56434 (Творческий традиционализм и власть), страница 2

Неоднократно страдал от цензуры и другой лидер позднего славянофильства — С.Ф. Шарапов (45). Его газета “Русское дело”, получившая два предупреждения, и временно приостановленная, была вынуждена из-за убытков издателя прекратить свой выход. В своем письме Н.П. Игнатьеву от 23 октября 1888 г. Сергей Федорович рисует весьма мрачную картину окружающей действительности: “Каким образом может происходить то ужасное явление, что при Государе, по общему всенародному убеждению, быть может, наиболее близком к идеалу Монарха и Самодержца проявляется такое ужасное разложение всей общественной и государственной жизни России, такое падение престижа власти, такое несоответствие издаваемых законов с потребностями жизни, такое отсутствие прочности и нравственности в общественном строе, такая зияющая нищета в области творческой мысли, такое страшное отсутствие людей дела, государственных сил, дающее полный простор только посредственностям? откуда этот мертвый сон всего общества, эта дряблость, измельчалость, трусость, подлость, эта всеобщая апатия, фальшь и лицемерие, это поникновение духа, делающие наше время едва ли не самым тяжелым, самым гнетущим ответ на этот вопрос один: оттого, что бюрократия отрезала сплошной стеной живую Россию от живого Царя, оттого, что монополизировала она и мысль, и чувства, и жизнь России и самый ее патриотизм, и самую любовь, и преданность Царю. Все горькое и жесткое, высказанное выше представляется чуть не ангельски-незлобным сравнительно с тем, что говорится повсюду, и не враждебными государству элементами, а истинными патриотами, теми людьми, которые за Царя и родину положат не только свое достояние, но и свои головы. теперь именно царство бюрократии, которая в слепом самомнении готова совсем упразднить живую Россию” (46). Еще более жесткую оценку царствованию Александру III дает в письмах В.В. Розанову (1892) друг Шарапова и постоянный автор его изданий И.Ф. Романов (Рцы), который уже предъявляет претензии самому императору: “Чиновники идиоты и в этом никто не виноват. А где Самодержец? В чем проявляется его индивидуальность, его инициатива, его творчество. Говорят, она отдыхает в Гатчине, прохлаждается в финляндских шхерах, благодушествует в Дании… Власти нет. В “нетях власть””. По мнению Романова, господствующая в России “система белого нигилизма полагает, что благонамеренность проявляется исключительно либо в доносах, либо в раболепной лести, а что сверх сего, то уже почитается крамолою, изменою… Последнее десятилетие есть самая гибельная, ПОЗОРНАЯ страница нашей истории. ПО ПЛОДАМ УЗНАЕТЕ ЕЁ… Се наперед рек Вам” (47). Нам представляется, что вышеприведенные тексты и факты достаточно убедительно свидетельствуют, что славянофильство в 1880-1890-х гг. не только не было “у власти”, но, напротив, скорее находилось к ней в умеренной, скажем так, оппозиции. Повторяем, “официозом” являлись передовицы Каткова и “Московский сборник” (1896) Победоносцева. Катков находился настолько в исключительном положении (даже после смерти), что в декабре 1887 г. по докладу Феоктистова, Д.А. Толстой приказал вырезать из январского номера “Русского архива” за 1888 г. статью вполне благо-намеренного Д.И. Иловайского “Историческая поминка о Каткове”, где среди множества похвал покойному автор допустил и несколько критических замечаний в его адрес, которые были названы в Запрещении “странными” и “неуместными”. В том же году Иловайскому отказали в издании своего журнала, “в виду многочисленности существующих уже в Москве периодических изданий и ограниченности личного состава Московского Цензурного Комитета” (48).

