158828 (Социальная философия Л.Н. Толстого), страница 2

“Социальная философия”

Социальные воззрения Толстого более прямо, чем его религиозно-этическое учение, отразили противоречия буржуазного общества и отчаянное положение крестьянских масс в период от реформы 1861 г. до революции 1905 г.

Толстому удалось создать правдивую картину ломки исконных устоев жизни, а именно, разорения помещичьих хозяйств и попыток дворян, вчерашних крепостников приспособиться к новым аграрным отношениям; обнищания обобранного реформой крестьянства; безысходного существования городских низов; чиновничьего грабежа; равнодушия и продажности власти бессилия честных представителей русского общества внести в жизнь, уродливость которой они хорошо сознавали, какое-нибудь разумное начинание; наконец, беспомощности революционеров народнического типа.

В процессе осмысления происходивших в России событий Толстой поставил и пытался разрешить целый ряд теоретических проблем применительно к области общественной жизни. Он стремился разобраться в законах общественного прогресса, выяснить различные тенденции капиталистических отношений вообще и в России в особенности; большое внимание он уделил проблеме государства и церкви, высказал свое отношение к революции; своеобразно рассмотрел вопрос о роли личности и народных масс в истории. Как мыслителя и как художника его, конечно, интересовала общественная роль науки, искусства и культуры вообще. И хотя названные социологические проблемы рассмотрены Толстым под углом зрения все той же концепции смысла жизни, тем не менее, в его суждениях содержится немало оригинальных мыслей, своеобразных подходов и глубоких наблюдений.

Затронутые Толстым практические и теоретические вопросы социальной жизни были одинаково близки всем направлениям русской общественной мысли второй половины XIX в. Поэтому он органически вписывается в историю теоретических исканий, начиная от Радищева и декабристов и кончая марксизмом. В той или иной степени его искания перекликаются с взглядами славянофилов и неославянофилов, с теориями революционных демократов-шестидесятников и народников. Подобно славянофилам, Толстой отрицал западную цивилизацию, воспевал патриархальную старину и приписывал идеализированному им народу религиозность и смирение. Увлекаясь Герценом, Толстой особенно ценил у него разоблачительную критику российских порядков, а в Чернышевском видел последовательного защитника угнетенного крестьянства, хотя и не одобрял склонность последнего к “крайним мерам” и пропаганду социализма. В деятельности и во взглядах Толстого можно обнаружить народнический элемент. Он по-своему “ходил в народ”. Трудно говорить о прямых влияниях, но у Толстого и у народнических теоретиков встречается поразительное сходство в трактовке прогресса и его двойственности в отношении к имущим и неимущим (Лавров), в понимании проблемы “разделения труда” (Михайловский), в отношении к государству и официальной наук (Бакунин).

Еще в начале 60-х годов Толстой в статье “Прогресс и определение образования” с большим сомнением высказался о возможности существования общих законов истории, а за понятием прогресса отказался признать какую-либо значимость. “Прогресс вообще, во всем человечестве, есть факт недоказанный и несуществующий для всех восточных народов, и потому сказать, что прогресс есть закон человечества, столь же неосновательно, что сказать, что все люди бывают белокурые, за исключением черноволосых”. Тогда же он обратил внимание на то, что прошедшее является основанием для будущего, но часто как раз наоборот — преградой для него, что благосостояние людей меняется, причем неравномерно в отношении к разным слоям общества. Следуя Руссо, Толстой ставит вопрос так, что вообще должно считать благосостоянием — улучшение ли путей сообщения, распространение книгопечатания, освещение улиц, увеличение богаделен или первобытное богатство природы с ее лесами, дичью, рыбой, физическим развитием человека, чистотой нравов и т. п. Одни люди за прогресс принимают увеличение материальных удобств, другие — совершенствование социального устройства, третьи — рост науки, культуры и искусства, нравственности, равенства и свободы и т. д. А это значит, что “человек, который бесстрастно будет относиться ко всем сторонам жизни человечества, всегда найдет, что прогресс одной стороны всегда выкупается регрессом другой стороны человеческой жизни”. Прогресс был бы благом, если бы выгоды его бесспорно перевешивали невыгоды. Но на деле все обстоит иначе.

