8852 («Движитель» словарного дела – Сергей Иванович Ожегов)

«Движитель» словарного дела – Сергей Иванович Ожегов

Никитин О.В.

Что иссякло в одном потоке, то могло уцелеть в другом.

Из «Филологических наблюдений над составом русского языка»

протоиерея Герасима Павского.

В истории отечественной филологии XX века есть страницы, казалось бы, всем хорошо известные. Не потому ли при произнесении имен академиков А. А. Шахматова и Л. В. Щербы, Б. А. Ларина и В. В. Виноградова, профессоров Н. Н. Дурново и И. Г. Голанова и многих других всегда возникает благоговейное чувство уважения и восхищения перед их учеными трудами и немалыми человеческими подвигами. Ведь жили они в сложную эпоху, крушившую одно и прославлявшую другое. И остаться в те неспокойные годы самим собой, сохранив веру в науку и ее традиции, быть преданным и последовательным в своих поступках — все же смогли немногие. И среди этих имен уже более полувека у всех на устах имя Сергея Ивановича Ожегова — историка русского литературного языка и лексиколога, педагога, мудрого наставника и просто живого и близкого многим из нас человека.

И если ученые труды его составили веху в развитии отечественной науки и продолжают до сих пор обсуждаться, то его облик, знакомый, пожалуй, еще со студенческих лет каждому филологу, — облик благообразного, мягкого, обаятельного в своей непосредственности интеллигента старого поколения с классической бородкой и внимательным, как бы изучающим взглядом, — с годами, как ни печально это признать, тускнеет. Не оттого ли, что мы стали забывать своих учителей, раздираемые перипетиями нынешнего сложного времени (а были ли когда-нибудь другие времена?). Или же — иные, став уже (не без помощи С. И. Ожегова) известными учеными, махнули рукой на то прошлое, не в силах отказаться от амбиций настоящего. И наш очерк, надеемся, в какой-то мере восполнит этот неприглядный пробел — пустоту нашей памяти — памяти, в которой порой не находится места значительному и яркому, а мирская (или мерзкая) суета захватила наши души... В этом отчасти заключается и парадокс христианина, который сложно осознать и прочувствовать современному человеку, лишенному остроты и глубины ощущения жизни и тех страданий и лишений, которые преподносит судьба за благие поступки, бескорыстную помощь, живое соучастие и неравнодушие к окружающим людям. Об этом хорошо сказал Павел Флоренский, испытавший на себе горькую чашу жизни христианина в России. И его слова, столь пронзительные и точные, имеют особенную мудрость — мудрость, которую в немалой мере несли «в себе» забытые нами Учителя: «Свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонением. Чем бескорыстнее дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания. Таков закон жизни, основная аксиома ее. Внутренне сознаешь его непреложность и всеобщность, но при столкновении с действительностью в Каждом частном случае бываешь поражен, как чем-то неожиданным и новым» [1] .

Сергей Иванович Ожегов родился 23 сентября (по новому стилю) 1900 года в поселке Каменное Новоторжского уезда Тверской губернии, где отец его, Иван Иванович Ожегов, работал инженером-технологом на местной фабрике. У С. И. Ожегова (он был старший из детей) была два брата: средний Борис и младший Евгений. Если взглянуть на фотографию, где С. И. Ожегов изображен 9-летним ребенком, затем 16-летним юношей и, наконец, уже взрослым мужчиной, то можно заметить внешнее сходство, идущее, кажется, из тех далеких времен: это удивительные живые, горящие, «электрические» глаза, по-детски непосредственные, но даже на ранней карточке — мудрые, как бы вобравшие в себя родовую ответственность и, если угодно, предопределенную свыше принадлежность к тому, непопулярному ныне классу «средних» людей, кого называют иногда презрительно учеными, мыслителями, исследователями.

