56434 (Творческий традиционализм и власть)

Творческий традиционализм и власть

Сергеев С. М.

В какой степени творческий традиционализм был востребован российским самодержавием, чьим идейным фундаментом он претендовал быть? Как оценивали традиционалисты политику царского правительства в 1880-1890-е гг.? При ответе на эти вопросы уместно будет в первую очередь обратиться к переписке, дневникам и мемуарам наших героев.

Начнем со славянофилов. Бытует мнение, что правление Александра III имело ярко выраженную славянофильскую окраску. Например, А.Л. Янов считает, что “славянофильство, вполне к 90-м годам выродившееся и адаптированное к нуждам поднявшей голову реакции, стало в последний период царствования Александра III идеологией господствующей, официозной” (1). Это утверждение показывает полную неосведомленность его автора в истории позднего славянофильства. Как раз существенное воздействие на политику славянофилы оказывали только в начальный период правления “императора-миротворца”, а конкретнее, с мая 1881 г. по май 1882 г., т.е. в то время, когда министерство внутренних дел возглавлял граф Н.П. Игнатьев, при котором, по свидетельству А.А. Киреева, “сильное влияние оказывал [И.С.]Аксаков ” (2). Иван Сергеевич воспринимал первые шаги нового государя в целом положительно и относился к нему с симпатией. 6 апреля 1881 г. он писал Н.С. Соханской (Кохановской): “Молодой царь чист душой и жизнью, честен, мыслью, — тверд и строг. Помоги ему Бог стать в уровень с высотой и трудностью своего положения” (3). Он вполне одобрил казнь “первомартовцев”: “Я не считаю Государя даже в праве прощать; его правосудие не личная месть, не личные счеты. Россия не позволяет ему прощать. Я о судьбе этих животных никогда и не задумывался” (А.С. Суворину, 31 марта 1881 г.). Вообще “настоящее царствование” ему казалось “честнее прошлого” (4). Но, конечно, для издателя “Руси” репрессии не являлись общественной панацеей, в августе 1881 г. он жалуется Д.Ф. Самарину: “По правде сказать, только на запрещении газет и сказывается энергия власти. Бодрой, крупной умственной силы не чувствуется, не слышится” (5). Он полагал, что “нужно внутреннее обновление духа, которое может быть дано лишь каким-нибудь переворотом в роде перенесения столицы, или созвания земского собора, волею государя, в Москве, не в виде постоянного учреждения, или же нужно, чтобы возникла и закипела жизнь местная, областная, чтоб там произошло первое единение государства с землей” (6) (Д.В. Аверкиеву, 22 августа 1881 г.). С назначением Н.П. Игнатьева (имевшего репутацию человека славянофильских убеждений) на ключевой пост в государстве, мечты Аксакова стали принимать более осязаемый характер. Здесь не место давать оценку Игнатьеву, но большинство современников в один голос отмечало необычайную противоречивость натуры этого незаурядного политического деятеля. Так Е.М. Феоктистов, начальник Главного управления по делам печати в 1883-1896 гг., говорил в своих воспоминаниях о его родственности Ноздреву: “Кому в России неизвестна была печальная черта его характера, а именно необузданная, какая-то ненасытная наклонность ко лжи? Он лгал вследствие потребности своей природы, лгал как птица поет, собака лает, лгал на каждом шагу, без малейшей нужды и расчета, даже во вред самому себе. Никакой программы у него не было и ничего близко не принимал он к сердцу. Людям, известным своим консервативным образом мыслей, он толковал, что надо раз навсегда положить конец всяким поползновениям к правовому порядку, а либералам делал достаточно ясные намеки на свою готовность идти по следам Лорис-Меликова. В одно прекрасное утро пришла ему мысль причислить себя к славянофилам, то есть он нашел где-то на полу славянофильский ярлык и приклеил его себе ко лбу ” (7). Можно было бы посчитать эту характеристику пристрастной, но А.А. Киреев, симпатизировавший Игнатьеву (“он очень умный, очень русский человек”) тоже вынужден был признать “страсть Игнатьева врать (иногда бесшабашно)” (8). Близкая к славянофильским кругам Е.Ф. Тютчева (дочь поэта) также отзывалась о нем далеко не лестно: “ Игнатьев, только и имел достоинства — что он русский человек — впрочем ничего в нем нет — ложь он с головы до ног” (9). Не лишним здесь будет и отзыв о Николае Павловиче К.