Германский мастерер и его время (Различные материалы к семинарам по философии), страница 3

как понимать что, отношения не имеет. Манипуляции в просторном поле

представлений несовместимы с той конкретностью, благодаря которой науки

остаются науками, а мысль мыслью. Занявшись мировоззренческим упорядочением,

философия перестает быть собой. Тема философии и мировоззрения сразу

перестает быть скучной, когда Хайдеггер утверждает: философия к

мировоззрению отношения не имеет. "Мы стоим на перекрестке пути, где

принимается решение о жизни или смерти философии вообще, у края бездны: или

в ничто, т.е. в пустоту отвлеченной предметности, или удастся скачок в

другой мир, или точнее: вообще -- впервые -- в мир". Наблюдательское

неучастие в бытии, предупреждал Хайдеггер, ведет Ясперса к уходу от

философии.

13

Буря 1933 года, от которой Ясперс ушел в неприятие немецкой реальности,

положила конец необыкновенной близости этих людей. Намечавшееся было

понимание сменилось у Ясперса с годами недоумением и недоверием. Но по мере

расхождения и после фактического прекращения связи Хайдеггер, странное дело,

занимает все больше места в оставленных Ясперсом заметках о нем: с 1950 года

по конец жизни им было отправлено уже всего лишь 5 коротких писем к

Хайдеггеру, но за те же годы сложилась почти целая книга записей о нем [1],

вплоть до драматической последней, цитируемой в конце 21 главы книги

Сафранского. В непрерывном безмолвном споре с другом-врагом дело для Ясперса

идет не меньше чем о правоте всего своего жизненного пути, а это более

полувека упорного труда. Признай он успех другого -- и сомнение в себе

неизбежно. Высочайшая вершина мысли, понимает Ясперс, только одна. И он

принимает роковое для себя, но давно предопределенное решение: очарование

Хайдеггера не подлинно, его притягательность обманчива.

Слова о чарах Хайдеггера, которым невольно поддавалась Ханна Арендт

задолго после того как отошла от него, не преувеличение. Встреча

тридцатипятилетнего профессора с восемнадцатилетней студенткой стала

вспышкой, из которой вышли и поэзия хайдеггеровского "Бытия и времени", и

мысль о мире, пафос главной книги Арендт [2]. В этой ее книге, однако, ни

разу не упомянут учитель. Близость обоих ни в малейшей мере не была

взаимопониманием.

1 Jaspers Karl. Notizen zu Martin Heidegger. Munchen; Zurich: Piper

1978. S. 73 - 264.

2 Арендт Ханна. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб., 2000.

То же в случае с Сартром. Его вдохновенное "Бытие и ничто", в увлечении

которым француз забыл и о немецкой оккупации, и о своей художественной

литературе, было слепком с "Бытия и времени" вплоть до стиля и лексики, но

служило самоутверждению того самого эмансипированного сознания, из

лабиринтов которого на простор выбирался немец.

Наконец, Жан Бофре и школа французских учеников Хайдеггера. Занятая его

переводом и толкованием, в своей верности ему она безупречна, но обаяние

учителя кончается на ней. Она интереснее всего в той мере, в какой перестает

быть его комментарием.

14

Если Хайдеггер провалился в передаче своего дела духовно близким, если

он ожидал понимания разве что через триста лет, в Китае или России, если на

родной земле, как заметил однажды Ганс Георг Гадамер, можно надеяться на

возобновление его влияния теперь уже только через обратные переводы его книг

с других языков, то далеко расходящиеся от него круги воздействия в еще

большей мере движимы лишь непонятым теплом его присутствия. Импульсы идут от

немногих запомнившихся страниц, как опыт ужаса в "Что такое метафизика",

иногда от отдельных фраз, как наука не мыслит или язык дом бытия, но может

быть всего чаще -- от общего неясного впечатления праздника, исходящего от

этого человека.

Оно сопутствовало ему всегда. Где объявлялось выступление Хайдеггера,

там был вдвое, втрое переполненный зал, занятые подоконники, скамейки,

теснота вплоть до рискованных ситуаций, как при возобновлении лекций во

Фрайбургском университете в 1949 году, когда в толчее у одного из слушателей

оказалась сломана рука; как летом 1950 в Мюнхене; как там же в 1953.