В канун первой-мировой войны семья С. И. Ожегова переезжает в Петроград, где он оканчивает гимназию. Любопытный эпизод этого времени нам поведала Наталия Сергеевна Ожегова. При всей его простоте и, мы бы сказали, наготе, случай весьма милый, характеризующий сообразительность и, возможно, уже тогда проявившиеся филологические способности. В их гимназии преподавал француз, не знавший русского языка, и ученики любили подшучивать над ним. Сережа, живой и восприимчивый мальчик, нередко со своими однокашниками спрашивали учителя: «Месье, можно в сортир?» И тот, конечно же, отвечал: «Да, пожалуйста, выйдите» («Сортир» по-французски означает «выходить»).

По словам Сергея Сергеевича Ожегова, сына ученого, у него была «бурная, горячая молодость»: он увлекался футболом, только-только входившим тогда в моду, состоял в спортивном обществе. Его красивый мужской стан, довольно высокий рост и хорошая закалка в дальнейшем немало помогали ему. «Еще почти мальчишкой» он вступил в партию эсеров [2] .

В 1918 году Сергей Ожегов поступает в университет. Много позднее он редко рассказывал о своих «генеалогических корнях» и увлеченности именно филологией. И понятно почему: едва ли было возможно в те годы говорить и даже упоминать вслух о том, что в роду были особы духовного сана. Мать Сергея Ивановича Александра Федоровна (в девичестве Дегожская) приходилась внучатой племянницей известному филологу и педагогу, профессору Петербургского университета, протоиерею Герасиму Петровичу Павскому (1787–1863). Его «Филологические наблюдения над составом русского языка» были при жизни автора удостоены Демидовской премии и изданы дважды. Так Императорская Академия наук почтила труд уважаемого русского ученого, быть может, в силу своих «духовных» обязательств, понявшего строй и дух языка шире и яснее, чем многие талантливые современники. Его почитали, с ним не раз обсуждали проблемы филологии многие ученейшие мужи: и А. Х. Востоков, и И. И. Срезневский, и Ф. И. Буслаев. Конечно же, об этом знал С. И. Ожегов. Думаем, что он не просто это знал по рассказам своей матушки, но ощущал в себе внутреннюю потребность продолжить дело великого предка. Потому «филологический» выбор был для молодого С. И. Ожегова сознательным и вполне определенным. Тогда, заметим, надо было иметь и немалое мужество, чтобы в голодные, страшные годы посвятить свое будущее науке.

Но начавшиеся занятия были скоро прерваны, и С. И. Ожегов был призван на фронт. Раньше биографы ученого писали: «Юный Сергей Ожегов в 1917 г. с восторгом встретил свержение самодержавия и Великую Октябрьскую социалистическую революцию, положившую начало новой эры в жизни родного народа. Иначе и не могло быть» [3]. Сейчас с величины прожитого и передуманного едва ли можно столь категорично судить о взглядах молодого Сергея Ожегова. Как и всякий пылкий юноша, он несомненно испытывал живое влечение ко всему новому, да и талантливые филологи того времени, уже проявившие себя на преподавательской кафедре, также были вовлечены в бурные события революционных лет (вспомним хотя бы Е. Д. Поливанова, о котором говорили, что он заменяет собой весь восточный отдел иностранных сношений Советской России). Так или иначе, но судьба ему предоставила это первое, по-настоящему мужское испытание, которое он выстоял, участвуя в боях на западе России, у Карельского перешейка, на Украине. Окончив военную службу в 1922 году в штабе Харьковского военного округа, он сразу же приступил к занятиям на факультете языкознания и материальной культуры университета. В 1926 году он завершает курс обучения и поступает в аспирантуру. Ближайшие годы он усиленно занимается языками и историей родной словесности. Он участвует в семинаре Н. Я. Марра и слушает лекции С. П. Обнорского, обучаясь в Институте истории литератур и языков Запада и Востока в Ленинграде. К этому времени относятся его первые научные опыты. В собрании С. И. Ожегова в Архиве РАН сохранился «Проект словаря революционной эпохи» — предвестник будущей капитальной работы авторского коллектива под руководством Д. Н. Ушакова, где С. И. Ожегов был одним из самых активных участников, «движителей», как называл его учитель.