Н. Леонтьева, долгие годы служившего под непосредственным началом графа: “В этом человеке какое-то непостижимое сочетание ума и пустоты, искреннего патриотизма и самой бессовестной подлости, достоинства и шутовства, малодушия и отваги, любезности, доходящей до доброты, и зловредности самой несносной! Я всегда говорил, что его можно изобразить, описать, но объяснить невозможно” (10). Косвенным подтверждением вышеприведенных суждений является то, что Игнатьев в своих мемуарах приписывает инициативу созыва Земского Собора исключительно себе: “ посыпавшиеся в Министерство Внутренних Дел заявления разных Земств и сообщаемые мне либеральные проекты некоторых Земцев разочаровали меня на счет практической Государственной пользы прибегнуть к сотрудничеству Земцев современного состава, а потому я пришел к убеждению, что влить живую струю в бюрократическое управление надо другим путем, вернувшись к прежней основе Русского Самодержавия — к Земскому Собору Я считал, что единственным средством сблизить Царя с народом, узнать действительное настроение последнего вне теоретических увлечений интеллигенции, дать народный отпор крамольникам и прекратить нигилистическую пропаганду в народе, а главное, поставить непреодолимую препону конституционным вожделениям либералов и Европейничанью высшего Петербургского Общества, указав, что существует самобытная Русская конституция и что мы не нуждаемся в подражании формам управления, выработанным в чужой нам среде, при совершенно ином историческом прошлом; при других нравах и привычках общественных” (11). Однако мы располагаем совершенно неопровержимыми доказательствами того, что идея созыва Земского Собора была внушена славянофильствующему министру непосредственно Аксаковым. Вот строки из его письма Игнатьеву от 10 января 1882 г.: “Есть выход из положения, способный посрамить все конституции в мире, нечто шире и либеральнее их и в то же время удерживающее Россию на ее исторической, политической и вместе национальной основе. Этот выход — Земский Собор с прямыми выборами от сословий: крестьян, землевладельцев, купцов, духовенства. Теперь представляется к этому и повод: коронация. Присутствие тысячи выборных от крестьян заставит, без всякого иного понуждения, смолкнуть всякие конституционные вожделения и послужит лишь к всенародному, пред всем светом, утверждению самодержавной власти — в настоящем, народном историческом смысле. Как воск от лица огня, растают от лица народного все иностранные, либеральные, аристократические, нигилистические и тому подобные замышления. Тогда и печать стеснять не нужно: ибо ни у кого не хватит духа пойти явно против народа Но что такое Земский Собор? Как его устроить?.. Вот для этого и послан к Вам П.Д. Голохвастов, уже 15 лет лелеющий в себе эту мысль и разработавший ее во всех подробностях Граф! Вам дается в руки оружие: не пренебрегайте им. На Вас лежит нравственная ответственность, если Вы им не воспользуетесь, другого спасения для Царя и для России я не вижу” (12). Как видим, Аксаков вдохновляет, убеждает и даже инструктирует Игнатьева, направляет к нему знатока истории Земских Соборов П.Д. Голохвастова, который и составил проект, известный под названием “проекта Игнатьева”. Сохранилась (и опубликована) переписка Аксакова и Голохвастова, показывающая разочарование последнего в министре внутренних дел (“ цель Игнатьева — премьерство” (13)), передавшееся и Ивану Сергеевичу: “Думаю, что ничего не выйдет, и может быть к лучшему на сей раз: нельзя пьесы Шекспира разыгрывать на театре марионеток, а Игн[атьев] не более как директор кукольного театра” (14) (Д.Ф. Самарину). Тем не менее провал замысла Земского Собора был воспринят издателем “Руси” крайне болезненно: “Победоносцев и Катков погубят Россию. У меня руки опускаются. В России распоряжается Катков с сумасшедшим Победоносцевым”; “Победоносцев с Катковым торжествуют и ополчаются на “Русь”” (15). Мы не будем останавливаться на перипетиях неудачной попытки осуществления “игнатьевского” (а на самом деле аксаковско-голохвастовского) проекта, благо они подробнейшим образом проанализированы в специальной работе П.А. Зайончковского (16). Для нас важно другое: отставка Игнатьева (а также произошедшая месяцем позже смерть еще одного идейного “подопечного” Аксакова — М.Д. Скобелева) кардинально подорвала позиции славянофилов в правительственных сферах, и восстановить их им уже никогда не удастся. По верному замечанию Ивана Сергеевича вдохновителями нового правительственного курса, проводимого графом Д.А. Толстым, были Победоносцев и Катков. Именно их построения и стали “официозной идеологией” правления Александра III, и только в той степени, в какой в последние были инкорпорированы идеи славянофилов, можно ее считать “славянофильской”, не более. А степень эта не являлась уж очень большой: сходясь со славянофилами в критике либеральной цивилизации и в формуле “Православие, Самодержавие, Народность”, и Катков, и Победоносцев резко отвергали их политическую теорию, считая ее либеральной, по сути. Победоносцев в одном из писем осуждал Аксакова как “бессмысленного мечтателя”: “ сам он кто же, как не либерал по тому же западному типу, которого только в своем либерализме не узнает, потому что одел его по своей фантазии в русское платье” (17). Общественное положение Ивана Сергеевича совсем не напоминало статус “официозного” публициста. В декабре 1885 г. над “Русью” нависала реальная угроза запрещения (18), причем газету обвиняли в “недостатке патриотизма”. Так что не приходится сомневаться в искренности Аксакова, когда он пишет, что славянофилы “не в авантаже обретаются” (А.С. Суворину, 17 февраля 1884 г.) (19).

