74057 (Литература на рубеже веков: Н.А. Бунин и Л.Н. Андреев), страница 2

И приходили ко мне призраки. Бесшумно вползала и уползала черная змея, среди белых стен качалась головой и дразнила жалом; нелепые чудовища, рожи, страшные и смешные, склонялись над моим изголовьем, беззвучно смеялись чему-то и тянулись ко мне губами, большими, красными, как кровь. А людей не было; они спали и не приходили, и темная ночь стояла надо мной...» Ключевые строки этого мрачного, безысходного письма-исповеди разовьются позже в особую поэтику будущих произведений — поэтику символов: «ночь», «солнце», «бездна», «стена», цель которых — проникновение в тайные мысли и подсознание человека, корчащегося в муках безверия. Можно согласиться с «роковой убылью души» в своих героях, но не исказится ли при этом Божественное начало в человеке в пользу зоологических инстинктов? Да, эпоха, в которую живут герои Андреева (революция 1905 г., война), не из благополучных, и названия его рассказов — «Бездна», «Стена», «Молчание», «Призраки», «В тумане», «Набат», «Красный смех» — как бы исключают выход из кризиса гуманизма. Они несут образ тревоги, смерти, одиночества и, в конечном счете, безумия. Любимые темы творчества Андреева (бездны человеческого существования на границе жизни и смерти, ума и безумия) свидетельствуют не столько о социальных катастрофах, сколько о разъедающем интеллигенцию начала века ницшеанском отношении к обществу и к себе.

Символическая стена разделяет два мира — старый и новый. Старый воплощен в образе кромешной ночи, в которой пребывают люди разных классов и сословий: ночь «злая», «она рычала на нас», «грозно хохотала», «плакала слезами раскаяния», гневалась на людей за то, что через непреодолимую стену они хотят перелезть в новый, светлый мир. Люди в старом мире несут в себе все его несовершенство, они чудовищны по своей сути. Это «отчаявшиеся», «воющие», «усталые», «смрадные», «развратные, как саранча», «каннибалы», «убийцы собственных детей», то есть звери, несущие насилие и хаос. Такой озлобленный, потерявший достоинство человек не может преодолеть «стену» в новый мир. «Отдай мне себя самого!» — кричит прокаженный, но «стена», «лживая и подлая», молчала.

В произведениях Л. Андреева мы не найдем конкретных реалий. Они написаны, как правило, в условно-аллегорической, гротескной форме, так как прежде всего писатель стремится передать надрывно-бунтующие страдания человека, показать его переживания в «чистом» виде. Этому же служит и отсутствие каких-либо характерных черт героев, примет времени и места.

Рассказ «Бездна». В символическом и образном языке Л. Андреева всегда есть реальный план. Его легко обнаружить: Он и Она вечером в лесу. Прогулка началась задушевно и тихо. Они влюблены и говорят о любви. Ей семнадцать, а ему двадцать один. Все в них «молодое, чистое и красивое». Когда они заблудились в лесу, на них напали «мрачные, оборванные люди», которым хотелось «любви и разрушения».

И оно состоялось. Мир двоих опрокинут насилием над девушкой. Потрясенный юноша сначала убегает с места трагедии, но возвращается, чтобы спасти ее, однако, увидев полузадушенный труп, бросается на него с вожделением и начинает терзать. Пиршество зверей разбудило и в нем зверя: «он набросился на несопротивляющееся тело».

Читая «Бездну», нужно сопрягать реальный и символический планы, чтобы открыть для себя новый тип русского рассказа в единстве художественного и философского осмысления, новое миропонимание, новый взгляд на человека.

В экспозиции рассказа много красного, зловещего цвета («красным углем пылало солнце», «огненная пыль воздуха», «красный закат», «золотисто-красный ореол волос»), предсказывающего трагедию. Он и Она имеют имена, но, в сущности, обобщают идею чистоты, свежести, поэтичности, красоты. Их любовь внешне хрестоматийная, книжная, но таящая томление плоти («острое, беспокойное» в узкой полоске белых юбок и стройной ноге).