Следует заметить, что научная атмосфера в Ленинграде 1920-х годов способствовала творческому росту ученого. Там преподавали его старшие коллеги и соратники: Б. А. Ларин, В. В. Виноградов, Б. В. Томашевский, Л. П. Якубинский. Старая академическая профессура, имевшая большой опыт и богатые традиции также поддерживала первые шаги в науке молодого талантливого исследователя. Как подметил в своей книге Л. И. Скворцов, «кроме В. В. Виноградова, представление его [С. И. Ожегова. — О.Н.] в аспирантуру подписали профессора ЛГУ Б. М. Ляпунов и Л. В. Щерба» [4]. Это были известнейшие ученые своего времени, глубокие знатоки славянских литератур, языков и диалектов, не' «только теоретики науки, но и тонкие экспериментаторы (вспомним знаменитую лабораторию фонетики, которую организовал Л. В. Щерба).

С конца 1920-х годов С. И. Ожегов работает над большим проектом — «Толковым словарем русского языка», — Ушаковским словарем, как назвали его позже. Это было время исключительно плодотворное для С. И. Ожегова. Он был буквально влюблен в словарную работу, а окружавшие его коллеги, столь разные и по своим научным интересам, и по положению: Г. О. Винокур, В. В. Виноградов, Б. А. Ларин, Б. В. Томашевский и прежде всего Дмитрий Николаевич Ушаков — помогали и в какой-то мере воспитывали С. И. Ожегова. Но к одному из них он питал особые чувства, боготворил его, любил и почитал — Д. Н. Ушакова — этого легендарного русского ученого, исключительного педагога, самобытного художника, собирателя и любителя народной старины, мудрого и мужественного человека и, наконец, заботливого и чуткого отца, почти забытого сейчас. Нам сложно понять, какая .ответственность лежала на «нем, когда была задумана идея издавать первый толковый словарь «советской» эпохи (кстати, по иронии судьбы, именно за отсутствие этой самой «советскости» и, наоборот, за «мещанство» и уклонение от современных тому времени задач беспощадно критиковали этот труд противники), и какие нападки пришлось всем им вынести. Развернувшаяся дискуссия 1935 года напоминала печальную кампанию революционных лет, ставившую себе целью изгнать компетентных и самостоятельных ученых. И здесь в ход шли все методы. Вот как об этом сообщал С. И. Ожегов в письме Д. Н. Ушакову от 24 декабря 1935 года, имея в виду М. Аптекаря, их штатного обвинителя:

«Основные положения «критики»: политически незаостренный, беззубый, демобилизующий классовую борьбу «Хулиганско-кабацкая, терминология, тоже «разоружает». Причина — неисправимый индоевропеизм, буржуазное и мелкобуржуазное мышление Будет еще бой! А вообще много было курьезного и преимущественно мерзкого, гнусного. Несмотря на всю гнусность все эти мнения;отражают хоть боком известные настроения, с которыми надо считаться, тем более, что они вполне реальны» [5]. Нелегко происходили дискуссии и среди самих авторов, с их иногда непримиримой позицией. Думается, что С. И. Ожегов и здесь был весьма способным: по своему душевному складу очень деликатный и мягкий, не способный идти «на пролом», он немало помогал Д. Н. Ушакову, «сглаживая углы». Недаром в среде ушаковских мальчиков (так называли учеников Д.Н.Ушакова) — он слыл большим дипломатом и имел прозвище «Талейран».

С. И. Ожегов переезжает в Москву в 1936 году. Позади насыщенные аспирантские годы, преподавание в Государственном институте истории искусств, педагогическом институте им. А. И. Герцена, позади первые «испытания на прочность»: после выхода 1-го тома Толкового словаря в Ленинграде разгорелась жесткая дискуссия, ставившая своей целью опорочить детище Д. Н. Ушакова, запретить издание словаря. Многие письма тех лет, с которыми нам удалось ознакомиться, прямо говорили о «политических» событиях, ожидающих его авторов.