На такой абстрактной постановке вопроса о прогрессе и его противоречиях Толстой задержался ненадолго. Следующим шагом было соотнесение благ цивилизации и культуры, включая сюда и науку, с уровнем жизни и потребностями народных масс. Будучи знакомым с положением трудящихся на Западе, но особенно хорошо зная его в России, Толстой справедливо говорил о том, что материальные удобства жизни, техника, наука, искусство чужды и непонятны народу, задавленному повседневной нуждой, и воспринимаются им как нечто ненужное и враждебное. В полном согласии с Лавровым, хотя, вероятно, независимо от последнего, Толстой утверждал, что прогресс коснулся привилегированного меньшинства, которое пользуется достижениями цивилизации за счет огромного большинства, составляющего девять десятых населения. Но если революционер Лавров на историю смотрел оптимистически, Толстой, далекий от социализма, делал противоположные выводы, приходя к отрицанию прогресса и к идеализации патриархального быта. По его мнению, все изобретения и научные открытия вредны уже потому, что помогают богатым укреплять положение и еще успешнее эксплуатировать народ. Отвергая все современные ему точки зрение на прогресс, Толстой соответственно своим религиозно-этическим убеждениям утверждал, что общий закон истории и собственно прогресс всегда остается личным внутренним сознанием.

В критике официальной культуры и особенно науки Толстой во многом сближается с Бакуниным, который тоже считал их лицемерными и враждебными народу, поскольку они служат интересам буржуазного общества. Но у Толстого критика как материальных, так я духовных ценностей переросла критику культуры эксплуататорского общества и превратилась в отрицание культуры и науки в их собственном содержании и значении.

Отражательное отношение к культуре Толстого прямо связано с его взглядом на характер производственных отношений современного ему общества, несостоятельность которого он выводит из разделения труда. Вопреки всем выводам экономической науки Толстой с позиций патриархального крестьянства отвергал капиталистическую кооперацию на том основании, что она предполагает специализацию производителей по выполнению определенных производственных функций. По его мнению, каждый человек должен личным трудом обеспечивать все свои бытовые и хозяйственные, материальные и духовные потребности. В противном случае нарушается нормальное развитее и функционирование личности, возникает однобокое совершенствование либо физических, либо умственных способностей, что пагубно сказывается на обществе в целом. Но с особой настойчивостью Толстой возражал против разделения труда на физический и умственный, усматривая в этом крайнее проявление социального неравенства, более того, он, по существу, отождествлял противоположность труда физического и умственного с противоположностью между бедностью и богатством, между трудящимися и собственниками. Разделение труда, по словам Толстого, есть в действительности перенесение всех общественных тягот на простой народ для того, чтобы привилегированные классы могли вести праздный образ жизни.

Аналогичная постановка вопроса содержится и в социологической концепции Н. К. Михайловского. Подобно Толстому, он также противопоставлял простую кооперацию сложной и так же, как Толстой, считал, что общественный идеал “позади нас”, что общинные отношения русской деревни являются высшим типом кооперации. Однако Михайловский рассчитывал на перерастание общинной формы организации в социалистическую.

Толстой же абсолютизировал натуральное крестьянское хозяйство и считал его мерилом организации производства, выдвигая на первый план земледельческий труд.

Этот взгляд Толстого явился реакцией на развитие капиталистических отношений в России, которые стали проникать в деревню. Именно на капитализм возлагалась им вся ответственность за “невыгодное” положение земледелия: «Бедность России происходит не только от неправильного распределения поземельной собственности. Этому содействовали в последнее время и ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собою концентрацию людей в городах, и развитие роскоши, и в ущерб земледелию развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника — биржевой игры».

По мере укрепления капиталистического уклада в России отношение Толстого к его проявлениям делалось все более непримиримым. При этом он обращал внимание главным образом на обнищание и разорение широких масс народа. Для Толстого существует только один мотив, объясняющий цель капиталистического производства, — выгоды капиталистов и правительства, которое действует с помощью насилия и в ущерб интересам народа, создавая армию, полицию, шпионов, бюрократию, суды и тюрьмы. Так Толстой переходит к критике государства.

Было время, когда низкий уровень нравственности и склонность людей к насилию оправдывали существование государства и верховной власти тем, что зло государственного насилия было меньшим злом, чем насилие людей друг над другом. Но, когда нравы людей смягчились, а власть, нестесненная в своих действиях, напротив, разрослась, ее деятельность “превратилась в преступление”. Народы попали сначала в материальную зависимость от государства, которое присвоило себе право распоряжаться землей, взимать с населения налоги и займы для содержания чиновников и попов, строительства дворцов и ведения войн. Толстой, враг милитаризма, к числу самых возмутительных насилий власти относит воинскую повинность, называя ее худшим видом рабства. Наконец, самым ужасным злом властей он считал умственное и нравственное развращение народов: причисление людей к господствующим религиям, внушение им в учебных заведениях, в книгах и газетах, подкупленных правительствами, что власть есть необходимое условие жизни и что всякое насилие совершается во имя общего блага. Толстой не делал различия в формах государственного устройства, утверждая, что все они — от открыто-деспотических до либерально-республиканских, от Чингисхана до Чемберлена — сохраняют свою насильственную сущность и те средства с помощью которых порабощаются люди во имя этого земного рабства.

