73047 (Жизненный путь Зинаиды Николаевны Гиппиус), страница 3

В Париже их ждала серая от пыли, неуютная, от нежилого духа, с соломенною мебелью, но своя квартира, из которой их никто не мог выселить за самый главный признак буржуазности – обилие книг. Они принялись обустраивать свой, по-прежнему сложный, теперь уже - навсегда - эмигрантский, но вполне свободный, человеческий быт. Обзавелись знакомыми, которых пытались поддерживать всем, чем только умели и могли.

В квартире этой вскоре снова уютно засияла лампа под зеленым абажуром, снова послышались звуки горячих, «непримиримых» споров между супругами, которых опасались непосвященные, и за которыми с улыбкою наблюдали давние друзья. Вновь закипела литературная работа, вновь Зинаида Николаевна вела по ночам свои обширные дневники, переписку с читателями и издателями Дмитрия Сергеевича, которую он всегда препоручал ей, ибо находил, что она более него обладает пленительным талантом общения с людьми. Она подходила ко всему скрупулезно и педантично, письма непременно сортировала по срочности, ни одно не оставалось не отвеченным. Каждый день выходила с визитами, заботилась об обедах и вечерних чаях, на которых могло быть сразу более двадцати человек. И тогда у нее уставала рука разливать чай, хоть ей и помогали неизменные приятели - литературные секретари, такие, например, как Дмитрий Философов или Владимир Злобин. Их, да и многих других, непременно и со слащаво – лукавой усмешкой обыватели и посетители парижского салона тут же записывали в любовники Зинаиды Николаевны.

Конечно, была Зинаида Николаевна когда - то мучительно влюблена в барственного красавца - эстета Д. В. Философова, - об этом говорят ее письма к нему, ее странные, какие то полуматеринские, нежные, пространно отвлеченные записи в дневниках 23- го года, вот только никак не мог ей странный «чаровник - умник Митенька» ответить взаимностью – с юности не интересовался дамами!

Позже, в дневниках и письмах к друзьям, резких и обнаженных душевно, как всегда, она сама признавалась, что любит истинно, во всей глубине этого чувства только одного Дмитрия Сергеевича, мужа, и никого другого любить не может! Каковы были грани этой «золотой», полувековой любви, пусть судит Бог, хотя одно лишь косвенное свидетельство (из случайного разговора) того, что они с Дмитрием Сергеевичем ни единой ночи за все годы супружества ни провели не вместе (Ирина Одоевцева. На берегах Сены.) говорит о многом, не правда ли? Не будем рисовать идеального портрета, но читая воспоминания, отрывки из писем Зинаиды Николаевны, ее дневники, внезапно в какой то момент становится понятно, что при всей своей безмерной потребности, жажде любви, она была безмерно одинока, ибо страстно стремящаяся к полному, абсолютному постижению Душ любимых ею людей, не раз обжигалась о холод их сердец, а, быть может, и наоборот - о презрительный огонь. О стекло непонимания.

Модные сейчас литераторы – мемуаристы, составители разных «Исторических антологий на тысячу знаменитых имен» говорят с презрительною усмешкою, что она влюблялась более в женщин, чем в мужчин. Это совсем уж смешно. Она весьма презрительно и резко говорила о пороке «голубизны - розовости» – в своих мемуарах, особенно посетив Италию, где эти пороки просто роскошно цвели тогда! Но не менее резко Гиппиус всегда отзывалась и о женщинах, с которыми ей весьма часто было неинтересно и скучно.