Лес в рассказе — не уютный, добрый, а страшный, светящийся тысячью тусклых неподвижных глаз, угрюмо враждебный. У Лермонтова в поэме «Мцыри» тоже лес, но в нем живут барс и пара змей, грозящие Мцыри опасностью. У Андреева в лесу, оказывается, обитают грязные, в ссадинах, грубо хохочущие женщины. Их много, как и мужчин — пьяных, зловещих, оплывших, жаждущих «любви и разрушения». Первые в поэтике рассказа — символы разврата, похотливой, бесстыдной любви (это блудницы). Вторые — символы тех звериных инстинктов, которые скрываются в мужчинах. Л. Андреев не в зверях и не в пресмыкающихся изображает зло мира, а в человеке-звере. Его лес — это символ и аллегория современной жизни, в которой молодые люди будут до старости блуждать и потеряют себя, ибо нет сил противостоять сразу двум безднам: жизни и подсознательному, биологическому в себе (по Фрейду). И эти две бездны сливаются в некое безумие, которое обязательно (по Л. Андрееву) придет на смену юношеским мечтам о светлых началах жизни. Он не хотел насилия, ибо не преступник в мыслях, но совершает злодеяние. Блок говорил о своем современнике: «В каждом человеке разлучены душа и тело, разум и воля». И эти слова о героях Андреева.

Рассказ «Красный смех» положил начало трагическим образам в литературе XX в. («Красная корона» у Булгакова, «Красное колесо» у Солженицына и др.).

Война изображена в рассказе через систему символов: зной, огромное солнце с его кровавым светом, «входящим в мозг», «огненно-белые, раскаленные добела штыки»... Безумие заливает весь мир: «красные безумные глаза», «бездна ужаса и безумия», «сатанинский грохот обрушился тучей безумия». Этот мир противопоставлен другому, где остались дом, голубые обои, графин с водой, письменный стол, жена, сын.

Картины братоубийственной бойни представлены в коротких бессвязных отрывках из «найденной рукописи». Герой не выдерживает жутких зрелищ войны, когда сумасшедшие убивают сумасшедших, и сам впадает в безумие. Все — и свои, и чужие — похожи на «дикаря, на первобытного человека, на обезьяну», кривляющуюся, поющую, кричащую, дерущуюся, стонущую «широким, скребущим, плачущим стоном». И над всем этим ужасом вырастает символический образ Красного смеха. В больном воображении героя все вокруг окрашивается в красный цвет крови: багровое солнце, «красные отблески на полотне дороги», «ряды бледно-розовых трупов», «мутный кровавый кошмар». И вновь — никаких конкретных реалий. Бессмысленное и преступное кровопролитие показано через эмоциональное, субъективное восприятие героя рассказа.

«Рассказ о семи повешенных» повествует о нескольких революционерах-террористах, приговоренных к казни и находящихся перед чертой, разделяющей жизнь и смерть. Что привело революционера к идее возмездия строю, обществу? Струсит ли он в последний момент, осознает ли, что, покушаясь на министра, он тем самым нарушил заповедь «не убий!»? И вот перед нами проходят Сергей Головин, красивый, молодой, но с «землистой, мертвенной синевой» на лице; Муся, на лице которой «горячечная белизна, но огнем веры светятся глаза»; Василий Каширин, облик которого выражает сплошной ужас... Они разные, эти юноши и девушки, бросившиеся в «бездну» лжегероики. Писатель же фиксирует внимание главным образом на психологической «игре» с мыслью о смерти. Герои рассказа, уже зная о смертном приговоре, теряют интерес к внешнему миру и остаются наедине с «неразгаданной великой тайной» — «из жизни уйти в смерть». Автор никак не проявляет своего отношения к героям рассказа. Однако эпиграф к нему посвятил Л. Толстому, публично выступившему за отмену смертной казни в России. Тем самым Андреев давал понять, что он солидарен с великим писателем.

Испытав человека войной, революцией, Андреев устраивает ему еще один экзамен, которому тоже суждено завершиться «бездной».

