3914-1 (Римская familia и представления римлян о собственности), страница 2

Даже с появлением термина "proprietas", который у Сенеки (De ben., 7, 4–6) употреблен для характеристики права отдельных лиц на то, что им принадлежит, их "собственного доминия" (proprium in rebus suis dominium), и который послужил образцом для обозначений собственности в новых языках (фр. propriete, англ. property; смысловые кальки: нем. Eigentum, русск. "собственность"), он не вытеснил других терминов. Напротив, в юридических текстах он стал особенно употребителен для случаев, когда речь шла о таком разделении права на вещь, при котором proprietas и ususfructus оказывались в разных руках. Совмещение того и другого в одних руках опять-таки восстанавливало plenum ius (D., 7, 4, 17 Jul. – речь идет о правах на имение)²⁸. Пресловутое "dominus proprietatis" и "proprietarius" (букв. собственник) переводятся Ф. Дыдынским как "тот, кто имеет собственность без права пользования)²⁹. Таким образом, именно слово "proprietas" часто употреблялось в специфическом смысле заведомо ограниченного права.

Развитое римское право, разрабатывая вопросы имущественных отношений, пользовалось как основными двумя терминами: "dominium" и "possessio" (см., хотя бы, D., 41, 1 "О приобретении доминия на вещи" и 41, 2 "О приобретении и утере владения"). Их соотношение друг с другом и с иными терминами было сложным. Е.М. Штаерман в этой связи подчеркивает, что "как это ни покажется странным, при большом и все возрастающем числе работ о римском праве собственности характер ее еще отнюдь не ясен", и справедливо настаивает на неприменимости к ней критериев, прилагаемых к капиталистической собственности, и вообще представлений, привнесенных в понимание римского права позднейшими его рецепциями³⁰. Последнее должно быть отнесено и к попыткам понимать древние представления по образцу позднейших.

Проблема природы и характера римской собственности, рассматриваемая Е.М. Штаерман в ее книге, заслуживает серьезного внимания. Здесь ограничимся лишь вопросами, связанными с самой системой понятий, в которой развивались представления римлян о собственности, владении, фамильной власти и т.п. Мы не будем пытаться рассматривать историю многочисленных терминов (отметим лишь, что этот предмет не прост и некоторые распространенные мнения не представляются достаточно обоснованными). Нас будет интересовать прежде всего характер соотношения синонимов. Приведем еще несколько примеров.

Мы уже видели, что "полное право" на вещь могло разделяться на proprietas и ususfructus, принадлежащие разным лицам. В "шутливой", как пишет Е.М. Штаерман³¹, переписке Цицерона с Курием (Fam., VII, 29–30) такое разделение, упоминающееся в переносном смысле, описано в других терминах: "Ведь ты пишешь, что принадлежишь (собств. proprium te esse) ему по (праву) манципия (собств. mancipio et nexu), а мне по (праву) пользования (usu et fructu)" (30, 2), чему в предшествовавшем письме Куриона соответствует: "...Извлечение дохода (fructus) твое, манципий его" (29, 1). Можем ли мы, исходя из того что понятие "mancipium" в этом тексте равнозначно понятию "proprietas" в позднейших, заключать об их идентичности вообще? Несомненно, нет (термин "mancipium" хранит отпечаток более широкого первоначального смысла и имеет иной спектр значений).

Можем ли мы говорить, что в приведенных примерах отразилась смена терминов? Видимо, тоже нет. Старый термин mancipium продолжает жить, он встречается и в позднейших текстах, как юридических ("servos mancipio dedit" – Vat., 264, Pap.), так и литературных (например у Сенеки), причем и в буквальном смысле (mei mancipii res est, mini servatur. – De benef., 5, 19, 1), и в переносном (Rerum natura illum tibi sicut ceteris fratres suos non mancipio dedit, sed commodavit. – Cons. ad Pol., 10, 4; Nihil dat fortuna mancipio. – Ep., 72, 7). Одна и та же ситуация могла быть описана в разных и не вполне адекватных друг другу терминах. На это явление указывает как на "смешение терминов" Е. М. Штаерман³².