Неинтересно ей было не только то, что они говорят: кухня, дети, интрижки, но и как говорят. Исключение всю жизнь и всю последующую память, - ибо многих – потеряла! - Зинаида Николаевна делала лишь для своих сестер, Поликсены Соловьевой, кузины знаменитого Владимира Соловьева, Ирины Одоевцевой, (столь « по – дамски» потом описавшей ее в своих «призрачных» мемуарах!) и в последние годы жизни - для шведской художницы Гретты Греель. Хотя многим женщинам – литераторам и не литераторам - часто писала дружеские, серьезные письма. Она была мастерица писать и всем писала по- разному. Щедро, пленительно, открыто, глубоко, со сдержанным, чисто английским, юмором над трудностями быта, над своей хозяйственной неуклюжестью. Она в каждом собеседнике, в каждом человеке могла найти что – то интересное для себя, и при всей своей ошеломляющей резкости умела многое прощать. Капризную, странную, блистательно, неприятно – умную, ее любили те, кто хорошо ее знал. Но хорошо знали – увы, немногие. И свидетельствовать о ней – могли немногие. Пожалуй, никто не рассказывал о ней столь непредвзято и правдиво, как рассказывала она сама!

Не прощала же Зинаида Николаевна людям всегда лишь одного: пренебрежения к общению, пренебрежения к открытости Души, которое только и признавала истинным в дружбе. В обществе поползли слухи о заносчивости и невыносимости госпожи Гиппиус, о том, что вся она находится во власти непонятных требований, высоких и мертвенных идей, под гнетом которых постепенно умерло, умирает ее творчество.. Но кому же было судить о творчестве? Обнищавшим снобам – эмигрантам, которые ностальгически продолжали вспоминать «довоенный» Париж с нитями жемчуга в ювелирных магазинах и призрачную Россию? Россию, которой - не было, которой не будет уже никогда?!

Зинаида Николаевна хорошо понимала, что к прошлому – нет возврата, в отличие от некоторых «умственно незрячих» наивных прожектеров.

Получая иногда редкие, случайные весточки от сестер из их «мрачных сибирских глубин», хлопоча о посылках для них, она вполне, «кончиками нервов и души» представляла себе весь ужас сталинского молоха, прочно нависшего над Страною, где она оставила все самое близкое и дорогое, все, чем жила: память, юность, зрелость, надежду, строчки стихов, тепло истинного домашнего, очага, объятия родных и друзей.. Сердце ее неизбывно болело. Но не от того, что не могли стать явью совершенно несбыточные надежды.

Она хорошо знала им цену, таким надеждам! Сердце болело оттого, что опять «ничего нельзя было изменить», что не было рядом людей – как всегда, это казалось ей самым страшным! В воздухе снова пахло грозою. На Европу надвигалась война. Для «новой России» она началась в 1941.

Для Зинаиды Николаевны Гиппиус она, похоже, продолжалась с августа еще того, «имперского», тысяча девятьсот четырнадцатого года… Разве что, цифры читались теперь наоборот…

Очень нелегко и неловко определенно писать о том, что было потом. Мы не Судьи. Не инквизиторы. И не коммисия по помилованию, образно говоря. Это можно понять лишь интуитивно. Можно лишь догадываться – почему... Почему Дмитрий Сергеевич Мережковский, вскоре после нападения Германии на СССР, выступил с речами и статьями… в поддержку Гитлера. Немногие из старых знакомых Мережковских отшатнулись от них с испугом.

Русские эмигрантские газеты перестали печатать статьи Дмитрия Сергеевича, издательства разрывали с ним договор. Чета Мережковских вела теперь трудную и скудную жизнь. Зинаида Николаевна экономила на молоке и продуктах первой необходимости, сама перелицовывала старое пальто и костюмы Дмитрия Сергеевича. Но не произнесла ни слова упрека или осуждения. Разделяла убеждения? Дневники ее и по сей день изданы с большими купюрами . Она зябла и боялась бесконечного круга смерти, круга молчания. Умирали один за другим старые знакомые, те, что оставались – не здоровались, сторонились. Она прощала им, легко кивала вслед, едва поседевшей головой.