Проблему государства, как и другие проблемы своей философии и социологии, Толстой переводит в плоскость нравственности. В работе “Патриотизм и правительство” он писал: “Правительства, не только военные, но правительства вообще, могли бы быть, уже не говорю полезны, но безвредны только в том случае, если бы они состояли из непогрешимых святых людей.… Но ведь правительства, по самой деятельности своей, состоящей в совершении насилий, всегда состоят из самых противоположных святости элементов, из самых дерзких, грубых и развращенных людей”. Толстой поясняет далее, что люди, стоящие у власти, обычно доказывают, что власть необходима для защиты добрых людей от злых, причисляя себя именно к тем добрым, т.е. к защитникам справедливости. Но можно ли считать всякого завоевателя, устанавливающего свою власть, добрее покорённых? Или: при совершении переворотов всегда ли власть переходила к более добрым?

Идеал Толстого вырастал из наблюдений над жизнью и хозяйственно-административными отношениями сельской общины и организации окраинного казачества. Вслед за К. Аксаковым он, по существу, проводил идею о раздельности “земли” и “государства”. В духе славянофилов и революционных демократов, сторонников теории “русского социализма” он считал общину тем учреждением, которая позволяла земледельческому населению жить, не испытывая никакой нужды в существовании государственной власти. Оно само, писал Толстой в статье “Единое на потребу”, устраивает свои сборы, своё управление, свой суд, свою полицию; крестьяне и казаки “всегда благоденствуют до тех пор, пока правительственное насилие не вмешается в их управление”.

В критике государственности Толстой выступает как анархист, и его позиция по многим пунктам совпадает со взглядами Бакунина и Кропоткина. Как и народники-анархисты, главным признаком государства он объявлял насилие и не делал различия между реакционными и революционными органами власти. Как и они, не различая типы государства по классовой их сущности, он не мыслил никаких отношений между государством и народом, кроме тех, которые издавна существовали в эксплуататорском обществе. И наконец, как и народники анархического направления, Толсто тоже рассчитывал на общественный переворот, долженствующий разрушить государство. Но если Бакунин и Кропоткин имели в виду, который должен привести к безгосударственному социализму, или коммунизму, то Толстой выдвигал религиозную утопию пассивного сопротивления — неучастия в насилии и непротивление насилию, в чём он видел суть общественного переворота и установления “царства Божьего внутри нас”.

Толстой, как выразитель настроений русского крестьянства, всюду в своей теории апеллирует к народу, которого он объявляет носителем истинной веры и чистой нравственности; труд народа считает основанием всего общественного здания; отталкиваясь от положения народа и его нужд, толкует о прогрессе и культуре, критикует капитализм и государство; в народной жизни видит залог будущего России.

Вопросы, связанные с местом и ролью народа в судьбах истории, занимали Толстого едва ли не на протяжении всего его творчества. Но наиболее развернуто свои теоретические взгляды по этим вопросам он изложил в специальном историческом прибавлении к роману «Война и мир», где суммировал свои идеи, положенные в основу художественного изображения эпохи наполеоновских войн.

Определив предмет истории как описание жизни народов и всего человечества, Толстой ставит вопрос о том, какая сила движет народами? Не приняв за основательные концепции, объясняющие историю факторами сознания, культуры и просвещения, он особенно подробно останавливался на теориях, которые процесс истории объясняют действиями выдающихся личностей. Толстой доказывает, что жизнь народов “не вмещается в жизнь нескольких людей, ибо связь между этими несколькими людьми и народами не найдена. Теория о том, что связь эта основана на перенесении совокупности воль на исторические лица, есть гипотеза, неподтверждаемая опытом истории”. Историк, объясняющий таким образом ход событий, подобен человеку, который о причинах направления в движении стада судит по тому, какое животное идет впереди. По мнению Толстого, степень влияния выдающейся личности на массы порождает столько же недоуменных вопросов, сколько и причины появления данной исторической личности. Толстой ставит вопрос так: “Брожение народов запада в конце прошлого века (речь идет о французской буржуазной революции — Авт.) и стремление их на восток объясняется деятельностью Людовиков XIV, XV и XVI, их любовниц, министров, жизнью Наполеона, Руссо, Дидерота, Бомарше и других? Движение русского народа на восток, в Казань и Сибирь, выражается ли в подробностях больного характера Ивана IV и его переписки с Курбским? Движение народов во время крестовых походов объясняется ли изучением жизни Готфридов и Людовиков и их дам?”.

Правильно поставив вопрос и подвергнув справедливой критике идеалистическую социологию, Толстой сам оказался неспособным разобраться, в столь сложной исторической проблеме. Весьма положительным в его суждениях было противопоставление произволу личностей деятельности народа, которого он и объявил решающей силой истории. Однако, верный своей теологической теории, автор “Войны и мира” искал ответа в подсознательных побуждениях, в стихийных “роевых” действиях народной массы, над которой поставил божественное провидение, от чего его историческая концепция приобрела фаталистическую окраску.