68909 (Творческое самосознание в реальном бытии (интеллигентское и антиинтеллигентское начало в русском сознании), страница 2

10 Российский литературоведческий журнал. 1994. № 5/6. С. 290

в вашем смысле. Мне так привычно с тайнами, откровение, со всем, что вне разума. И так я презираю этот самый разум. Но... Вы мне скажете, что это-то и дурно, что вы предпочитаете ярого врага, но убежденного, отрицающего, но страстного, не хотящего тайны, но тем самым способного увидеть ее. А тот, скажете вы, кто ее видел и не признал, уже безнадежен... » 11 Здесь с полной отчетливостью вырисовывается перспектива выхода из ряда какой угодно ценой. Потому, кстати сказать, столь органичным для Брюсова было колебание между крайней революционностью и столь же крайним консерватизмом: суть была в определении, а не в определяемом слове.

Но вариант Брюсова были лишь одним из довольно многочисленных, представлявшихся ранним символизмом, а отчасти и соположенными с ним явлениями, к рассмотрению которых я позволю себе перейти, поскольку они могут яснее определить специфичность «творческого самосознания» деятелей культуры модернистского круга на фоне прочих.

Так, во многом характерным образцом столкновения интеллигентского и творческого самосознания является творческая и человеческая судьба Александра Добролюбова. Памятуя о том, что существует ряд работ, подробно излагающих эту судьбу 12, не буду подробно говорить о ее перипетиях, а попробую дать истолкование того «послания», которое Добролюбов обратил как к своим бывшим единомышленникам из круга «Весов», так и к традиционным интеллигентам.

Собственно говоря, уход «в народ» не должен был вызвать никакой особенной реакции. Акции такого рода были освящены интеллигентской традицией 70-80-х годов и занимали высокое место в иерархии духовных ценностей. Вместе с тем пристальные наблюдатели начала века констатировали: «Мы были твердо уверены, что народ разнится от нас только степенью образованности и что если бы не препятствия, которые ставит власть, мы бы давно уже перелили в него наше знание и стали бы единой плотью с ним»13; «В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями — народопоклонничества и духовного аристократизма»14. То есть «хождение в народ» для интеллигента в реальности было не органическим слиянием, когда зажженный его личным духовным подвигом народ движется к вершинам его собственной, интеллигентской, культуры, а либо полным взаимным отторжением с последующей выдачей «пропагандиста» властям, либо растворением в какой-либо неинтеллигентской среде, влекущим за собою изгнание из круга прежних сотоварищей.

-------------------------

11 Там же. С. 291.

12 Прежде всего отмечу работу: Азадовский К. М. Путь Александра Добролюбова // Блоковский сборник. Тарту, 1979. Вып. 3, а также последнюю по времени биографическую статью: Иванова Е. В. Добролюбов Александр Михайлович //Русские писатели 1800-1917; Биографический словарь. М„ 1992. Т. 2. Уже после того как моя работа была завершена, появилась первая часть обширного исследования: Иванова Е. В. Александр Добролюбов — загадка своего времени //Новое литературное обозрение. 1997, № 27.

13 Вехи. Из глубины. С. 86.

14 Там же. С. 64.

Добролюбов же предложил, после ряда попыток, принципиально иную схему взаимоотношения человека из «образованного общества» с народной массой, тем более убедительную, что она исходила от человека, доходившего до пределов не только в символистском самоотождествлении, но и в интеллигентском Так, на основании его собственных рассказов Брюсов записывал в дневнике: «Добролюбов под влиянием Гиппиуса стал тем, каким я его знал, стал символистом Добролюбовым. Но его отличительная черта - во всем он идет до конца. И он пошел здесь до конца. Несомненно, он талантливейший и оригинальнейший из нас, из числа новых поэтов. Но вместе с тем и в убеждениях он дошел до конца. Бессмысленно назвать его матерьялистом. Совсем не то. Но он признавал только этот трехмерный мир, не верил в иную жизнь, не различал добра от зла, а только образ от пошлой думы, творчество художника от мыслей. Он и жил, как художник, поклоняясь художеству, как святыне. И вместе с этим поклонением художеству он сказал себе: если есть только эта жизнь, то нет ничего запрещенного. И он позволял себе все»15. Именно как такого художника его оценил и полюбил Брюсов, ставя на одну доску с Бальмонтом (напомню, также дававшим один из образцов символистского жизненного поведения): «Письмо от А. Добролюбова... О, сколько странных и безумных и невероятных воспоминаний. Словно дикий сон, внезапно пришедший на память, впервые узнанный, хотя видел его давно... Александр Добролюбов! я когда-то любил его, почти как женщину. И мы с ним увидимся. - Что же найду я сказать ему, я, теперешний? Бальмонт и Добролюбов были для меня в прошлом два идеала. Я изменился с тех пор, я иной, да! Но перед ними я не смею быть иным и уже не умею быть прежним. И я перед ними бессилен. А в душе возникает вопрос: что если „я" тот, прежний, был лучше, выше. О горе! Этот голос доскользнул до меня так странно, как первые слова Лазаря в день Иисусова торжества...»16

