14473-1 (Самосознание: открытие «Я»), страница 2

Между 5—6 и 8—9 годами дети начинают персонифицировать смерть, представляя ее в виде отдельного существа, наделенного таинственными и ужасными свойствами, в частности способностью похищать и уводить за собой. Часто смерть ассоциируется с темнотой, порождая особый вид тревожности, страха смерти, который с возрастом постепенно проходит, а также со старостью и болезнями, которые вызывают у детей не столько сострадание, сколько отвращение и страх.

У 9—12-летних представление о смерти опять меняется: ее начинают трактовать уже не как внешнюю силу, а как естественное, универсальное и неустранимое явление. Однако большинство детей долгое время не распространяют это новое знание на самих себя.

В подростковом самосознании тема смерти звучит остро, но опять-таки неоднозначно. У одних это возрождение иррациональных, безотчетных детских страхов, у других — новая интеллектуальная проблема, связанная с идеей времени, которое кажется одновременно циклическим и необратимым. «Я не хочу знать, когда я умру. Я хочу знать, рожусь ли я снова после смерти»',— говорит тендряковский интеллектуал Левка. Его интересует не столько смерть, сколько бессмертие. У третьих вопрос звучит экзистен-циально-трагически. «Мне 15 лет,— пишет девятиклассница.— В этом возрасте Лермонтов писал свои первые стихи, Паганини потряс мир волшебным смычком, Эварист Галуа открыл свой первый закон. А что сделала я? Я не открыла закон, не потрясла мир.гармонией и красотой звуков. Я — ничто. И я очень боюсь смерти. Я невольно спрашиваю себя: как могут люди радоваться, грустить, учиться, если «все там будем»? Попыталась найти ответ у взрослых. Одни испуганно молчали, другие весело хохотали, а мне было плохой страшно».

А вот случай, описанный В. А. Сухомлинским: «Никогда не забуду тихого сентябрьского утра, когда до начала уроков ко мне в сад пришел Костя (воспитанники мои учились тогда в восьмом классе) . В глубоких, тревожных глазах парня я почувствовал какое-то горе. «Что случилось, Костя?» — спросил я. Он сел на скамью, вздохнул и спросил: «Как же это так? Через сто лет не будет никого — ни вас, ни меня, ни товарищей... Ни Любы, ни Лиды ... все умрем. Как же это так? Почему?..» Потом, после долгих бесед наших о жизни и труде, о радости творчества и следе, который оставляет человек на земле. Костя сказал мне: «Наверно, счастливы те, которые верят в бога. Они верят в бессмертие. А нам без конца говорят: человек состоит из таких-то химических веществ, нет никакого бессмертия, человек смертей точно так же, как и лошадь... Разве так можно говорить!»2

Такая драматическая постановка вопроса пугает взрослых. Между тем именно отказ от веры в личное бессмертие и принятие неизбежности смерти побуждает подростка всерьез задумываться о смысле жизни, о том, как лучше прожить ее. Бессмертному некуда спешить, незачем думать о самореализации, бесконечная жизнь не имеет конкретной цены.

Расставаться с идеей личного бессмертия трудно и мучительно. Мемуарная литература свидетельствует, что не только в подростковом, но и в позднем юношеском возрасте многие люди решительно отказывались примириться с идеей собственной смерти. «Одна из особенностей молодости — это, конечно, убежденность в том, что ты бессмертен, и не в каком-нибудь нереальном, отвлеченном смысле, а буквально: никогда не умрешь!»^ — писал Юрий Олеша. «Нет! Это неправда: я не верю, что умру молодым, я не верю, что вообще должен умереть,— я чувствую себя невероятно вечным»4,— говорит восемнадцатилетний герой автобиографического романа Франсуа Мориака «Подросток былых времен». Рецидив, казалось бы, давно изжитого младенческого нарциссизма побуждает почт^ каждого подростка видеть себя в мечтах великим и гениальным, благодаря чему невозможность личного бессмертия «заменяется» идеей бессмертной славы, вечной жизни в героических деяниях и т. п.

Да и вера в физическое бессмертие не проходит сразу. Отчаянные, смертельно опасные поступки некоторых подростков — не просто рисовка и проверка своей силы и смелости, а в буквальном смысле слова — игра со смертью, проверка судьбы в абсолютной уверенности, что все обойдется, сойдет с рук.

Как преломляется все это в юношеском самосознание?

