69577 (Кипренский и портрет начала XIX века)

Кипренский и портрет начала XIX века

Михаил В.А.

Все знают и все цитируют стихи, обращенные Пушкиным к Кипренскому. Но обычно в них видят всего лишь изящный комплимент и блестящий экспромт в адрес „любимца моды легкокрылой". Между тем шутливые намеки стихотворения говорят о взглядах на Кипренского его современников. Пушкин начинает с противопоставления Кипренского прославленным в его время английским и французским мастерам портрета и кончает выражением уверенности в том, что искусство нашего портретиста заслуживает европейской славы и бессмертия в веках. Меткая характеристика Пушкина должна служить напутствием для всякого автора, поставившего себе задачу определить историческое значение Кипренского как представителя русской школы.

Портрет, как известно, пользовался в России XVIII века широкой популярностью. Вопреки предвзятому взгляду Академии на этот вид живописи, как на низший жанр искусства, расцвет русского портрета в это время был обусловлен потребностями самой жизни. Его успехам на протяжении одного века в стране, которая в прошлом не имела прочной портретной традиции, содействовало то, что в его разработке участвовали такие одаренные мастера, как Матвеев и И. Никитин в начале века, Антропов в середине, Рокотов, И. Аргунов, Левицкий и Боровиковский — во второй половине. Правда, эти мастера были признаны лишь в недавнее время. Русское дворянское общество, особенно придворные круги, которые выступали законодателями вкуса и заказчиками на протяжении всего XVIII века, больше ценили иностранных мастеров, более щедро расплачивались с ними и даже ставили их в пример русским мастерам, вынуждая последних следовать привезенной иностранцами моде. Однако, в отличие от архитектуры, в развитии русского портрета решающую роль играли русские мастера.

Кипренский, конечно, хорошо знал произведения наших портретистов XVIII века — Рокотова, Левицкого и Боровиковского. Но достаточно сравнить женский портрет Боровиковского В. А. Томиловой (Воспр.: „Старые годы", I, 1916, стр. 50.) с отделенным от него всего лишь одним десятилетием женским портретом Кипренского, вроде его рисунка Н. В. Кочубей („Ежегодник Института истории искусств АН СССР", 1952, стр. 57.), чтобы убедиться в том, что оба мастера принадлежат двум различным векам. Правда, Боровиковский в своих поздних портретах преодолевает налет чувствителыгости, который лежит на его произведениях XVIII века, вроде знаменитой Лопухиной. Его образы становятся более мужественными, в фигурах проявляется больше простоты и сдержанности и даже черты героики. Художник отказывается от оттенков сиреневого и бледно-голубого, не боится насыщенных красок, пользуется цветовыми контрастами и силуэтами. И все же Боровиковскому оказа-лосьне под силу воплотить в искусстве то новое, чего требовала русская жизнь начала XIX века.

Из своих предшественников Кипренский, видимо, больше всего был обязан С. С. Щукину, которого он застал еще в Академии. Судя по раннему автопортрету Щукина и по его портретам Павла I, он был мастером нового поколения, художником нового века. Но смелые искания сочетаются в портретном наследии Щукина с робкой данью условностям традиции. Истинным создателем русского портрета начала XIX века был Орест Кипренский.

Предпосылки к созданию нового типа русского портрета лежали в условиях жизни русского общества первой четверти XIX века. Связь Кипренского с передовой общественной мыслью начала XIX века заключается не в одном том, что он писал передовых общественных деятелей, мыслителей и писателей того времени. Ему суждено было отразить новые понятия о достоинстве человека, то представление о правах и обязанностях личности, которое воодушевляло дворянских революционеров. Вера в способность человека совершить великие дела, ожидание новой эры, готовность к самоотверженному служению обществу — вот существенные черты передовых людей того времени. Русские люди не знали еще противоречий Западной Европы с ее развитостью буржуазных отношений, и потому скептицизм и разочарование были им чужды. Это придавало светлый характер даже их печали и избавляло их от мрачной безнадежности.

Кипренский создал целую галерею портретов современников Отечественной войны 1812 года и восстания декабристов. Перед нами проходят лучшие писатели пушкинской поры, начиная с самого Пушкина. Здесь и В. Жуковский, и К. Батюшков, и Н. Гнедич, и И. Козлов, и И. Крылов. Возникают образы участников Отечественной войны 1812 года — Д. Давыдова, Е. Чаплица, А. Оленина, братьев М. и А. Ланских и многих других. В портретах А. Р. Томилова, друга художника, отражена типическая история жизни человека того времени: мы видим его молодым, вступающим в жизнь; он надевает погоны и в качестве ополченца вступает в армию; в поздние годы своей жизни Кипренский запечатлел его как усталого, преждевременно состарившегося человека, сломленного житейскими испытаниями.