Как мы уже отмечали, К.Н. Леонтьев крайне отрицательно относился к правительственному курсу в период правления Александра II. В письме К.П.Победоносцеву от 27 мая 1880 г. он, например, восклицал: “ надо волосы и одежду на себе рвать и сокрушаться о том, зачем родился русским в такое время!” (49) Зато “реакционные реформы” Александра III вызывали у него самую горячую симпатию: “ дух текущих 80-х годов национальным зовут все, и приверженцы национализма, и враги его. И чувствуется, что это верно” (50) (при этом он отказывал в подлинно национальном духе не только политике Александра II, но и — Николая I). Особое одобрение вызывали у него сословные реформы Д.А. Толстого, который “не будучи ничуть славянофилом в теории, на практике оказался истинным славянофилом — в смысле не племенном, конечно, акультурно-государственном Он дал первый толчок к восстановлению русского дворянства ” (51). Но сила и глубина “реакционных реформ” не удовлетворяли Константина Николаевича: “Не фанатично, не круто, не шумно, не выразительно, не резко… Слабо как будто… Так ли “делали” реакцию в других местах и в иные времена!… И страшно, и отрадно — вспомнить… когда в реакции этой живешь — и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: “Только-то?”” (52) Были у Леонтьева и конкретные претензии к правительственной политике. Например, ему не нравилась “русификация” окраин, в реальности, по его мнению, становившаяся орудием их “европеизации”: “ хлопоча усердно и основательно о православии для эстов и латышей (это нужное единство)” не нужно вводить “французских судов на русском языке в Остзейском крае (это вредное однообразие, смешение) Поймите, прошу вас, разницу: русское царство, населенное православными немцами, православными поляками, православными татарами и даже отчасти православными евреями, при численном преобладании православных русских, и русское царство, состоящее сверх коренных русских, из множества обруселых татар и евреев. Первое — созидание, второе — разрушение. А этой простой и ужасной вещи до сих пор никто ясно не понимает… Мне же, наконец, надоело быть гласом вопиющего в пустыне! И если Россия осуждена после короткой и слабой реакции вернуться на путь саморазрушения, что “сотворит” один и одинокий пророк?” (53) Но, в отличие от славянофилов, автор “Византизма и славянства” никогда открыто не оппозиционировал “верхам”, будучи им принципиально лояльным. Более того, у него складывались неплохие личные отношения со многими министрами. Скажем, министр внутренних дел Д.А. Толстой, хлопоча о предоставлении ему повышенной пенсии, давал мыслителю в письме министру финансов Н.Х. Бунге (25 октября 1886 г.) следующую лестную характеристику: “Леонтьев имеет особое право на поддержку и внимание Правительства. По справедливости, может быть он причислен к числу писателей, которые не ища популярности и минутного успеха, твердые сознанием долга, приносят значительную пользу своими произведениями. Зная основательно жизнь Балканского полуострова Леонтьев ясно и откровенно высказывал свои, отличающиеся замечательною меткостью, суждения о политическом и нравственном характере наших единоверцев По вопросам внутренним является он энергическим поборником основных начал духовной и государственной жизни русского народа, Церкви и Самодержавия ” (54). По словам самого Леонтьева, министр просвещения И.Д. Делянов выражал пожелание, чтобы он жил в Сергиевом Посаде, “поближе к Академии и к Москве, где вы имеете такое полезное влияние надеюсь, что вы будете еще и писать и действовать” (55). В 1881 г. Победоносцев предлагал Константину Николаевичу проект совместного издания их статей под одной обложкой (56). Не говорим уже о том, что близким другом Леонтьева был начальник Государственного контроля Т.И. Филиппов. Удостаивался философ и августейшего внимания. В 1886 г. “Восток, Россия и славянство” “была переплетена в дорогой переплет на казенный счет и представлена государю Деляновым, который предварительно просил Филиппова заложить бумажками все страницы и места, для прочтения государем особенные пригодные” (57). Книга удостоилась “Высочайшей благодарности”, 60 ее экземпляров Победоносцев закупил для рассылки по духовным училищам (58). 17 августа 1889 г. Мыслитель с гордостью сообщает К.А. Губастову, что “получил от [А.А.]Фета (Шеншина) известие, что Государь во время путешествия на “шхеры” взял по чьей-то рекомендации мою “Национальную политику [как орудие всемирной революции]”, чтобы прочесть ее на досуге, с вниманием” (59). Министр внутренних дел И.Н. Дурново обращал “особое внимание государя” на статью “Над могилой Пазухина” “как на статью, имеющую государственное значение” (60). Но, при всем при том, по настоящему Леонтьев не был востребован режимом; как он сам грустно шутил: литературным генералом я не стал, “а разве, непопулярным полковником” (61). Основные его идеи не были замечены правительством Александра III. Как верно заметил один из первых биографов Константина Николаевича А.