Центральный психологический процесс здесь — это формирование личной идентичности, чувство индивидуальной самотождественности, преемственности и единства. Наиболее детальный анализ этого процесса дают работы Э. Эрнксона (1968),

Юношеский возраст, по Эриксону, строится вокруг кризиса идентичности, состоящего из серии социальных и индивидуально-личностных выборов, идентификаций и самоопределений, ^сли юноше не удается разрешить эти задачи, у него формируется неадекватная идентичность, развитие которой может идти по четыре^ основным линиям: 1) уход от психологической интимности, избегание тесных межличностных отношений; 2) размывание чувства времени, неспособность строить жизненные планы, страх взросления и перемен;

3) размывание продуктивных, творческих способностей неумение мобилизовать свои внутренние ресурсы и сосредоточиться на какой-то главной деятельности; 4) формирование «негативной идентичности», отказ от самоопределения и выбор отрицательных образцов для подражания.

Оперируя в основном клиническими данными, Эри^сон не пытался выразить описываемые явления количественно. Канадский психолог Джеймс Марша в 1966 г. восполнил этот пробел выделив четыре этапа развития идентичности, измеряемые степенью профессионального, религиозного и политического самоопределения молодого человека.

1. «Неопределенная, размытая идентичность» характеризуется тем, что индивид еще не выработал сколько-нибудь четких убеждений, не выбрал профессии и не столкнулся с кризисом идентичности.'

2. «Досрочная, преждевременная идентификация» 1(меет место если индивид включился в соответствующую систему отношений', но сделал это не самостоятельно, в результате пережитого кризиса и испытания, а на основе чужих мнений, следуя чужому примеру или авторитету.

3. Для этапа «моратория» характерно то, что индивид находится в процессе нормативного кризиса самоопределения^ выбирая из многочисленных вариантов развития тот единственный, который может считать своим.

4. На этапе достигнутой, «зрелой идентичности» кризис завершен, индивид перешел от поиска себя к практической самореализации.

Статусы идентичности — это как бы и этапы развития личности, и вместе с тем — типологические понятия. Подросток с неопределенной идентичностью может вступить в стадию моратория и затем достичь зрелой идентичности, но может также навсегда остаться на уровне размытой идентичности или пойти по пути досрочной идентификации, отказавшись от активного выбора и самоопределения.

В последние 20 лет в США, Канаде и ряде европейских стран выполнено много исследований, в которых, в частности, выяснилось, что уровень идентичности действительно тесно связан с рядом индивидуально-личностных черт, которые складываются в определенные синдромы (Д. Марша, 1980).

Так, «мораторий» обычно предполагает высокий, а «досроч-ность» — низкий уровень тревожности; в последнем случае может сказаться как отсутствие кризисной ситуации выбора, так и действие механизмов психологической защиты представления о себе («Я»-концепции)1. Более высокие уровни идентичности коррелируют с более высоким самоуважением. Непосредственных связей между уровнем идентичности и интеллектом не найдено, но есть значимые различия в когнитивном стиле (сложившихся установках познавания мира).

Так, «размытая идентичность» и «досрочная идентификация» связаны с меньшей интеллектуальной самостоятельностью, особенно при решении сложных задач в стрессовых ситуациях; юноши первого типа в таких случаях чувствуют себя скованно, а второго — пытаются выйти из игры. «Мораторий» и «зрелая идентичность» сочетаются с более сложными и дифференцированными культурными интересами и с более развитой рефлексией. «Мораторий» и «зрелая идентичность» характеризуются преобладанием интернального, а «размытость» и «преждевременность» — экстернального локуса контроля2. «Преждевременность» дает самые высокие показатели по авторитарности и самые низкие — по самостоятельности. Самый высокий уровень морального сознания характеризует людей, находящихся в стадии «моратория» или «зрелой идентичности».

Существенные различия наблюдаются также в стиле общения и межличностных отношений. Сопоставление психологической интимности, глубины и взаимности межличностных отношений юношей и девушек (было выделено три стиля общения — интимные отношения, стереотипные отношения и состояние изоляции) с их статусами идентичности показало, что интимность наиболее характерна для «моратория» и «зрелой идентичности», тогда как «досрочность» и «диффузность» не выходят за пределы стереотипных контактов. Среди юношей и девушек с «диффузной идентичностью» оказалось больше всего изолированных. В число людей, чье общение характеризовалось как интимное, не попал ни один человек с «размытой» и только 18 процентов—с «досрочной» идентичностью (С. Хаузер, 1978; Л. Кале и др., 1980).