Кипренский не стал модным портретистом, как французский мастер пастели XVIII века Квентен де Латур или позднее англичанин Томас Лауренс, которые поставили целью своей жизни запечатлеть своих выдающихся современников всех профессий и сословий. Кипренский принадлежал к числу тех художников, которые из разнородных черт своих моделей стремятся извлечь общий тип героя своего времени. Перед глазами таких художников постоянно стоят черты этого искомого идеала; принимаясь за каждый новый портрет, они всматриваются в лицо модели, словно надеются найти в нем новую черточку для воссоздания образа. Через все живописное творчество Кипренского проходит несколько ведущих тем, лейтмотивов. Эти темы художник решал с переменным успехом, но они определяют единство его портретного наследия, придают ему самобытность. Они помогли Кипренскому на чужбине сохранить лицо русского художника.

Пересматривая галерею портретов, созданных Кипренским, неизменно чувствуешь в них нечто родственное всей русской жизни начала XIX века. Не уловив этого общего впечатления, трудно определить историческое значение наследия нашего мастера.

Русские люди начала XIX века критически оценивали буржуазное развитие Европы. Оно ясно проглядывает в суждениях Пушкина и о промышленных успехах Англии и о новинках французской литературы. Русским людям удавалось осознать многие язвы буржуазного развития. Кипренского можно отнести к числу тех русских художников, которые, будучи за рубежом, не переставали себя чувствовать русскими. Ведущим темам западноевропейского портрета Кипренский противопоставляет светлый образ жаждущей и ищущей гармонии личности. Не ведая горечи утраченных иллюзий, еще полная радужных надежд на будущее, она находит смысл бытия в осуществлении высокого призвания человека, в его влечении к свободе, в живой деятельности, в упоении от радостей жизни, в отзывчивости ко всему человеческому.

Мастера русского портрета XVIII века, даже когда сами они были людьми дворянского происхождения, принимаясь за кисть, чувствовали себя отделенными от своих заказчиков социальной гранью. Это сдерживало проявление в портрете непосредственного личного отношения художника к его модели. В живописи XVIII века портреты близких художнику людей и его автопортреты занимали очень скромное место. Среди портретов Кипренского можно найти произведения в собственном смысле заказные. Но в основном Кипренскому позировал круг людей, которых художник близко знал. Главное место среди них занимают посетители оленинского салона и члены литературного кружка „Арзамас". Здесь мелькают имена В. Жуковского, Н. Гнедича, К. Батюшкова, И. Крылова, Е. Баратынского, Д. Давыдова, М. Муравьева и многих других. Все они были не случайными заказчиками художника, но были тесно связаны с ним дружескими узами.

Уже значительно позже, в разгар николаевской реакции, вспоминая о салоне Олениных, один из его участников с большой теплотой отзывается об атмосфере, царившей в нем. „Предметы литературы и искусств занимали и оживляли разговор. Совершенная свобода в обхождении, непринужденная откровенность, добродушный прием хозяев давали этому кружку что-то патриархальное, что не может быть понято новейшим поколением" (А. В., Литературные воспоминания. - „Современник", 1851, стр. 37 и ел.). Шуточные протоколы „Арзамаса" ясно говорят о той простоте нравов и чистосердечии, на которых покоилось содружество его членов („Протоколы Арзамаса", М., 1951.). Некоторое время Кипренский провел в Твери, и здесь он снова оказался среди просвещенных русских людей того времени. Известно, что в Твери Н. Карамзин впервые читал отрывки своей „Истории". Здесь Н. Гнедичу был поручен перевод Илиады.

Все это вместе помогло Кипренскому стать выразителем почти целого поколения русских людей, своих сверстников. Несмотря на крутой поворот в конце царствования Екатерины и павловскую реакцию, они с малых лет впитали в себя идеи Просвещения. В 1801 году они ликовали по поводу низвержения „тирана", возлагая надежды на скорое раскрепощение России. Во время наполеоновских войн они сами или их сверстники и братья бились в передовых рядах русской армии за освобождение родины и Европы. Многие из них побывали с русскими войсками за границей, и впоследствии доносчики III Отделения вспоминали, что они вернулись оттуда утвержденные в своем „желании доставить торжество либеральным идеям" (Н. Греч. Цит. по кн.: А. Пыпин, Общественное движение в России при Александре I, 1898, стр. 348.). В качестве членов „Арзамаса" они отстаивали новый вкус в литературе. Некоторые из них в смутном желании переустройства жизни примкнули к мартинистам; многие вошли в тайные политические общества и стали активными участниками декабристского движения. Поражение декабристов застало их на пятом десятке. Духовный облик большинства сложился в период, когда освободительное движение в России было на подъеме, когда идеалы социальной справедливости казались легко осуществимыми. Вот почему и Кипренский смог стать в живописи выразителем идей русского гуманизма.

