118411 (Этнические движения и его формы выражения), страница 2

В тоже время ментальность предстает перед нами как уже готовый продукт, как результат, как итог скрытых процессов. Отвечая на вопрос "что?", понятие ментальности в данной трактовке не только не отвечает на вопрос "почему?", но и вообще не ставит его. Иными словами, ментальность изучается в статике, вне процесса развития, в то время как она должна быть сама выведена из объективных условий. Ведь, в конечном счете, различия мировосприятия у представителей различных этносов обусловлены длительным совместным существованием людей в схожих природно-географических и социокультурных условиях. Без вычленения названных объективных условий в качестве особых факторов, особых составляющих менталитета, дефиниция этнического, как отмечалось, не выйдет за рамки субъективных определений. Восполнить этот недостаток пытаются авторы дефиниций двух следующих групп.

Д. Генетические определения сосредотачивают внимание на происхождении самого феномена. Авторы этих определений перечисляют факторы, которые детерминируют процесс зарождения и дальнейшего становления этнической ментальности, отмечают, что природные и социальные факторы находят закрепление в генотипической информации, передаются по наследству, обеспечивая тем самым, ментальную преемственность.

"Менталитет – это родовая память. Она основывается на синтезе природной и социальной программ наследования" (В.П. Бех) [24]. Не случайно некоторые авторы употребляют термин генетики "код" – и цитируемый ниже И.К. Пантин, и немецкий исследователь Э. Шулин ("этический и познавательный код") [25]. Здесь значение термина ментальность достаточно близко подходит к смыслу юнговского понятия "архетип".

Е. Исторические определения, в которых ментальность предстает как процесс “исторической памяти”, как “осадок истории”. Российский философ И.К. Пантин считает, что ментальность – это "выражение на уровне культуры народа исторических судеб страны, как некое единство характера исторических задач и способов их решения, закрепившихся в народном сознании, в культурных стереотипах. Ментальность – это своеобразная память народа о прошлом, психологическая детерминанта поведения миллионов людей, верных своему исторически сложившемуся "коду" в любых обстоятельствах, не исключая катастрофические" [26].

П.Динцельбахер отмечает, что “менталитет как историческую категорию проще описать, чем определить”, предлагая далее следующую дефиницию: “исторический менталитет есть совокупность способов и содержания мышления и восприятия, характерная для определенного коллектива в определенное время... Это нечто большее чем история эмоций и представлений, чем история культуры и быта” [26].

Каждое из этих многообразных определений сосредотачивается на каком-то одном срезе, на одной характеристике, на одном аспекте ментальности. Эти дефиниции вовсе не исключают, а скорее, дополняют друг друга, составляя вместе целостную мозаику, дающую достаточно исчерпывающую характеристику менталитета. Л.Н. Пушкарев замечает: “ученые и не пытаются даже просто объединить, суммировать все эти определения, проанализировать их, указать на встречающиеся противоречия и т.д. Каждый исследователь употребляет это понятие в том виде и смысле, который кажется ему наиболее приемлемым и удобным” [26].

Вместе с тем, обобщая приведенные определения, можно выяснить тот "общий знаменатель", с которым согласились бы все их авторы: ментальность означает особенности мировосприятия, объединяющие представителей той или иной человеческой общности. Мировосприятие – понятие, достаточно широкое по объему, что бы вместить в себя все названные варианты эмоционально-рационального отношения человека к миру. В своих ранних работах А.Я.Гуревич отмечал: “Этим емким и непереводимым однозначно на русский язык словом они обозначают то “умонастроение”, то “умственные способности”, то “психологию” и “склад ума”, а может быть, и весь тот комплекс представлений о мире, при посредстве которых человеческое сознание в каждую данную эпоху перерабатывает в упорядоченную картину мира хаотичный и разнородный поток восприятий и впечатлений; в таком случае французское слово mentalie по смыслу приближается к русскому “мировидение” [26]”.

В XX веке мир пережил три волны национальных движений.

