68946 (Манипуляция и игра: различие оперативных процедур в культуре XX в.)

Манипуляция и игра: различие оперативных процедур в культуре XX в.

О.С. Борисов

Современная культурная ситуация вызывает у исследователей, работающих над проблемой культура — цивилизация, теоретиков, занимающихся стратегией развития культурно-исторического процесса, практиков, моделирующих возможные его сценарии, ряд вопросов, которые заводят в смысловой тупик. Сегодня разыгрывание сценариев принадлежит политике, пользующейся методами программирования цели, причем политике, направленной на решение краткосрочных задач реальной власти, а потому далеко отходящей от проблемы расщепления культур на сегменты, ставшие «беспочвенными» осколками некогда единого монолита. Современная ситуация представляется и предстает пустым пространством, в котором помещаются эти осколки при помощи склеивания и подгонки специально унифицированных для этой цели кусков. Остается только найти того, кто будет склеивать, имея в виду долгосрочную процедуру. Но, по определению, политика, в его классическом варианте, вступает в противоречие с необходимой сегодня смысловой переакцентацией метаполитики. Сама история требует уже не случайного к себе отношения, в том смысле, что не складывается, как прежде, путем одной ей ведомой логике, будучи не подвластной всеохватывающему взгляду стороннего и в частностях незаинтересованного наблюдателя, а история теперь требует проекта, даже самого фантастического проекта, например, «общего дела» единого человечества Н. Федорова. — Какой-то проект должен быть разработан на краю пропасти… В данном случае Федоров приводится как предтеча нового структурирования в планетарном масштабе, как фигура, маркирующая смену культурной ситуации и одновременно предлагающая принципиальный по структуре выход из нее по случаю ее безвыходности. «Непонимание» по существу (т.е. в действии) того, что культура как ценностно-регулятивная фундаментальная значимость полноценного общественного образования, требует конструирования отношений на этой основе с тем, чтобы «вскормить» последующие поколения жизненной субстанцией, выраженной в результате бессознательными и априорными общественными смысловыми связями, оборачивается на поверку «пониманием» того, что можно конструировать не эти отношения культуры, нацеленные, как представляется политикам, на долгосрочную, а потому не практичную и эфемерную задачу в силу высоких информационных скоростей, а выстраивать ресурсные отношения, ограниченные сиюминутной выгодой и пользой. Но «выгода» и «польза» была суммарной логикой бессознательно движущейся истории к своему концу. Отягощенные этим знанием, предоставленным практической наукой, политики успокаиваются тем, что систему ценностей и норм можно провозгласить, сформулировать и остановиться, полагая, что этого достаточно, — в лучшем случае, в худшем — ищут аналоги в прошлом, точнее, пытаются возродить ставшие архаическими и тормозящие настоящее ценности. И в том и другом случае они заблуждаются в том, что общество в состоянии гармонично и продуктивно функционировать без наличия снятых в бессознательном реальных ориентаций. Точнее, реальная ориентация на выгоду и пользу — вот ценности настоящего, но они локальны в том смысле, что имеют ключевую оппозицию — свои-чужие. Иными словами, общество в фенотипе таково, каково оно в архетипе. Современная система знания складывается в том направлении, что она может предложить методы, с помощью которых возможный институт в состоянии воздействовать на архетип; политика же занимается феноменами, в этом кроется ее коренное заблуждение, причем она задействует систему массовой информации на решение локальных задач момента, а, все же, не сущностных проблем культуры.

Отсюда, возможно для характеристики современной культурной ситуации апеллировать к Гегелю, в кратком афоризме которого пред-дано решение сложной формулы: если на вопрос мы не находим ответа, значит вопрос был не так поставлен. Следствием неправильной постановки вопроса и является та тупиковая ситуация, культурная и исследовательская бессмыслица которой разворачивается во всей своей хаотической неопределенности.