Насколько можно судить, первоначально он не претендовал на что-либо большее, чем просто перемена собственного образа жизни; затем попробовал себя в роли «пропагандиста» (напомню, что еще до «ухода» он «вступил в особый государственный заговор» 17), уговаривая казаков отказаться от воинской службы, а впоследствии занял особую позицию: будучи по всем внешним признакам одним из окружающих его крестьян, он тем не менее вскоре оказался их духовным лидером.

Для этого ему понадобилось полностью раствориться в том крестьянском быту, который прежде был как ему, так и его товарищам органически чужд. И сама эта перемена поражала прежде всего. Так, Брюсов записывал в дневнике летом 1898 г.: «Скоро подъехал на извозчике он. Больная нога мешала ему прийти сюда пешком. Он был в крестьянском платье, в сермяге, красной рубахе, в больших сапогах, с котомкой за плечами, с дубинкой в руках. Лицом он изменился очень. Я помнил его лицо совсем хорошо. Когда-то я бредил этим, едва ли не был влюблен. То были (прежде) детские черты, бледное, бледное лицо — и горящие черные глаза, иногда смотрящие как-то в сторону, словно в иное. Теперь его черты огрубели; вокруг лица пролегла бородка, стало в его лице что-то русское; глаза стали задумчивее, увереннее, хотя, помню, именно в них сохранилось и прошлое А как изменились все его привычки и способы! Когда-то он был как из иного мира, неумелый, безмерно самоуверенный, потому что безмерно застенчивый... Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми. Теперь он умел сказать что-нибудь и моему братишке, и сестрам, и даже маме. И все невольно радостно улыбались на его слова. Даже животные шли к нему доверчиво, ласкались»18.

-------------------------

15 Брюсов Валерий. Дневники. С. 42-43.

16 Там же. С. 40-41 (с дополнениями по рукописи).

17 Там же. С. 33. Истолкование этой записи с гипотезами о характере и природе заговора см.: Азадовский К. М. Цит. соч. С. 130.

18 Брюсов Валерий. Дневники. С. 41-42 (с исправлениями и дополнениями по рукописи). Следует обратить внимание, что при всем своем «опрощении» Добролюбов все же приезжает на извозчике (оправдания о больной ноге явно неубедительны).

Понимание этого акта как типичного для символистов (хотя, как правило. и более позднего времени) движения от декадентства к народничеству даже при всей заведомой условности такого определения, как кажется, не улавливает весьма существенной стороны порожденного Добролюбовым жизненного текста, насколько он восстановим для нынешнего исследователя. Если любое другое выступление могло быть подвергнуто осмыслению и осмеянию (весьма характерны в этом отношении выступления полемистов во время дискуссии по докладу Вяч. Иванова «О русской идее» в январе 1909 г., когда так понятая логика движения символизма была опровергаема отсылками к индивидуальному опыту Блока, Белого, Вяч. Иванова 19), то решение Добролюбова было подтверждено индивидуальным жизнетворческим актом и в этом смысле оказывалось неопровержимым. Но другая сторона его поведения обнажала совершенно определенную направленность этого акта на своих прежних соратников, на завоевание авторитета именно в их среде.