Первая прокатилась по Балканам и Восточной Европе, завершившись образованием независимой Финляндии и трех Прибалтийских государств, восстановлением польской независимости, появлением на развалинах Австро-Венгерской империи независимых Австрии, Венгрии, Чехословакии, а также объединением отпавших от этой империи славянских территорий с Сербией и созданием на основе этого союза Югославии.

Вторая волна достигла своей наивысшей точки к концу 50-х-началу 60-х годов, когда возникло несколько десятков новых государств, главным образом в Азии и Африке.

Наконец, с подъемом третьей волны связаны югославский кризис, распад Советского Союза, возникновение национальных движений во многих странах "третьего мира". Именно третья волна превратила национально-этническую проблему в вопрос, от решения которого, очевидно, зависит будущность человечества. Тем более, что уже сейчас появляются признаки нарастания четвертой волны, которая, по всей видимости, охватит Западную Европу и Северную Америку, а также те районы земного шара, где еще остаются нерешенные национально-этнические проблемы, в первую очередь Латинскую Америку, Индию и Китай.

Характерной чертой движений, которые после второй мировой войны привели к распаду колониальных империй, была их полиэтничность. И в Африке, и в Азии они основывались на многонациональных блоках, которые сформировались вокруг очень широких, но достаточно четко очерченных социально-экономических программ. Освобождение от иностранного ига рассматривалось идеологами этих движений как ключ, открывающий двери к преодолению экономической и культурной отсталости, к превращению развивающихся стран в равноправных партнеров передовых промышленных держав.

Характерной чертой движений третьей волны является их моноэтничность. Они развертываются, как правило, под лозунгами этнической чистоты, этнической независимости, этнического государства. В то время как освободительные политические движения второй волны были нацелены в своей борьбе как бы снизу вверх, против нависавшей сверху чужой "иноземной" воли, этнические движения третьей волны направлены скорее по горизонтали, против своих соседей, против народов, с которыми вовлеченные в эти движения этносы исторически связаны очень тесно.

Правда, в "третьем мире" обстановка несколько иная, поскольку процессы демократизации в сфере межэтнических отношений там далеки от завершения, и многие этносы испытывают жесточайшее национальное угнетение. Типичный пример - драматическая судьба курдского народа, которому, например, в Турции долгое время запрещали пользоваться родным языком. Само существование курдского этноса в Турции долгое время отрицалось, и курдов называли "горными турками".

Новые этнические движения, характерные для современной Европы и отчасти Северной Америки, для государств, возникших на территории Советского Союза, отражают стремление народов вырваться из ситуации, которую можно назвать тупиком, западней.

Существует множество вариантов подобных исторических ловушек. Есть у них некоторые повторяющиеся, хотя и не повсеместно, признаки. Один из них - это внутреннее равновесие противоречивых, даже противоположных тенденций: стремления к обновлению и консерватизма, новых идейных веяний и систем идейного контроля, тяги к демократии и авторитарных замашек власти. Довольно часты случаи, когда застой обусловлен резким преобладанием отрицательных факторов над позитивными, и импульсы развития подавлены, истощены, лишены своего энергетического заряда. В полиэтнических сообществах противоположные социальные интересы выступают в национальных масках, и там поиск выхода из ловушки зачастую приводит к этническим "разборкам", поскольку каждый из этносов по-своему видит открывающуюся историческую перспективу.

Какие же черты отличают новые этнические движения в Европе? Их несколько. Так, социальной силой, возглавляющей эти движения, является интеллигенция. Именно она определяет круг проблем, который позволяет возбудить в народе чувство обиды и раздражения, подогреть страсти. Обычно это вопросы защиты языка, культуры от вытеснения языком и культурой доминирующего этноса. В иных случаях говорят о нависшей над народом угрозе полного его поглощения, ассимиляции доминирующим этносом.

Далеко не редкость случаи, когда проблемы нарочито извращаются. Можно вспомнить, как умело в борьбе с пресловутым Центром демократические силы в конце 80-х и начале 90-х годов создали в русском общественном мнении полную иллюзию ловушки, в которой будто бы оказалась Россия в рамках Советского Союза, поскольку-де ее "разоряли" союзные республики. В те же годы союзниками российских демократов в Прибалтийских республиках был пущен в ход прямо противоположный миф - об их "разорении" Россией.