Интересно проследить взаимоотношения славянофилов и власти в 1880-1890-х гг. по дневникам этого времени генерала А.А. Киреева, который состоял придворным великого князя Константина Николаевича и его семьи, был вхож в самые высшие правительственные и придворные сферы. Киреев одобряет манифест 29 апреля 1881 г. о незыблемости самодержавия, считая, что “явился он очень кстати, ибо идеи конституционные и раздражающие о них толки слишком начали укореняться” (20). В целом он доволен правительственным курсом: “ ощущается твердость, которой мы давно не видали” (21). Александра III он характеризует как “человека честного и чистого”, считает, что у него (в отличие от отца) “цельности гораздо больше”, однако видит у него “недостаток идеи и убеждений” (22), что сказывается и на правительственной политике, лишенной идеологического обоснования, а потому не имеющей серьезной перспективы. Таким обоснованием, по мнению Александра Алексеевича, может быть только славянофильство, и он с грустью отмечает, что оно не имеет никакого веса в верхах, более того, считается опасным учением. Большинство чиновников “не понимает разницы между нигилизмом и славянофильством” (23). Киреев передает слова А.Ф. Аксаковой (также близкой ко двору) о том, что “за исключением Государя, все мужчины импер[аторского] семейства враждебны направлению “Руси”, т.е. конституционалисты!??! Кругозор их узок, не выходит из цикла идей–привычек” (24). Киреев неоднократно вынужден фиксировать либеральные настроения членов царской фамилии. “Победоносцев сказал мне чудовищную вещь — [великий князь] Михаил Николаевич, принимая [И.Д.] Делянова, сказал ему, что единственный исход из настоящего положения — дать конституцию!!! Если уж Дядя, председатель Госуд[арственного] Совета сдается, то где же ожидать, что другие “чиновники” будут стойче!” (25) Великий князь Константин Николаевич до такой степени ненавидел Каткова, что одобрил студенческую антикатковскую демонстрацию, в которой участвовали люди с револьверами: “Да что же делать коли иначе нельзя избавиться от этого негодяя как застрелив его!” — это говорит Великий Князь, бывший председатель Государственного Совета. Как же Рысаковых и Перовских осуждать!!?” (26). “Самый надежный все-таки Государь, — пишет Киреев, — Все остальные, я говорю об имеющих голос в Правлении, склоняются к конституции… Слепцы” (27). То же касается и верхушки чиновничества: “[От веры в монархию] не остается и следа в высших слоях администрации ” (28). Александр Алексеевич часто жалуется на цензурные притеснения славянофильских изданий. Так в августе 1887 г. Е.М. Феоктистов лично вычеркнул из киреевской статьи “Катков и Аксаков” абзац, где просто упоминалось, о том, что в отличие от Каткова Аксаков был сторонником возвращения “к тем совещаниям между верховной властью и землею, которые были в употреблении во второй половине московского периода Русской истории, и к которым зачастую прибегали Цари, не утрачивая при этом ни своей власти, ни своего обаяния” (29). В декабре 1890 г. он снова возмущенно говорит “о нашей глупой цензуре”: “ Государю напели, что славянофильские теории крайне вредны, в особенности опасно говорить о земском соборе. Государь, действительно теперь верит, что славянофильство опасно! Недавно еще он это подтвердил в очень резкой форме. Книгу Конст[антина] Аксакова запретили! Бедный Царь! Как его обманывают и сбивают с толку” (30). Как бы обращаясь к высшим чиновникам правительства, Киреев восклицает: “ кого вы ловите, славянофилов, да разве Вы не видите, что мы Ваши лучшие союзники, что мы можем быть очень неприятны, но никогда не можем быть вредны, и можем быть очень полезны, что именно правда на нашей стороне, и именно в области мысли — разве не мы славянофилы первые выяснили значение православия как нормирующего культурного фактора нашей духовной жизни, разве не мы выяснили первые значение народности, наконец, разве мы уступаем кому бы то ни было в преданности самодержавию? “своя своих не познаша”” (31). 5 января 1891 г. он возражает на слова В.К. Плеве, что-де славянофилов “съедят конституционалисты”: “Нет, наоборот, они съедят Вас (абсолютистов). За меня говорит история. Абсолютизм не держится” (32). Особо нужно отметить, что генерал не одобрял политику Александра III за ее излишнее миролюбие (33). Первые впечатления о Николае II у Киреева противоречивы: с одной стороны, при личной встрече император произвел на него “прекрасное впечатление” (“ему бесконечно хочется добра!”), с другой, он с тревогой отмечает “полную неустойчивость во взглядах Государя. Неустойчивы его принципы, или вернее, слишком общи, и не применяются к жизни” (34). При новом монархе сохраняются цензурные запреты на пропаганду славянофильского учения. Д.