Хайдеггер уходил в семейный круг, еще до войны отказался преподавать в

столице, почти не давал интервью, мало записывался на магнитофон и еще

меньше на кинопленку. Тем подробнее запоминали и фиксировали каждый его шаг

на людях. Жизнь была просвечена насквозь, каждый видевший этого человека

мог, описав встречу, сразу рассчитывать на публикацию, как и любая

фотография. Относящиеся к нему государственные, местные административные,

секретные архивные записи все были подняты, переписки опубликованы или

намечаются к публикации, каждое упоминание имени Хайдеггера учтено.

С годами он делался проще и спокойнее. Поздние фотографии показывают

счастливого старика с безмятежной улыбкой [1]. Человек раскрылся весь и не

унес с собой свою тайну.

1 Fedier Francois. Soixante-deux photographies de Martin Heidegger.

Paris : Gallimard 1999.

Он завершал свою жизнь с чувством сделанного дела. Многие полны

претензий к нему. Политически туп. Беспомощен. Не дает никаких конкретных

ориентировок. Как вклад в социальные искания эпохи "Письмо о гуманизме"

бесполезно. Ученые, художники, философы иногда, пусть

15

редко, сходят на общедоступный газетно-журнальный уровень, этот --

никогда. Есть основание для сомнений в его пригодности для социума. Только

так ли уж важно умение выйти в газетную плоскость, на экран и

распространиться по поверхности тем? не здравее ли крестьянская и мастеровая

простота? У Хайдеггера, как ни трудно в то поверить, она сохранилась

нетронутой рядом с мудростью и чарами поэтического слова.

Философия возвращает к правде. Ее подробный труд нужен не потому, что в

добавление ко всему, что воздвигнуто человечеством, она выстраивает еще и

свою систему, а потому, что мнения о мире заслонили его от нас. Они сложны и

требуют тщательного разбора. С выходом из наших представлений к миру частные

области знания, куда относятся политика и социология, мало чем могут помочь.

Требуется мудрость непохожего рода. В претензиях к хайдеггеровской, другой

мысли есть ленивое намерение ходить пока есть возможность по старой колее.

Ловя Хайдеггера на слове, винят его в солипсизме. Человеческое бытие,

присутствие, выступает у него всегда в единственном числе. С кем оно тогда

вступит в диалог? Не гуманнее ли плюрализм Левинаса или Ханны Арендт,

культивирующей общение равноправных граждан? Но индивид, вступающий в диалог

с другим индивидом, представляет собой уже продукт новоевропейского

представления о субъекте. Хайдеггеровское присутствие в отличие от субъекта

не конструкт.

Через тело, душу, род, воздух, воду, пищу, чувства, страсти мы с самого

начала, раньше чем себя замечаем, уже были вместе со всеми, во всех и во

всем, что мы видим и чего не видим. Отсюда, из этой коренной всеобщности,

вторично искать выход к другим -- значит забыть о нашей исходной

органической связи со всеми. В другом мы встретим тогда не родное, а

вымышленное существо. Чтобы вернуться к родным и ближним, надо вспомнить то,

что раньше памяти спит в нас. Только так, вернувшись к себе из вторично

выстроенных представлений, мы вернемся в мир.

Старый Хайдеггер приводит пример: когда я вспоминаю Рене Шара в Ле

Бюскла, что мне при этом дано? Сам Рене Шар! а вовсе не Бог знает какой

"образ", через который я опосредованно имею к нему отношение. Вы скажете,

Рене Шар не присутствует при этом лично? Неважно! Все равно именно он сам, а

не представление о нем, присутствует, как возможно присутствовать на

отдалении. Надо разобраться, кто внушил, подсунул нам мысль, будто мы имеем

дело не

16

с вещами, а с представлениями о них. Кто загнал нас в тупик сознания и

его представлений -- безысходный потому, что стоит лишь уверовать, что в

воспоминании мы имеем не самого человека и не саму вещь, а их представляемый

образ, как при встрече с ними мы тоже станем иметь лишь сумму зрительных

впечатлений, то есть опять же представление. До человека мы на таком пути

никогда не доберемся. Кто иссушил нас, заставил вещи раздвоиться на сами

вещи, до которых нам теперь уже никогда по-настоящему не добраться, и

представления, идеи, образы их?