Представления самих римских авторов о соотношении терминов и отвечающих им понятий неоднозначны. Сенека для ситуации "вещь твоя, пользование вещью мое" (De benef., 7, 5, 2) склонен заключить, что "тот и другой – господа одной и той же вещи" (uterque eiusdem rei dominus est.– 7, 6, 1). Исходя из того что "пользователь" (узуфруктуарий) мог, следуя образцу Аквилиева закона (защищающего интересы "господина"), возбудить иск против "собственника" (dominus proprietatis), который "убил или ранил" раба, находившегося в пользовании (D., 9, 2, 12), можно, пожалуй, заключить, что с современной точки зрения речь должна бы идти о разделенной собственности. Но Ульпиан, говоря, что "понятием господина (dominus) охватывается и фруктуарий", явно имеет в виду доминий не на объект узуфрукта, а на сам узуфрукт (т.е. на право пользования и извлечения дохода), который мог быть продан при распродаже имущества (D., 42, 5, 8 pr. – 1). Недаром по другому поводу, в связи с Силанианским сенатусконсультом 10 г. н.э. об убийствах господ рабами, Ульпиан поясняет: "Понятием господина (здесь: господина раба.– B.C.) охватывается тот, кто имеет право собственности (proprietatem), хотя бы узуфрукт был у другого; владеющий (рабом в доброй вере не охватывается понятием господина, как и тот, кто имеет лишь узуфрукт" (D., 29, 5, 1, 1–2).

Далее, по разъяснению того же Ульпиана (D., 41, 2, 12), "тот, кто имеет узуфрукт, представляется владеющим фактически" (naturaliter possidere в отличие от iuste possidere – ср. ibid., 11); по Гаю же (D., 41, 1, 10, 5), узуфруктуарий "не владеет, а имеет право пользоваться и извлекать доход". Притом римские юристы Элий Галл (I в. до н.э.) и Яволен (II в. н.э.) определяли само владение (possessio) как "некое пользование" (quidam usus); впрочем, первый из них считал, что словом "possessio" обозначается только право, а второй прилагал тот же термин и к объекту владения (Ael. Gall. ар. Fest. 260 L.; D., 50, 16, 115). Добавим, что понятие "владения" могло и характеризовать существенный аспект права собственности (dominium – D., 41, 2, 13 pr. Ulp.³³), и обозначать обладание тем предметом, "собственность (proprietas) на который не у нас или не может быть у нас" (D., 50, 16, 115 Iav.).

Кажется, приведено уже достаточно примеров, чтобы задуматься, сводится ли их смысл только к тому, что римляне "не сумели" выработать четкой терминологии, или мы имеем дело с понятийной системой, основанной на достаточно свободном пользовании терминами, в разной мере перекрывающими друг друга и взаимозаменяемыми в зависимости от контекста. При разработке какого-нибудь вопроса мыслью, развивающейся в такой системе, на первом плане оказывается не "термин", не дефиниция (вспомним известную сентенцию Яволена: "Всякая дефиниция в гражданском праве опасна, ибо мало такого, что не могло бы быть опровергнуто" D., 50, 17, 202), а отношение. Именно имущественные отношения оказались разработаны римской правовой мыслью многосторонне и глубоко³⁴. И, может быть, именно отсутствие четких универсальных понятий заставило римских юристов так углубляться в разработку конкретных отношений и ситуаций, уподобляя и противопоставляя их друг другу. Видимо, поэтому же положения, выработанные римским правом, могли находить применение на протяжении многих веков, в условиях разных общественно-экономических формаций, могли быть приспособляемы к различным формам собственности. Что же касается развития собственно понятийного аппарата, то римская мысль зашла достаточно далеко, создав само понятие "proprietas" и тем самым, по существу, открыв явление собственности, но осознание всего значения этого открытия осталось на долю последующих эпох.