А. Хомякову отказано в издании журнала на том основании, что “и так много журналов и в новых — нужды не ощущается ?! — возмущен Александр Алексеевич. — Да как же это нелепое правительство не видит, что общественное мнение у него уходит из рук! Правда, крайние шестидесятники, резкие материалисты, вообще “революция” потеряли свой “престиж”, но не много выиграло правительство. Оно старается подобрать себе слуг, но все одевает их в ливрею, а от ливреи порядочные люди отказываются. Запрещая говорить не лакеям желающим поддержать православ[ие], самодерж[авие] и народность, вот как Хомякову — зажимают рот” (35). Снова и снова Киреев настаивает на том, “чтобы была в правительстве руководящая идея, оно не должно страдать идеебоязнью, идеофобия эта и сделала, что Александр III никого не дал своему сыну” (36). В марте 1899 г. он сетует: “ государственных людей совсем нет, какие-то людишки без идеи.Победоносцев один, но и он совершенно бесплоден, и физически, и нравственно, а не для созидания. [С.Ю.]Витте умен, но какие же у него идеи?! Нет государственной идеи ясно очерченной, ни славянофильской, ни катковской, ни конституционной” (37). По его мнению, Николаю II “нужно повторять, выяснять, что мы находимся на распутье, что жизнь народная от того так нервна, что она сорвана со старых своих устоев (николаевских) и брошена реформами Александра II именно на перепутье, без указания того, куда ей идти? Но ведь просто так, без цели и системы, двигаться нельзя, а двигаться нужно! Все двигается фатально, необходимо, стало быть, направить это движение куда следует, но ведь есть два дальнейших пути. Так как административно Государство не может при данных условиях времени устоять, оно падет непременно, но пасть оно может или в конституционализм или в славянофильство ” (38). В связи с сильными студенческими волнениями 1899 г., пессимизм Киреева резко возрос: “Мы никогда не переживали еще (насколько я себя помню) такого странного времени (да и страшного). Никто не хочет повиноваться и никто не умеет повелевать!” (39) Сознание близящейся катастрофы пронизывают страницы киреевского дневника за 1900 г. Например, Александр Алексеевич передает следующий свой разговор с Победоносцевым, который жаловался, что “вообще все молодое поколение, все мыслящее становится враждебным правительству, число его сторонников уменьшается. Да, отвечал я Победоносцеву грустно; но “на век государя хватит?” “Хватит ли?”- отвечал мне Поб[едоносцев]. Да и действительно, хватит ли? Вопрос о будущности России ставится грозно, он настоятельно требует решения и этого не видят “на верху” ” (40). “Современный государственный строй отживает свой век, мы идем — к конституции. Это яснее дня (и не пасмурного Петербуржск[ого], а ясного Кутаисского).Возвращаюсь из города с Победоносцевым и он то же самое повторяет: “идем на всех парах к конституции, и ничего; никакого противовеса, какой-либо мысли, какого-либо культурного принципа нет ” Но хотя П[обедоносце] в все это и сознает, но не он ли сам во многом виноват в том, что не давая никакого свежего воздуха, никакого света, он превращал умеренных либералов бледнорозовых в красных, белых в радужных хамелеонов, а консерваторов в обскурантов, дураков” (41). “Мы идем навстречу сериозным, очень сериозным смутным временам. Идем с открытыми глазами, ничего не видя, и не понимая. Снизу идет революционная работа, сверху делаются глупости , а где опора? Ведь мысль разрушающую можно побороть только мыслью созидающую, консервативною. Но где же органы такой мысли? Их нет, и их не будет, пока ценсура будет стеснять выражение этой мысли. На консервативную мысль накладываются путы; с первого шага консервативную мысль заставляют молчать. Как же помогать, при таких условиях! Как вытащить из воды утопающего, когда он отталкивает шест, который ему подаешь!” (42) Правда, у Киреева еще оставалась надежда, что возможен поворот “в сторону Монархии славянофильского типа. У нас есть кое-какие шансы” (43). Но ему было суждено дожить до революции 1905 г. и убедиться, что сбываются самые худшие его опасения” (44).