Приехав в Москву, С. И. Ожегов очень быстро вошел в ритм московской жизни. Но главное для него, что его учитель и друг Д. Н. Ушаков был теперь рядом, а общение с ним в его квартире на Сивцевом Вражке стало теперь постоянным. В 1937–1941 гг. С. И. Ожегов преподает в Московском институте философии, литературы и искусства. Его увлекают не только сугубо теоретические курсы, но и язык поэзии и вообще художественной литературы, произносительная норма (недаром он вслед за Д. Н. Ушаковым, которого считали крупнейшим специалистом по стилистике речи, позже консультирует редакторов на радио). С. И. Ожегов слился с Москвой, но все же даже годы спустя любил бывать в городе своей юности и гостить у своего проверенного друга, талантливейшего ленинградского филолога Бориса Александровича Ларина.

В Ленинграде жили и его два брата. Их трагическая, исполненная какого-то фатального знамения судьба и потеря родных были еще одним тяжелым испытанием С. И. Ожегова, испытанием, которое, кажется, он мужественно нес в себе всю жизнь. Еще до войны умер его младший брат Евгений, заразившись туберкулезом. Умерла и их маленькая дочка. Когда наступила война, средний брат — Борис, проживавший также в Ленинграде, по причине слабого зрения) не смог уйти на фронт, но активно участвовал в оборонительном строительстве и, оказавшись в блокадном городе, умер от голода, оставив после себя жену и двух маленьких детей. Вот как об этом писал С. И. Ожегов своей тете в Свердловск 5 апреля 1942 года:

«Дорогая тетя Зина! Наверно, не получила ты моего последнего письма, где я писал о смерти Бори 5 января. А на днях получил еще, новое горестное известие. В середине января умер Борин сын Алеша, 26 января мама скончалась, а 1 февраля Борина жена Клавдия Александровна. Никого теперь у меня не осталось. Не мог опомниться. Четырехлетняя Наташа жива, еще там. Вызываю ее к себе в Москву, м б удастся перевезти. Буду сам пока нянчить...» (из архива Н. С. Ожеговой).

Работа над Словарем закончилась в предвоенные годы. В 1940-м вышел последний 4-й том. Это было настоящим событием в научной жизни. А С. И. Ожегов жил новыми замыслами... Один из них, подсказанный Д. Н. Ушаковым, он намеревался осуществить в ближайшие годы. Это был план составления популярного толкового однотомного словаря. Но осуществление этого проекта отодвинулось на годы. Наступила война.

Ученые коллективы спешно эвакуировались в августе-октябре 1941 года. Одних, таких, как В. В. Виноградов, «неблагонадежных», отправили в Сибирь, .других — в глубинку страны. Многие словарники были отправлены в Узбекистан, практически весь Институт языка и письменности. Д. Н. Ушаков сообщал позже об этом «путешествии» в письме к своему ученику Г. О. Винокуру: «Вы были свидетелем нашего скорополительного отъезда в ночь на 14/Х. Как мы ехали? Казалось, что плохо (тесно, спали вроде как по очереди и т. д.); ...два раза в пути, в Куйбышеве и Оренбурге, нам по какому-то распоряжению выдали хлеба по огромной буханке на чка. Сравнить это с той массой горя, страданий и жертв, крые выпали на долю тысячам и тысячам других! — В нашем поезде один вагон — академический, другие: «писатели», киношники (с Л. Орловой — сытые, избалованные нахлебники в мягком вагоне)...» [6].

С. И. Ожегов остался в Москве, не прекращая своих занятий. Он разработал курс русской палеографии и преподавал его студентам пединститута в военные годы, дежурил в ночных патрулях, охранял родной дом — впоследствии Институт русского языка. (В эти годы С. И. Ожегов исполнял обязанности директора Института языка и письменности). Желая хоть в чем-то быть полезным стране, вместе с другими оставшимися коллегами он организует языковедческое научное общество, изучает язык военного времени. Многим это не нравилось, и он сочувственно в письме к Г. О. Винокуру сообщал об этом: «Зная отношение ко мне некоторых ташкентцев, я и к Вашему молчанию склонен относиться подозрительно! Меня ведь винят и в болезни ДН (т.е. Ушакова. — О. Н.), и за отказ ехать из Москвы, и за создание в Москве «общества» лингвистического, как там кажется называют, и еще за многое...» [7].