Упоминаемый в лежащей перед нами книге Франсуа Федье, философ,

искусствовед, переводчик, у которого долголетнее общение с Хайдеггером

оставило в душе чувство непреходящей радости, заметил как-то, что люди часто

похожи в своем отношении к философии на механика, который получил в подарок

самолет или планер, но не знает и не может догадаться, что это устройство

способно летать. Умелец научился обращаться с ним и неким образом мастерски

пользуется, но именно как сухопутной машиной.

Нам еще не все известно о философии. Мы спрашиваем, что мы с ней можем

сделать. Конечно, ничего. Не может ли она что-то сделать с нами? вернуть нас

нам самим и сути вещей? В неслышной работе мысли больше силы, чем в волевых

решениях. Настающие цивилизации так же незаметно зарождаются в теле старых

культур, как новый человек в тепле матери. Если захотеть проектировать мир,

даже имея большие средства, не очень получится. Но если быть чутким к ходу

вещей...

В. В. Бибихин

Посвящается Гизеле Марии Никлаус

Я благодарю друзей,

помогавших мне своим участием,

жадным желанием больше узнать о Хайдеггере,

собственными изысканиями: Ульриха Бема,

Ханса-Петера Хемпеля, Хельмута Летена,

Сэйса Нотебоома, Петера Слотердайка,

Ульриха Ваннера.

Ураганный ветер, сквозящий через все мышление Хайдеггера, -- как и тот,

другой, что еще и сейчас, по прошествии двух тысячелетий, веет нам навстречу

со страниц платоновских сочинений, -- родом не из нашего столетия. Он

происходит из изначальной древности и оставляет после себя нечто

совершенное, нечто такое, что, как и всякое совершенство, принадлежит

изначальной древности.

Ханна Арендт

Каждая истина должна уметь благословить преходящее, как говорили

раньше, иначе она не имеет никакой цены. Мир стал таким сухим и бесплодным,

потому что по нему бродит слишком много произведенных поточным способом

мыслей, бездомных и лишенных зримого образа.

Эрхарт Кестнер

Без людей бытие оставалось бы немым; оно было бы здесь, но не было бы

правдой.

Александр Кожев

ПРЕДИСЛОВИЕ

История жизни и философии Хайдеггера -- это долгая история. Она вмещает

в себя страсти и катастрофы целого столетия.

Истоки философии Хайдеггера отстоят от нас очень далеко. С Гераклитом,

Платоном, Кантом он общался так, будто они были его современниками. И сумел

настолько приблизиться к ним, что мог расслышать и облечь в слова даже то, о

чем они умолчали. У Хайдеггера мы еще застаем всю удивительную метафизику

прошлого, но застаем ее в тот момент, когда она вот-вот должна утратить дар

речи (можно сказать и иначе: в момент, когда она открывается для восприятия

чего-то другого, нового).

Страстью Хайдеггера было вопрошание, а не ответы. Сам он называл то, о

чем спрашивал и что непрерывно искал, "бытием". На протяжении всей своей

философской жизни он вновь и вновь задавал один-единственный вопрос -- о

сущности бытия. Смысл же вопроса сводился к тому, чтобы вернуть жизни ее

тайну -- тайну, которая в современную эпоху оказалась на грани исчезновения.

19

Хайдеггер начинал как католический философ. А потом принял вызов,

брошенный ему современностью. И разработал философию Dasein -- "присутствия"

("вот-бытия"), которое существует под пустым небом и подчинено власти

всепоглощающего времени; которое "брошено", но при этом наделено

способностью отбросить собственную жизнь. Такая философия соответствует

потребностям свободного и ответственного индивида, и она всерьез относится к

смерти. Поставить вопрос о бытии в хайдеггеровском смысле -- значит

"высветить", "поднять к свету" вот-бытие, подобно тому, как "высветляют",

поднимая из темных глубин, якорь, чтобы свободно выйти в открытое море. Но

по печальной иронии судьбы хайдеггеровский вопрос о бытии -- если говорить о

его воздействии на дальнейшую историю философии -- почти утратил эту

освобождающую силу и не столько освободил, сколько, напротив, запугал