М. Коноплянцев, “изменение в направлении нашей внутренней политики в царствование Александра III совершилось без всякого влияния со стороны Леонтьева, да и после того он никогда не был влиятелен в правящих сферах: там имели вес практические и близко осуществимые идеи, но кто из государственных людей того времени мог взяться за проведение в жизнь, например, мысли и мечты Леонтьева о взятии Константинополя и устроения там патриаршего престола над всеми православными странами, независимого ни от какой светской власти?” (62) Так же как, добавим мы, “за проведение в жизнь” идеи “социалистической монархии”, общие контуры коей философ изложил еще в 1882 г. в “Записке о необходимости новой большой газеты в С.-Петербурге”, направленной и Победоносцеву, и Филиппову. Но даже и сам “проект большой газеты”, вроде бы поддерживаемый Победоносцевым (63), в которой Леонтьев мог бы обрести достойную его постоянную трибуну, не был осуществлен. Конечно, идеи автора “Византизма и славянства” не могли не казаться чиновникам-прагматикам чересчур фантастичными. Могли бы они вообще быть осуществимы? Конечно, бессмысленно рассуждать о прошлом в сослагательном наклонении, но отрицать саму возможность реализации леонтьевской программы, нам кажется, не стоит, тем более, что некоторые ее элементы (правда без всякого непосредственного влияния их автора) нашли свое воплощение в практике так называемых тоталитарных режимов в Европе и СССР. Ю.П. Иваск, скажем, полагает, что проект “социалистической монархии”, в принципе “мог бы быть осуществлен, но — императором-преобразователем ростом с Петра Великого! Новые великие реформы могли бы предотвратить революцию; и для этого не нужно было бы созывать Думы; такая контрреволюция сверху вырвала бы инициативу у интеллигенции” (64). Так или иначе, но, безусловно прав В.В. Бородаевский, отмечавший, что “в громоздкой колеснице русской реакции Леонтьев был, в сущности, пятым колесом” (65). Можно также согласиться и с А.Л. Яновым в том, что “ярчайший из интеллектов, которым когда-либо располагало среди своих адептов русское самодержавие оказался ему не нужен” (66). В заключении леонтьевской темы хотелось бы отметить, что распространенное представление о том, что Константин Николаевич в последние годы жизни впал в полнейший пессимизм на счет будущего России (см., например, у Н.А. Бердяева: “ в последний период он потерял веру в будущее России ” (67)) не соответствует действительности. Леонтьев сомневался в будущем России, это так. “Прочно ли все это только? — писал он о. Иосифу Фуделю 6 сентября 1888 г. о “реакционном” курсе правительства. — В отдельных лицах, вкусивших отраду веры, — да; — в обществе — не знаю. Сильно все-таки и прежнее противоположное течение. Они (либеральные идеи. — С.С.) еще сильны сами по себе, а наши начала держатся только тем, что Правительство теперь за нас” (68). Но однозначного неверия в возможность победы “охранительных начал” у него все-таки не было. Л.А. Тихомиров вспоминает, что мыслитель рассчитывал (в 1890-1891 гг.) на, “по крайней мере, лет 25” “национальной “реакции”” и спорил со Львом Александровичем, определявшим ее срок в “лет пять-шесть” (69). А в одном из поздних писем (Розанову, 13 июня 1891 г.) Леонтьев уверенно утверждает: “Ну, а ряд блестящих торжеств еще будет у России бесспорно в ближайшем будущем” (70). Другое дело, что Константин Николаевич предполагал и другие, катастрофические варианты будущего, но на их скорой неизбежности он не настаивал никогда.

Если уж кто и отличался среди традиционалистов действительно устойчивым и, порой, беспросветным пессимизмом, так это Л.А. Тихомиров. Оптимистический настрой держался у него только в период царствования Александра III, которое он даже и незадолго до смерти вспоминал как эпоху, “когда вспыхнуло национальное чувство, которое указывало прогресс и благо в укреплении и развитии исторических основ. Остатки прежнего, антинационального, европейского, каким оно себя считало, были еще очень могущественны, но, казалось, шаг за шагом отступали перед новым, национальным” (71). Но уже смерть Александра III повергла Льва Александровича прямо-таки в панику. “Тоска ужасная…- записал он в дневнике 11 октября 1894 г. — В какую переломную, ни на чем не утвердившуюся минуту отнимает у нас Господь эту твердую руку. За 13 лет все успокоилось, т. е. затихло, все прониклось доверием к прочности существующего порядка. В таком спокойствии за последние 5-6 лет начинало уже кое-что и расти, но это самые ничтожные ростки. Уничтожить их легко. Ничего хорошего не чувствуется мне. Россия очень мало воспользовалась временем. Это время было ужасно коротко остатки прошлого либерально-революционного пережили 13 лет, тихо и без успехов, но в строжайшей замкнутости и дисциплине сохранили все позиции Теперь все зависит от наследника. Положит ему Бог взять верный тон, — может все хорошо сложиться. Но малейший ложный шаг, с самого начала, может воскресить 70-80-е годы” (72). Дальнейшие события, однако, давали Тихомирову в основном поводы для жалоб: “какое печальное положение России. Мы (журналисты. — С.