Как известно, проповедь молодого Добролюбова не имела никакого успеха среди сколько-нибудь серьезных литераторов середины 1890-х гг. Он не только не имел возможности печататься даже в наиболее перспективном для подобных поисков «Северном вестнике», но и в салонах, близких к этому журналу, влиянием не пользовался, вызывая более всего насмешки и сохранившись лишь анекдотическими воспоминаниями. Даже у Брюсова экстремальность его поведения вызвала решительно отрицательную реакцию, приведшую к ссоре и отказу принять стихи Добролюбова и Вл. Гиппиуса в «Русские символисты». «Уход» же его привел к моментальной канонизации, выразившейся не только в ряде более или менее глубоких статей 20, но и в издании именно

символистами «Собрания стихов» Добролюбова (М.: Скорпион, 1900), сопровожденного не только восторженными статьями Брюсова и Коневского, но и всеми атрибутами академического издания, вплоть до перечисления известных составителям рукописей Добролюбова, по тем или иным причинами оставшихся недоступными и неопубликованными.

И сам Добролюбов не просто покинул круг своих «образованных братьев». но и постоянно обращался к ним с проповедями в том или ином виде. Это могли быть устные разговоры (неоднократно вспоминавшиеся его собеседниками и часто цитируемые), письма (в том числе опубликованное К. М. Азадовским письмо к Андрею Белому, свидетельствующее о внимательном чтении «Весов»), печатные обращения. Да и сам выход в свет сборника «Из книги невидимой» уже в 1905 г., когда Добролюбов давно уже покинул прежних сотоварищей, свидетельствует о стремлении сделать свою точку зрения достоянием не только изолированных от подобного рода изданий «братков», но прежде

--------------------------

19 Подробнее см.: Богомолов Н. А. К истории одного литературного скандала (в печати).

20 См., напр.: Гиппиус 3. Н. Декаденты-поэты // Мир искусства. 1901, № 1; Мин Н. Эскизы: Обращенный эстет // Рассвет. 1905, 31 мая, 4 июня; Мережковский Д. С. Революция и религия //Русская мысль. 1907, № 3 и др.

всего — символистов и (во вторую очередь) других людей из «образованного общества»21. И его влияние на людей своего прежнего общества началось уже в первые годы после «ухода». Так, Брюсов завершал рассказ о его пребывании у себя на даче такими рассказами: «Я не хочу излагать здесь учения Добролюбова. Он это сумеет сделать лучше меня. А если не сделает, то не надо. Но и в учении своем он сумел быть столь же оригинальным, как во всем. Он не покорился, как мы,

О, первенец творения, о мой старший брат!

И слушая его проповедь, я понял, почему он забыл стихи. Кто взял большее, отречется от меньшего.

Добролюбов прожил у нас два дня, две ночи. Сначала мы говорили очень много. Потом все было сказано. Спорить было бесполезно, ибо он все обдумал. Мы просиживали молча долгие минуты, но он не тяготился этим. Иногда говорили... Я скажу. Он помолчит и ответит. И по многом молчании я отвечу снова.

Эда и сестра моя Надя были совсем зачарованы... Они смотрели на него как на пророка, готовы были поклоняться. Мама подсмеивалась; к тому же он вегетарианец. Но как он сумел переделать себя! он, прежний! Как приветливо он говорил теперь со всеми! Как кланялся в пояс после обеда и благодарил «хозяйку». Да, он еще многое может Встреча с Добролюбовым повеяла на меня новым, оживила, воскресила душу. О, тяжело моей душе быть если не одинокой, то не знать высших, а лучшие из ее друзей, как Самыгин, влекут ее долу. Теперь речи Добролюбова вдруг раздули слабо мерцавшие огни. Перечитывал сегодня свою книгу о искусстве, и все бессилие ее мне открылось. За работу, опять сначала!»22

Этот аспект добролюбовского «обращения» наглядно демонстрирует, что взгляд на него как на человека, вписывающегося в общем смысле слова в общеинтеллигентскую парадигму и объясняемого с подобных позиций 23, является в принципе неверным. При всем внешнем сходстве типа и даже мотивов поведения, на самом деле они диктуются совершенно другими нормами, выработанными, скорее всего, как принципиальное антиповедение по отношению к заветам русской интеллигенции. В том же дневнике Брюсова сохранено несколько свидетельств того, что и по своим убеждениям до «ухода» Добролюбов был не только сознательным «декадентом», но и вписывал в эту сознательность намеренное отрицание всего кодекса убеждений внерелигиозной (хотя чаще всего и соблюдающей внешнюю обрядность), позитивистски настроенной и народопоклоннической интеллигенции конца XIX века: «Он рассказывал о своей теории наследственности. Воли умерших предков — думалось ему прежде, — остаются для нас внешними, мы их знаем, как природу. Самые древние воли — скалы, камни, из более близких тысячелетий дошли до нас воли как растения, еще ближе — как животные. И тело