Понять стареющего писателя, ход его мыслей, было трудно. Считали, что он, всю жизнь писавший об опасности прихода на Землю Антихриста, просто - напросто - не разглядел его.. Но ему самому казалось, что – разглядел. Как это могло быть? Как могло случиться такое? Все дело, наверное, было в том, что для Мережковского Антихристом был больше Иосиф Сталин, чем Адольф Гитлер, который клятвенно обещал очистить мир от «коммунистической заразы». Кажется, именно на это лукавое обещание лукавого беса только и рассчитывал наивно - мудрый Мережковский, в отчаянии, затененными сиреневыми парижскими ночами ловящий по старенькому радиоприемнику сводки Совинформбюро из Москвы…. Что ж, что ему перестали подавать руку знакомые? Не мог же он всем им объяснять, что из двух наихудших зол обычно приходится выбирать меньшее. Да и стоило ли? Как показало дальнейшее развитие событий, интуиция все – таки немного изменила своему гению, блестящему философу и историку. Или просто - казавшееся ему «меньшим» Зло, стало вдруг - слишком Большим? Кто знает? Кто может сказать что – нибудь определенно? Нам ли его судить из нашего совсем сложного далека? Да и стоит ли? Может, он, страшно и страстно ошибаясь, в чем то был – прав?..

Шаг Мережковского в пропасть так и остался непонятым для его соотечественников, для друзей, даже для противников в эмигрантском, совсем уже поредевшем кругу, для истории, для нас, потомков…

Когда он умер, проводить его в последний путь в русский храм на улице Дарю пришло лишь несколько человек..

Заключение.

Зинаида Николаевна помнила день смерти Дмитрия Сергеевича спустя годы, так ясно, как будто все это произошло вчера, или Она пережила его уход очень остро, рассказывали даже, что у нее временно помутился рассудок, и она хотела покончить с собой, но.. Но Бог дал ей слишком живую и гордую душу. Прежде, чем уйти вслед за ним, она решила оставить книгу воспоминаний о человеке, которого любила столь сильно, что часто просто не замечала своей любви, она была для нее органичною потребностью, словно разлитою в воздухе. Мемуарный жанр и раньше блестяще удавался ей, ее воспоминания о Блоке и Розанове были в числе самых популярных изданий в русских книжных магазинах. И она стала писать о нем, своем муже. И о себе. Просто, ненавязчиво, с большим чувством юмора и тактом, рассказывать историю своей и его жизни. Больше, наверное, все таки – своей. А, может быть, - его. Невозможно сказать точно, настолько неразрывно они были слиты, связаны незримыми узами друг с другом.. Когда то Зинаида Николаевна написала стихотворение « Моя душа – любовь», которое, то ли шутя, то ли по рассеянности, Дмитрий Сергеевич опубликовал под своим именем. Обман - путаница обнаружилась не сразу, но Зинаида Николаевна сквозь пальцы смотрела на подобные вольности мужа.. «Они так дополняют друг друга, что подлинное авторство, в конце концов, совсем не имеет значения, ибо каждый подпишется под словами другого полностью! Какая разница! – махнула рукой она. Души их все равно слиты воедино..

З. Н. Гиппиус так и не смогла закончить мемуаров о муже. Или, вернее, самая последняя их страница была дописана уже ее Смертью, 9 сентября 1945 года, в Париже. Проводить Зинаиду Николаевну к ее последнему пристанищу на кладбище Сент – Женевьев де Буа, пришли все, кто еще жил и помнил. Даже непримиримый и остроязычный злословец в их с Дмитрием Сергеевичем адрес – Иван Бунин.

Душа гордой золотоволосой «петербургской русалки» с зелеными глазами, душа всю жизнь искавшая Любовь на всех высотах и просторах, во всех обликах и зеркальных миражах была бы, наверное, довольна таким прощанием. Или нет? Бывают ли вообще чем - либо довольны Души, всю жизнь ищущие то, чего нет на свете?..

Увы, в печали безумной я умираю,

Я умираю.

Стремлюсь к тому,

чего я не знаю,

Не знаю...

...Но плачу без слёз

О неверном обете,

О неверном обете...

Мне нужно то, чего нет на свете,

Чего нет на свете.

7