Портрет XVIII века многим похож на торжественную и величавую оду, занимавшую столь почетное место среди поэтических жанров того времени. Такое же сочетание могучего подъема, парения воображения с привязанностью к сочным краскам, к жизненной плоти, к ее обостренно чувственному восприятию. Сочетание возвышенного и низменного лежит и в основе такого шедевра этого жанра, как „Ода Фелице" Державина. Поэт уводит в ней свою коронованную адресатку в далекий край аллегории и вымысла и превращает ее в богоподобную киргиз-кайсацкую царевну. И вместе с тем он в тоне фамильярной задушевности посвящает ее в свои мелкие житейские заботы и радости, решается рассказать ей, как он любит поспать до полудня и запивать шампанским вафли, как тешится охотой, забавляется игрой в дураки или же (если перевести на язык прозы строку „и ею в волосях ищуся") как супруга его вычесывает из его головы насекомых.

В портретах XVIII века, в частности у сверстника Державина Левицкого, человек как бы возводится на пьедестал величия, эффектная композиция, яркие краски повышают торжественную парадность образа. Но если всмотреться в лица в портретах Левицкого, хотя бы в портретах четы Бакуниных, нас поразит неприкрашенная, почти грубая правда, смело сказанная в лицо заказчикам, краснорожей русской барыне и самоуверенному, самодовольному вельможе.

Исторической задачей Кипренского было преодоление в портрете разрыва между „высоким" и „низким штилем". В этом отношении он сыграл в своей области роль, сходную с той, какую в русской словесности сыграл Карамзин. В портрете Кипренского человек низводится с высокого пьедестала, сближается с миром обыденным, но в самом этом обыденном, житейском открывается поэтическая красота. В портрете сказывается близость между художником и портретируемым, и это, в свою очередь, рождает теплоту и сердечность отношений между зрителем и моделью.

В годы сложения портретного стиля Кипренского на смену возвышенной оде приходит в качестве излюбленного поэтического жанра „послание к другу". В посланиях Карамзина и его современников сохраняется еще налет рассудочной насмешливости и резонерства поэзии XVIII века. Дружеские послания поэтов пушкинской поры проникнуты большой душевной теплотой и непосредственностью. Они нередко пишутся трехстопным ямбом, который убыстряет ход речи и вносит в нее разговорные интонации.

„Не слава передо мной,

Но дружбою одной

Я ныне упоен",-

провозглашает молодой Пушкин. Со словом „друг" рифмует слово „досуг", счастливый досуг наполнен раздумьями, чтением любимых авторов, эпикурейскими радостями дружеских пирушек. В посланиях прославляется простота сельской жизни, безмятежное существование вдали от света, в убогой хижине, среди скромной обстановки, среди простых, но милых людей. Рисуя эти бытовые подробности, авторы посланий нередко сближают их с мотивами античной мифологии. Но восхваление простоты нравов никогда не становится апологией мещанского благополучия. Воспеваемая в стихах „домашняя рухлядь" служит всего лишь поэтической метафорой определенного умонастроения.

В дружеских посланиях Батюшкова, Гнедича, раннего Пушкина очерчены контуры того человека, которые проступают и в портретном искусстве Кипренского. В основе посланий лежит уверенность в существовании нормы общечеловеческого и естественного. Вера в осуществимость идеала придает юношескую бодрость этой поэзии и переполняет ее привязанностью к миру и к его земным радостям. Этому умонастроению мы обязаны такими шедеврами, как „Мои пенаты" Батюшкова и „Городок" Пушкина.

В вольном переводе элегии Тибулла Батюшков, следуя римскому поэту, оплакивает свое одиночество на чужбине, горестно вспоминает о золотом веке, переходит к мысли о загробном мире и заканчивает сладостной мечтой вернуться к возлюбленной. Но, отступая от римского поэта, Батюшков вплетает в элегию нотки дружеского послания. Он доверчиво обращается то к Мессале, то к другим своим друзьям, то к Амуру, то к богине и, наконец, к своей любимой Делии, и соответственно этому речь его становится все более разговорной, интонации все более задушевными. И какой неги исполнен его заключительный призыв к возлюбленной, к которой влечет его сердце!