Об уровне развития римской правовой мысли свидетельствуют не только ее достижения, но и ее способность к рефлексии, выразившаяся хотя бы в цитированном суждении о дефиниции. И все же сам характер, сам строй понятийной системы, в которой мыслили римские юристы, несомненно архаический. Иллюстрирующей параллелью может служить хотя бы характер вавилонских представлений об ином предмете – о судьбе, обрисованный И.С. Клочковым: "...В древней Месопотамии, по-видимому, ...не существовало какого-либо единого, всеобъемлющего понятия "судьба" и не было соответствующего термина. ...Древнемесопотамское понимание судьбы отличалось, таким образом, некоей "дробностью", множественностью, и для выражения различных аспектов понятия имелось несколько терминов"³⁵.

Сочетание архаического характера понятийно-терминологической системы, в какой отношения собственности рассматривались римскими юристами, и удивительной изощренности их мысли, достигнутых ею результатов оборачивалось, как представляется взгляду из нашего времени, парадоксом: детали имущественных отношений дифференцировались очень тонко, а дифференциация, отвечающая существеннейшему для нас различению понятий власти и собственности, еще долго оставалась незавершенной³⁶.

Выше упоминалось о "личностном" элементе осмысления древними связей "господина" с принадлежащей ему – даже неодушевленной – "вещью". У одушевленной "вещи" (раба) личностный аспект отчетливо проявляется уже в виде dolus – "злого умысла", что парадоксальным образом обнаруживается в краже рабом "самого себя". Например: "Беглая рабыня... понимается как укравшая себя" (D., 47, 2, 61). Или: "Если два раба подговорили друг друга бежать, и оба одновременно сбежали, то каждый из них не украл другого. Ну, а если они друг друга скрывают? Ведь может получиться и так, что они друг друга украли" (47, 2, 36, 3). В обоих случаях раб выступает и как вор, и как украденное. Но и свободное лицо могло быть объектом кражи (furtum), которая определялась как захват чужой вещи (res) вопреки воле ее господина (G., III, 195). "А иногда,– пишет Гай (III, 199),– случается даже кража свободных людей: например, если похищен кто-нибудь из наших детей, которые находятся в нашей власти, либо даже жена, которая находится у нас под рукой, либо даже присужденный мне или нанявшийся ко мне" (adiudicatus vel auctoratus meus). Таким образом, фамильная власть над свободным лицом – даже приравниваемое к ней отношение, например, возникающее в результате auctoratio (род найма, влекший за собой личную зависимость),– содержит в себе "вещный" аспект (ср. об убытке, который терпит отец от увечья сына³⁷, и это притом, что тело свободного оценке не подлежит – D., 9, 2, 5, 3; D., 9, 1, 3), подобно тому, как власть над вещью содержит аспект личностный.

Охватываемые понятием "patria potestas" институты власти над лицом и власти над вещью (т.е. собственности) – институты, для нашего сознания различные – могли быть при надобности дифференцированы и римским общественным сознанием. Но для него такая дифференциация отнюдь не упраздняла по-прежнему живого архаического представления об их общей природе, которое – опять-таки при случае – давало себя знать то тут, то там как само собой разумеющееся для сознания римлян.

Разделение лиц на лиц "своего права" (они же "отцы семейств") и лиц "чужого права" (подвластных, у которых "не могло быть ничего своего" – G., II, 96) означало, " что в фамилии вся собственность (как и вся власть) оказывалась сосредоточена в руках "отца семейства" – pater familias. Именно так обозначался и в юридических и в неюридических (Катон, Колумелла) текстах глава фамилии – собственник имения, хозяин дома и имущества.