----------------------------

21 См., напр.: Иванова Е. В. Один из «темных» визитеров //Прометей. М„ 1980. Т. 12, а также свидетельства П. П. Перцова (Литературные воспоминания. М.; Л., 1933. С. 239).

22 Брюсов Валерий. Дневники. С. 44-45 (с уточнением по рукописи).

23 Типичный пример — статья: ПругавинА. С. Декадент-сектант//Русские ведомости. 1912, 7 декабря. Ср. гораздо более проницательное свидетельство младшего современника: «...Книга невидимая все-таки, при всей своей (местами) гениальности стоит отчасти вне литературы, т. е. вне интеллигентски-дворянской литературы» (Письмо Д. П. Мирского к П. П. Сувчинскому от 12 декабря.

наше — тоже воля прежних. Наши воли, воля теперешнего человечества, тоже останется и будет потомкам видеться в том виде, как мы теперь понимаем природу. Если мнение о природе как представлении охватит всех, быть может, мы этой новой волей победим старую, и природы не станет. Добролюбов как-то выводит из этой теории свои прежние дворянско-консервативные убеждения. Но что лучше, он написал, исходя из этих мыслей, несколько прекрасных стихотворений» 24. В этом пассаже следует обратить внимание прежде всего на два момента: на то, что в прежнем состоянии для него были характерны «дворянско-консервативные убеждения», и на то, что наиболее существенным итогом всего жизненного дела и кредо Добролюбова явилось для Брюсова то, что, пользуясь его же собственными словами: «...все в жизни есть средство Для ярко-певучих стихов». Добролюбов же оказался в этом отношении значительно радикальнее Брюсова, практически отказавшись и от стихов (и тем более от радикального эстетизма), чтобы осуществить свое призвание одновременно и религиозного лидера и образца для подражания своим прежним друзьям.

В нем был найден тот вариант антиинтеллигентской утопии, который для общественного сознания значил гораздо больше, нежели даже сходные с ним. Так, например, весьма показательно, что не менее масштабная по своему замаху деятельность Л. Д. Семенова 25 имела несравненно меньший резонанс и тем более не сложилась в легенду, как то было с Добролюбовым. Для создания сравнимой с добролюбовской мифологии понадобилось довольно значительное время (до конца 1900-х годов) и появление в литературе действительных писателей-модернистов из народа (Клюев, Есенин, Пимен Карпов, Клычков), так же решительно восстававших против интеллигенции (особенно это относится к Карпову), но уже на совершенно других основаниях — на правах действительных выходцев из крестьян. И характерно, что для осуществления этой антиинтеллигентской программы им все же нужно было играть роль людей из совершенно иной социальной среды, никак с традиционной интеллигенцией не связанных. Следует отметить, что в наибольшей степени их образ «человека из народа» воздействовал на тех литераторов, которые в наибольшей степени ощущали в себе начала, восходящие к типично интеллигентским представлениям. Едва ли не самый характерный случай — отношение Блока к творчеству Пимена Карпова 26, в котором он видел очень много заслуживающего внимания, тогда как значительно более трезвым в отношении этого писателя оказался не испытывавший никаких интеллигентских комплексов Вяч. Иванов, сурово писавший Карпову: «Вы для меня, если хотите, кроме личности, еще и социологический тип, но не больше выразитель народа, чем Ваш покорнейший слуга. Я не Д. С. Мережковский, который любит прислушиваться к таким показаниям, на которые Вы так щедры, толковать об „интеллигенции" (для меня это звук пустой) и о неопределенной величине, которую под словом „народ" можно по произволу вводить в разные уравнения, на место х или у...»27 Но это уже особая тема, требующая специального разговора, находящегося за пределами нашей темы.

--------------------------------