Можно ли, однако, считать эти индивидуально-личностные различия стадиальными, возрастно-генетическими? Большинство мальчиков-подростков от 12 лет и старше начинают с «неопределенной идентичности» или «досрочной идентификации», постепенно проходя через «мораторий» к «зрелой идентичности»; особенно большие сдвиги в этом направлении наблюдаются между 18 и 21 годами (П. Мейлман, 1979). Однако индивидуальные различия, по-видимому, перевешивают возрастные. 53 процента обследованных Д. Марша (1980) студентов колледжа шесть лет спустя остались на том же самом уровне личной идентичности. Из 148 студентов, обследованных Г. Адамсом и С. Фитчем (1983) с интервалом в один год, 52 процента сохранили свой прежний уровень идентичности, а у 40 процентов произошли определенные индивидуальные изменения, причем у 23 процентов мужчин и 11 процентов женщин эти изменения теоретически последовательны и идут в прогрессивном направлении или близком к тому.

Вместе с тем понятие «зрелой идентичности» и сами его критерии неоднозначны, поскольку особенности индивидуального развития зависят от многих социальных факторов. Например, работающие подростки достигают «зрелой идентичности» раньше, чем учащиеся. Еще больше рассогласованность между профессионально-идеологической и коммуникативной сферами, где обнаруживаются также важные половые различия. Представление, что идентичность формируется прежде всего в сфере профессиональной ориентации, отражает традиционно мужскую точку зрения. Ядро личности и самосознания мальчика-подростка действительно больше всего зависит от его профессионального самоопределения и достижений в избранной сфере деятельности. У девочек дело обстоит иначе. В нормативном определении женственности, а следовательно — и в женском самосознании, семье придается большее значение, чем профессии. Соответственно различаются и критерии юношеских и девичьих самооценок. Если мальчик оценивает себя главным образом по своим предметным достижениям, то для девочки важнее межличностные отношения. Отсюда — разное соотношение компонентов мужской и женской идентичности. Юноша, не осуществивший профессионального самоопределения, не может чувствовать себя взрослым. Девушка же может основывать свои притязания на взрослость на других показателях, например наличии серьезных претендентов на ее руку и сердце (К. Гиллиган, 1982).

Как преломляется развитие личности в Я-концепции подростка (его самооценке и представлении о себе) ? Остаются они устойчивыми или изменяются? Экспериментальные данные на сей счет противоречивы.

Большинство сравнительно-возрастных исследований подтверждает, что переходный возраст, особенно 12—14 лет, сопровождается значительными, иногда драматическими переменами в содержании и структуре Я-концепции.

По данным Роберты Симмонс и супругов Розенберг (1973), обследовавших около 2000 детей и подростков от 8 до 17 лет, в 12—14 лет заметно усиливается склонность к самонаблюдению, застенчивость, эгоцентризм, снижается устойчивость образов «Я», несколько снижается общее самоуважение и существенно изменяется самооценка некоторых качеств. Подросткам значительно чаще, нежели младшим детям, кажется, что родители, учителя и сверстники о них дурного мнения, и они чаще испытывают депрессивные состояния. С переходом из подростковой фазы развития в юношескую положение улучшается. После 15 лет снова происходит рост самоуважения, ослабевает застенчивость, устойчивее становятся самооценки, хотя озабоченность собой у юношей все-таки выше, чем у детей (см. табл.).

Сходная картина получена и в других исследованиях. Так, изучение образов «Я» у гимназистов ФРГ в возрасте 12, 16 и 19 лет показало значительное изменение от 12 к 16 годам, после чего образ «Я» стабилизируется. Французские психологи (Б. Заззо и др.) определенно различают подростковый «трудный возраст», стержнем которого является становление образа «Я», осознание своей индивидуальности и завершение психосексуальной идентификации, с одной стороны, и «кризис юности», связанный с выработкой мировоззрения, политическим и религиозным самоопределением, выбором профессии, решением вопроса о смысле жизни и т. д.,— с другой. Сами юноши и девушки тоже разграничивают эти периоды. «Трудный возраст»,— пишет юноша,— обозначает скорее период физических перемен, тогда как «кризис юности» означает ряд моральных или философских проблем ... В «трудном возрасте» ты еще ребенок, который капризничает и хочет доказать свою самостоятельность... «Кризис юности» состоит в выработке собственных убеждений, он позволяет решить, в каком направлении работать».