Связь представлений об "отеческой власти" и об отношениях собственности отразилась в лексике. Слово "familia" для обозначения всей совокупности имущества – особенно в приложении к наследству – всегда оставалось у римлян обычным юридическим выражением. Оно, правда, принадлежало специфическому языку: ср. пояснение в G., II, 102: familiam suam, id est patrimonium suum – "свою фамилию, т.е. свое имущество" (Э. Хушке не видит оснований подозревать здесь глоссему (IA, p. 241, n. 3); существенно и буквальное значение слова "patrimonium" – "отчина"). Но "res familiaris" – "фамильное имущество" – было выражением общеупотребительным, бытовым. Ср.: Col., I, 1, 3: ...diligens paterfamilias cui cordi est ex agri cuiti certam sequi rationem rei familiaris augendae. Этимологическая выразительность соответствующей лексики, буквальный смысл слов, выражающих понятия, в латинском тексте явственно ощутимы, тогда как в переводах это почти неизбежно утрачивается ("... рачительный хозяин, которому дорого обеспечить себе в сельском хозяйстве верный путь к обогащению".– Пер. М.Е. Сергеенко). Ср. у того же Колумеллы: Наес iustitia ac cura (по отношению к рабам.– В.С.) patrisfamilias multum confert augendo patrimonio (I, 8, 19 – в переводе: "Такая справедливость и заботливость хозяина много содействует процветанию хозяйства"). Ср. также у Варрона: ...domini vitae ас rei familiaris (I, 4, 3 – в переводе: "...жизнь хозяина и его состояние").

Имеем ли мы здесь дело с речевым автоматизмом – с обозначениями, буквальный смысл которых стерся, или же с лексикой, отражающей живые черты общественного сознания? О последнем говорит не только устойчивость этой лексики в разнохарактерных текстах (юридических, агрономических и др.), но и, скажем, встречаемые в Дигестах сопоставления характера хозяйствования узуфруктуария с хозяйствованием paterfamilias. См., например, D., 7, 1, 9, 7 Ulp.: "...Ибо и Требапий (I в. до н.э.– В.С.) пишет, что и порубочный лес (silva caedua; смысл этого выражения ясен из D., 7, 1, 10)³⁸ и тростник узуфруктуарию дозволяется рубить, как рубил их pater familias (до установления узуфрукта на них.– В.С.), и продавать, хотя pater familias имел обыкновение не продавать их, а пользоваться ими сам; ведь следует принимать во внимание меру (modus) пользования, а не его характер (qualitas)". Здесь, в частном примере, перед нами приоткрывается иное, чем у пользователя (узуфруктуария), и характерное для "отца семейства" отношение к объекту хозяйствования как к самодостаточному целому.

Целью paterfamilias в его имущественной деятельности было "увеличить и оставить наследникам отчину" (Col., I, pr. 7: ...amplificandi relinquendique patrimonii). Расточение "отчины", напротив, порицалось с точки зрения патриархальной морали (ср. profuso patrimonio.– Col., I, pr. 10). Обустройство имения, как считалось, тоже не должно было противоречить интересам res familiaris (Col., I, 4, 6). Яркой иллюстрацией к этому могут служить сохраненные Цицероном отрывки из речи оратора Красса (140–91 гг. до н.э.), в которых он, как то было принято в Риме, поносил своего судебного противника – Брута, сына известного юриста. Из книг последнего Красс и приводит три цитаты (вроде: "Я с моим сыном Марком был в Альбанской усадьбе"), чтобы издевательски поговорить об уме и прозорливости отца, оставившего сыну-моту имения, "заверенными в публикуемых сочинениях" (fundi... quos tibi pater publicis commentariis consignatos reliquit. – Cic. De or., II, 224; язык пародийно-юридический, ср. там же: "Brute testificatur pater se tibi Privernatum fundum reliquisse" и др.). Предусмотрительный отец сделал-де это для того, чтобы "когда сын останется ни с чем, не могли бы подумать, что ему ничего и не было оставлено" (там же). В подобной связи "приумножение отчины" (patrimonium augendum) ставится в один ряд с такими традиционными ценностями, как "деяния" (res), "слава" (gloria), "доблесть" (virtus), а о расточении "отчины" сыном говорится, что при продаже дома он даже из движимого имущества не удержал для себя хоть "отцовского кресла" (solium paternum – символ отеческой власти, §225 сл.). Поэтому, возвращаясь к римским писателям-агрономам, подчеркнем, что их лексика демонстрирует не "капиталистическую" (как любили писать в конце прошлого – начале нашего века) жажду наживы, а верность патриархальному пониманию долга "отца семейства" перед "отеческим имуществом".