Второй признак - этническая сплоченность вокруг выработанной интеллигенцией "национальной идеи". Такое единство крайне неустойчиво и достигается, как правило, жестким прессингом наиболее политически активных и агрессивных групп общества. В периоды эмоционального подъема, когда в обществе крепнет убеждение, что момент выхода из исторической ловушки близок, что он вот-вот наступит, этническое движение обретает организационное единство. Таков был, к примеру, "Саюдис" в Литве.

Третий признак - культ личности, образующий ядро идеологии новых этнических движений. Знаменательно, что ни в одной из бывших союзных республик русский язык не был признан вторым государственным языком, хотя на нем в ряде республик говорят очень значительные по численности меньшинства и который фактически остается языком межнационального общения во всех новых государственных образованиях. А утверждение, что изучение второго языка ребенком может привести к его умственной отсталости, к заиканию? Естественно, такие утверждения имели хождение лишь до тех пор, пока вторым изучаемым языком в прибалтийских школах не стал английский. Не менее знаменательно раздражение, с которым идеологи этнизма относятся к смешанным бракам.

Наконец, характерно, что для новых этнических движений освобождение равнозначно подчинению своему диктату проживающих на контролируемой ими территории национальных меньшинств. В Эстонии и Латвии господство этнического большинства закрепляется в дискриминационном законодательстве, в административной высылке тех, кто не удостоился статуса гражданина. В других случаях, как, например, в Югославии, происходит физическое истребление меньшинств, проводятся так называемые этнические чистки. Если национальный подход заключается в сотрудничестве, открытости, в уважении прав всех этнических групп, то для этнического подхода характерны замкнутость, высокомерие, презрение к правам других народов.

Еще один важный фактор, благоприятствующий распространению культа этничности и этнизации сознания - падение притягательной силы доминирующих этносов, ослабление их политического и культурного авторитета. Такое явление наблюдалось в Югославии и Советском Союзе, где в последние годы притягательная сила соответственно сербской и русской наций заметно ослабела. Аналогичный процесс происходит ныне в США, где североамериканская нация перестает быть "плавильным котлом" для новых иммигрантов.

В Европе ныне существует немало этносов, которые были как бы "заслонены" более крупными и не создали - или позднее ее утратили - собственной государственности. В целом в странах Европейского Сообщества насчитывается около 50 млн. чел., говорящих на языках, которые не являются в ЕС государственными. Они образуют многочисленные национальные меньшинства. Это баски и каталонцы в Испании, корсиканцы во Франции, сорбы в Германии и т.д.

Вместе с тем во второй половине XX века в Западной Европе сложились устойчивые иммигрантские общины, насчитывающие ныне 13-15 млн. чел. Эти цифры настолько значительны, что можно говорить о серьезном изменении этнического состава западноевропейского населения. Пока что такие общины слишком молоды, чтобы в полный голос заявлять о своих правах, но направление эволюции очевидно. Они превращаются в реальную силу, умеющую сформулировать свои интересы и их отстаивать. В ряде случаев напряженность отношений между иммигрантами и коренным населением достигает такой остроты, что отодвигает далеко в сторону проблемы старых этнических меньшинств. В последнее время это ярко проявилось, например, в Германии.

Можно ли предполагать, что эти иммигрантские общины в конце концов "растворятся" в коренном населении? Пока что для подобного оптимистического прогноза нет серьезных оснований. Опыт США, где такие общины много крупнее и существуют дольше, чем в Западной Европе, подтверждает, что в их среде скорее крепнет стремление к утверждению своей этнической особенности, чем воля к слиянию с доминирующей в стране нацией. При таких обстоятельствах вполне уместно предположение, что на Западе складываются предпосылки для повторения той модели национально-этнических движений, что уже "опробована" в Восточной Европе и других регионах земного шара. В национальном вопросе не только Запад, но и Россия и другие республики бывшего СССР оказались перед лицом задач, решения которых пока не видят. Но от них никуда не уйти. Чем глубже и раньше ими заняться, тем больше шансов избежать разрушительных последствий.