На священника Василия Фивейского («Жизнь Василия Фивейского») неожиданно начали сваливаться горести: утонул первенец, сгорели дом и жена. «Торжественная и простая» вера в Господа сменилась сомнениями и метанием: «Почему все произошло со мной?» Чтобы лучше понять смысл сюжетных поворотов рассказа, вспомним историю Иова — святого старца из «Ветхого Завета» (Книга Иова), которая созвучна повествованию о человеке XX в.

Иов, богобоязненный, «благочестивый», любящий отец и муж, счастлив в своей скромной земной жизни. И спросил тогда Сатана Бога: «Разве даром богобоязнен Иов? Не ты ли, Бог, оградил его: и дом, и все, что у него есть?» Сатана упрекнул Иова в корыстной любви к Богу, и Господь решил доказать, что сердце Иова искренне предано ему и что Иов будет его любить и смиренно принимать утраты, посланные судьбой. И разрешено было Сатане погубить сначала скот, потом дом, жену, детей. Были у Иова минуты отчаяния: «Моя рана неисцелима, без вины». Но тут же он себя прерывал: «Господь не наказывает без вины. Какая?» И обратился Иов с молитвой к Господу о помощи, о просветлении разума, о преодолении сознания собственной праведности и самодостаточности. И все было возвращено Иову, потому что не утратил веры в милосердие Бога, не предался отчаянию и унынию, «во плоти узрел Бога».

Как же повел себя Иов XX века? Он вообразил, что через горнило бедствий ведет его могучая рука к «великому подвигу, к великой жертве» и что «всю жизнь его Бог обратил в пустыню, но лишь для того, чтобы не блуждал он по старым, изъезженным дорогам... а искал нового и смелого пути. Вчерашний столб дыма и огня — разве он не был тем огненным столбом, что указывал евреям дорогу в бездорожной пустыне?.. Он избран». Трижды пронзила его эта мысль: «Он избран». С точки зрения святых отцов, писавших о подобных состояниях духа, Василием Фивейским овладела гордыня, сознание собственной избранности, приравнивающей его к самому Христу. И он пошел к своему «подвигу» . Но для этого нужно было ему, священнику, полюбить сирых мира сего, и он полюбил человека, сбросил «с себя последнее, связывавшее его с прошлым и суетными заботами о жизни». Исповедовал людей и начинал понимать человеческое горе: «Все плачут. И нет помощи!» Что же плохого в такой перемене в отношении к миру? Проанализируем образцы его внутренней речи: «весь живой мир принес ему муки и слезы и ждет от него помощи*, «не согрешил ни он, ни его родители, но это для того, чтобы на нем явилось дело Божие». На похоронах жителя Мосягина о. Василий решил явить дело Божие и воскресить покойника, подобно Христу, оживившему Лазаря. Торжественно, с царственной простотой трижды произнес он: «Семен! Тебе говорю, встань!» Но не встал Семен... О. Василий потрясен, но говорит спокойно, с «зловещей выразительностью бури»: «Ты обмануть меня хочешь? Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость — чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену? В рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним Тобою, все для Тебя! Один Ты! Ну, явись же — я жду!» Этот потрясающий монолог, обращенный к Богу, разрешается бешеным криком: «Ты должен! Отдай ему жизнь! Ему не нужно рая. Тут его дети!» Он приказывает Богу и... кажется ему, что в последний момент опускаются своды, прогибается пол, падает все и рушится мир, небо охвачено огнем. Перед нами ницшеанский бунт человека, охваченного гордыней, самообманом, чувствующим свою избранность и способность влиять на человеческие судьбы. О. Василий, в отличие от Иова, поверил в незыблемость Божественной власти на земле, но вступил в своеобразное соглашение с Господом: *Ты — мне, я — тебе».

Почему же рассказы Л. Андреева кончаются трагически, его герои или сходят с ума, или гибнут? Потому что его герои, будь то студент, солдат-интеллигент или священник, возомнили себя богами, имеющими право перешагнуть через древнюю и вечную мораль и вершить судьбы мира...

Три больших имени — А. И. Куприн, И. А. Бунин, Л. Н. Андреев — обозначили пути развития русской прозы в начале XX в., время, которое художник А. Бенуа в 1912 г. назвал трагическим.