Смысловое терминологическое поле изъедено произволом автора, утратившего ценностные ориентации. Опустошенный мировыми революциями и войнами: горячими, холодными и экономическими, человек как информационно-семиотическая цельность постепенно утрачивает дорефлексивные основания своей культуры, кодифицированные в традиции через своего носителя, и трансформируется в человека, действующего по произволу, тем самым обретя статус «нулевого» субъекта. Аксиологический сбой подготавливается психологическим парадоксом: увеличение скоростей информационно-диффузиционного процесса, становящегося в новоевропейское время, в новейшее — обращается в неспособность социального тела ассимилировать сущностно, читай ценностно, весь прирост полученного материала. Именно сущностной ассимиляции отдается фундирующее право организовывать культуру. Отсюда, социальное тело взрывается изнутри, что в фенотипе предстает как реальность, расколотая на множество социальных типов, с трудом согласующихся друг с другом. Такие типы, обладая внутри самих себя некими ценностными характеристиками, вынуждены действовать между собой только по произволу, поскольку только так и может действовать аксиологический нуль. Он отстаивает даже не интересы типа как такового, поскольку они не достаточны связаны для того, чтобы обладать строго объединяющим статусом, а интересы своего собственного «0». Причем эти интересы призрачны в свете наличия интереса другого, никак не сопряженного с интересами оппонента и акцентирующего решения своей задачи за счет последнего в исключительной степени, чем за счет себя. Тем более, что я как себя уже и нет. Это можно выразить в такой формуле: (1) жизнь = нуль + ресурс, в противоположность базовой формуле (2) жизнь = ценностно-нормативная установка + ресурс. Из этого следует, что (1) описывает жизнь, заключенную в ресурсных потребностях биологического существования, разумеется с поправкой на «недовольство культурой» в том смысле, который придает ему нулевой человек, стремящийся освободиться от ее пут. В некоторой перспективе ситуация может предстать и быть описана как «борьба всех против всех». Аксиологический нуль оказывается страшен прежде всего тем, что образуясь в результате нескончаемых стремлений в попытке человека вырваться из контекста природы (существование в цивилизации, порог технического «вооружения» которой превосходит неуспевающий поспевать за ним дух), человек освобождается от контекста культуры, как растение, вырванное с корнем из своей почвы. Формула (2) указывает, что культурная жизнь складывается из суммы гармоничных отношений природы и общества, тонус которым задает ценностно-нормативная установка, которая во времена аксиологических кризисов требует ее новой организации: внедрения, выпестовывания и взращивания. Все равно что пересадка, пользуясь метафорикой Н.Я. Данилевсого, культурного растения, если не на другую почву, где климатические условия могут не соответствуют его потенциям прорастания, то на другую ситуацию, которая может быть создана путем организации соответствующих специальных, то есть искусственных, но подобных, условий. (1) описывает жизнь, где человеческому нулю для выживания необходимо задействовать сценарий манипуляции над другими в отсутствии принятых на себя универсальных правил; (2) определяет игровую концепцию жизни, детерминированной ее культурой, имплицитной для человека, а потому имеющей архетипическую силу актуализации.

Непонимание природы манипуляции и игры создает дискурсы, в которых нет приращения нацеленного смысла, и одно обращается в другое без всякого на то основания, используя метафорику «случайных чисел» «поверхности», а не креативного соучастия в со-бытии.

Шекспировская формула: мир есть театр, а люди в нем — актеры приобретает моэмскую трансформацию: актер на сцене живет, а в жизни играет. В конфликте двух этих формул вычерчивается слом новоевропейской культурно-исторической ментальности: от игры с самим собой как игры с судьбой к манипуляции с другими как игры над судьбой, от шекспировского Гамлета, который живет, к стоппардскому Розенкранцу и Гильденстерну, которые мертвы.

Так в чем природа игры и какова природа манипуляции?

В недавно прошедшей защите диссертационного проекта на соискание ученой степени доктора философских наук была дана Е.Г. Соколовым аналитика массовой культуры (маскульта), в которой исследуется сущность и механизмы функционирования массовой культуры. Один из выводов, который можно сделать по прочтении: специфика организации массового пространства является тем насущным ответом, который может дать в своем логическом завершении культурная программа новоевропейского мышления в Новейшее время. И дело не в том, насколько она удовлетворяет сегодняшнего интеллектуала, но в том, что классический интеллектуал не может не считаться с тем обстоятельством, что он вынужден жить в массовом пространстве постоянно теряя идентификацию с самим собой, чтобы вырабатывать ее на поверхности смысла. «Нулевой человек», образовавшийся к «концу истории», обретает свое тело лишь в поле фикций, и лишь в этом залог его существования. Становясь массой, организованной по необходимой позиции, виртуальный человек-масса рассыпается всякий раз, как только утрачивается актуальность позиции, чтобы сложиться в той конфигурации, которая приходит на смену прежней. Пластичность современного массового сознания становится хорошим подспорьем к манипуляции, и «нулевому человеку» не остается ничего иного, как со-ответствовать. Его податливость есть исходный глина-материал, осознающий свою податливость в руках не умершего уже давно бога, а, как справедливого замечает Е.Г. Соколов, гиперреальности, представшей в виде События-вереницы-событий. Причем манипулятором становится и он сам в рамках пространства, его принимающего, но под эгидой допускающего его и манипулирующего им События, дозволяющего собой манипулировать в границах необходимого смысла. Такой круг очерчивает пространство, которое можно было бы назвать маскультом — то есть культом массы.

