к разным временам. В том и состоит, по Шекспиру, вся комедия, что думают современные люди о себе одно, а являют собой нечто совсем другое.

Кем себе представлялись шекспировские современники? Исторические пьесы они смотрели в надежде увидеть и свою причастность к былому, ставшему прологом настоящего. В комедиях - то же самое. "Загляни-ка в хроники. Мы пришли сюда вместе с Ричардом Завоевателем", - это в "Укрощении строптивой" утверждает лудильщик, оскорбившийся, когда его назвали проходимцем; оскорбительницу-трактирщицу отсылает он на пять с половиной веков назад, к истокам английской истории, путая при этом имя Завоевателя, которого, как известно, звали Вильгельмом.

"Новое время начинается с возвращения к грекам. Таков был пафос эпохи, потому и называемой Возрождением. Героическая сторона "возвращения" дала великие достижения ума, духа, комическая - мешанину в мозгах, не просветившихся, а помешавшихся, сбитых с толку каким-то коловращением времен. Шекспир в прямом смысле показывает эту путаницу в комедии "Сон в летнюю ночь", где актеры-любители, а на самом деле ремесленники-мастеровые, разыгрывают нечто, разумеется, на античный сюжет. Среди них имеется свой лудильщик, но функции премьера берет на себя ткач, он, нет сомнения, знаток древнегреческой мифологии, хотя и произносит "Гуркулес" или "Еркулес".