С.) только отражаем как солнце в малой капле вод общую роковую черту. Как бы она, действительно, не оказалась роковою: неспособность правительства отличить умного от глупого, или даже какая-то склонность к глупому. Ни одного удачного назначения. Раздолье при том всем интригам. Не худо и врагам правительства!.” (73) Мыслитель горько сетует на свою невостребованность государством: “ Вне интересов отечества именно те, кто только и служит Государю и отечеству. Будь ты хоть великим публицистом все останешься вне государства, вне его внимания. Это очень обидно, и не за себя, а за государство. Так оно само разводит нигилистов. Служба вольная, добровольная, бескорыстная — не понимается у нас. Моя писательская судьба будет служить упеком современной России — не умела она мною воспользоваться” (74). Уже 28 февраля 1897 г. Тихомиров констатирует начало контрнаступления либералов: “В России происходит какая-то чепуха. Все либеральные точки зрения не то, что зашевелились, а прямо-таки объявились целиком, как трава из-под снега. Царствования Александра III совершенно будто не бывало”. А 10 октября того же года он даже доходит до утверждения, что “по здравому рассуждению, Россия как страна Православная и Самодержавная, — почти уже упразднена” (75). Отношение к Николаю II у него в это время пока, в целом, положительное, но при этом он отмечает, что, “если Государь лично стоит на почве старой формулы “самодержавие, православие и народность” , то в министерствах хаос и чисто личные мелкие интриги. обступили чиновники трон и делают, что угодно” (76). В 1899 г. Лев Александрович фиксирует свои контакты с новым министром внутренних дел Д.С. Сипягиным, читавшим и одобрившем тихомировскую статью “Царский суд в России”, и просившим выслать ему “Единоличную власть…” (77) Но в большинстве случаев министры удостаиваются со стороны мыслителя весьма нелицеприятной критики, а то и попросту ругани. Скажем, к С.Ю. Витте применены следующие эпитеты: “одесский разночинец”, “позор правительства”, “похуже дурака” (78). Подобно А.А. Кирееву, Тихомиров был поражен силой и успехом студенческих волнений 1899 г.: “ Изумительно как Правительство ухитрилось расшатать Россию в какие-нибудь 4 года. Теперь я бы кажется не удивился никакому перевороту. Нигде не видно ни искры движения к силе и прочности власти. Эта студенческая история обнаружила такое невероятное анархическое состояние правительства и такую энергию заговорщиков, что страх берет за будущее. Это такая “проба пера”, это такое торжество их и такое поражение Правительства, что, конечно, дело скоро возобновится. Интересно знать, что будет через 3-4 года? Прямо плакать хочется, глядя на все это. И не единого крупного человека в лагере монархии. Победоносцев — стар как дуб Мамврийский… И больше — хоть шаром покати. Что такое Витте, Знает ли он и сам то? Ему лишь бы роль играть, а совершенно безразлично — при каком строе. Но только принципов у него не видно и на грош медный” (79). 25 июня 1899 г. у Льва Александровича исторгается настоящий вопль отчаяния: “Ни успеха, ни борьбы, ни развития, ни даже просто людей. Стоило сойти со сцены 5-и человекам — и все прахом пошло. Кончина Александра Третьего было кончиной всего движения, хотя ведь, в сущности, он ему ничем особенно не способствовал, кроме того, что при нем все противное чувствовало себя обескураженным, а все православно-русское знало, что Царь ему сочувствует. И вот через 4-5 лет России снова узнать нельзя. Полезла из щелей какая-то тля, гниль. Мы никогда не были господствующими, мы были меньшинством, но мы гордились своими людьми, мы работали… Ведь у нас был цвет. Император Александр Александрович, Победоносцев, Епископ Никанор [(Бровкович)], Епископ Феофан [(Говоров) (Затворник Вышенский)] , К.Н. Леонтьев, Говоруха-[Отрок], Астафьев и цела куча возбуждающих ожиданий и надежд… Теперь ничего, все вымерло, вся работа прекратилась и стала даже невозможной. Даже литературные органы исчезли” (80). В июле того же года в том же духе: “Тяжело служить безнадежному делу, а его безнадежность мне становится все очевиднее. Православие тает как свечка. О монархии — трудно даже говорить. Одна форма, которой дух и содержание все более затемняется для всех. О народности уж и вовсе невозможно упомянуть. Где она? А между тем — не могу же я потерять знание. Не могу я не видеть, что монархия (как она должна быть) есть высшая форма государственности. Не могу я не верить в Бога…” (81) Все самые худшие прогнозы автора “Монархической государственности” полностью подтвердились и 31 декабря 1904 г. он был вынужден зафиксировать, что “монархия, соорганизованная Александром III, распалась вдребезги и обнаружила свою полную несостоятельность” (82). А 13 января 1914 г. мыслитель признал, что “было бы стыдно поддерживать власть, явно ничтожную, чуждую мельчайших признаков идеального, а потому способную только гнить и развращать народ” (83). Впрочем, Тихомиров разочаровался не только во власти, но и в русском обществе. В письме Ф.Д. Самарину от 9 августа 1911 г. он с горечью констатирует, что “победа революции была совершенно неизбежна с той минуты, когда исчезла крепкая рука, ей не дозволявшая подняться, ибо в самом русском обществе все принципиальные и идеальные основы православной монархии — так бледны, что оно не в состоянии дать отпора никакому врагу” (84).