Особо необходимо отметить пятый параграф первой главы «Дискурсивные пределы массовой культуры», в котором аналитике подвергается динамика перехода немассового артефакта в массовый предмет культуры. И массовая культура и «протомасскульт» (Искусство) базируются на архетипах, «развертывая, — по словам К. Юнга, — праобраз в современных условиях», «степень же «приближенности» к архетипу в каждом конкретном случае различна» (Соколов Е.Г. Аналитика массовой культуры. Автореферат на соискание ученой степени доктора философских наук. СПб., 2002. С. 17). Здесь и там праобраз работает по иному. «Произведение искусства — предмет вмененный, догматизированный, подавленный террором интерпретации, но все еще обладающий некоторой «глубиной» (вариативностью), чего нельзя сказать о масскультовых образцах. Масскультовое произведение — предмет «очищенный», лишенный многовариантности» (С. 17-18). Процесс трансформации немасскульта в масскульт становится возможным, поскольку трансформируются режимы восприятия. От выборки смыслов, которую предоставляет предмет искусства, к навязанному и селективному смыслу масскульта, который пользует этот предмет как носитель. При этом происходит демонтаж онтологических монолитов, при расщеплении которых извлекается досужий смысл множества разнородных сегментов, отсылающих к собственным полям и ставших симулякрами, конституирующими поле фикций. Движение от архетипа к семулякру через образ, от божественного бессознательного в искусстве, еще насыщенного плотью в собственной несоизмеримости, но уже теряющего религиозную значимость, к фиктивному пространству масскульта, составленного из «корпускул» с взаимозаменяющимися элементами — вот та семиотическая кривая новоевропейского мышления, расколдовавшего самого себя, но требующего разворота. Хорошей иллюстрацией здесь будет реминисценция из Достоевского, в одном из произведений которого страстное желание вечности, ее сакрального пространства, обращается/трансформируется/превращается в подобие пустой комнаты, места, в котором ничего нет, кроме тараканов, расползающихся по углам и клонирующих самих себя. — Симулякр вечности. Соблазн.

Во второй главе «Операции и процедуры» в специально отведенном для этого параграфе «Производство желания. Соблазн» Е.Г. Соколов воспроизводит ницшеанско-фрейдистскую парадигму и рассматривает различные концепты желания, в частности, «желающую машину» Ж. Делеза — Ф. Гваттари. Дефинитивная особенность желания позволяет ему «выступать источником бесконечной, непрерываемой не на секунду процессуальности, механизмом, способным запускать все новые событийные потоки, аккумулируя импульсы и спазмы, исходящие из любых сфер реальности» (С. 26). Опираясь на Ж. Бодрийара, диссертант резюмирует, что масскульт, провоцируя импульс вожделения, делает все для того, чтобы удовлетворения не состоялось, чтобы соблазн воспроизводил соблазн, имитируя собою реальность. Это закат культуры, последний период ее развития, который О. Шпенглер назвал цивилизацией. Это машина, которая пробуксовывает, создавая иллюзию движения, но на самом деле никуда не двигается; имитирует реальность, которой давно уже нет; то, что можно назвать ее дефицитом при кажущемся избытке. Ответ на вопрос зачем, мы получаем в параграфе «Сканирование и нигиляция массы». Наученная горьким опытом того, что масса низвергала системы изнутри, европейская культурная программа ликвидирует реальность массы при сохранении ее номинала. Агрессивность массы нигилируется масскультом, утрачивая свои детерминанты — непредсказуемость и спонтанность. Канализирование агрессии делает массу виртуальной: регулятивы исходят снаружи, источник движения уже не в ней самой, а потому никакой угрозы такая масса не может представлять в принципе.

Есть игра: осторожно войти,