ЖЕНЩИНА И ВОЙНА

…Да разве ж об этом расскажешь –

В какие ты годы жила!

Какая безмерная тяжесть

На женские плечи легла!..

(М. Исаковский. “Русской женщине”.1945)

Тема женщины и войны является одной из самых малоисследованных в современной литературе. И это вовсе не случайно: сражения, битвы и ратные подвиги испокон веку считались уделом мужским. Женщинам предназначалось иное: беречь домашний очаг, поднимать детей, а еще – ждать мужчин, уходивших на войну. Женское начало выступало отождествлялось с самой жизнью, ее простым повседневным течением, миром обычных житейских дел и забот. Образ женщины несет с собой тепло и уют, нежность и покой а, главное, он несет с собой любовь, без которой немыслимо для человека счастье. Именно за любовь и счастье должны сражаться настоящие мужчины, и именно необходимость защиты дома, женщин и детей способна хотя бы отчасти оправдать войну.

Но “соединение” войны и женщины переворачивает все смыслы, заставляет изменить привычное восприятие реальности. Зло в этом случае вдруг приобретает такой вселенский размах, что кажется, будто в мире вовсе не было и нет добра, и что именно жестокость является правдой жизни. Это ощущение рождается от возникающего вдруг понимания ужаса происходящего, обостренного осознания абсурдности массового убийства, дыхания смерти, которое несет с собой любая война. Понимание это слишком тяжело для человека, оно испытывает пределы его разума, уводя сознание на самую границу порядка и хаоса, света и тьмы.

И в этом случае разум словно отказывается признать реальность происходящего:

Я видел девочку убитую,

Цветы стояли у стола.

С глазами навсегда закрытыми,

Казалось, девочка спала.

И сон ее, казалось, тонок,

И вся она напряжена,

Как будто что-то ждал ребенок…

Спроси, чего ждала она?

(И. Уткин “Я видел девочку убитую…”. 1942)

Смерть принимается за сон, но остается чувство противоречивости и недосказанности. За фактом гибели скрывается какая-то очень важная истина, которую пытается и не может уловить автор.

Эта истина – в несовместимости женщины и войны, в несовместимости хрупкости и слепого безрассудного разрушения, слабости и жестокости, за которыми скрывается столкновение самой жизни и смерти. Поэт находится еще в плену прежних смыслов (не случайно женский образ отождествляется с образом ребенка), но уже предчувствует нечто очень важное, что может открыться человеку при столкновении со страшным фактом – гибелью женщины на войне. Это напряженное предчувствие переносится на образ погибшей девочки, которая, словно ждет ответа-объяснения у оставшихся в живых.

Если гибель солдата – это подвиг во имя жизни, то гибель женщины – это гибель самой жизни. Само присутствие женщины на войне до предела обнажает контрастность жизни и смерти, и, одновременно, вплотную подводит человека к страшной истине: границы между бытием и небытием оказываются слишком призрачными, почти условными, они могут исчезнуть в любой момент.

Даже столкнувшись со смертью “лицом к лицу”, человек все равно отказывается принять открывшуюся истину:

Мы не ждали посмертной славы, -

Мы хотели со славой жить.

…Почему же в бинтах кровавых

Светлокосый солдат лежит?

(Ю. Друнина “Зинка”. 1944)

Поверить в возможность смерти - значило обречь себя на верную гибель. С таким чувством нельзя было выжить на войне…

Противоречивость ситуации наглядно передается в воспоминаниях мужчин – участников войны: “У нас, у мужчин, было чувство вины, что девчонки воюют, и оно у меня осталось… Вот вам один случай. Мы отступаем. А это осень, дожди идут сутками. Возле дороги лежит убитая девушка… Санинструктор… Это была красивая девушка, у нее длинная коса, и она вся в грязи… И такая неестественность этой смерти и того, что женщина здесь, с нами, посреди такого ужаса, грязи, хаоса. Я много видел смертей, а помню это…” (С. Алексиевич “У войны – не женское лицо”). И рядом другое: “Надо ли об этом сегодня вспоминать? Когда я слышал, что наши медицинские сестры, попав в окружение, отстреливались, защищая раненых бойцов, потому что раненые беспомощны как дети, я это понимал, но когда две женщины ползут кого-то убивать со “снайперкой” на нейтральной полосе – это все-таки “охота”… В разведку я, может быть, с такой и пошел, а в жены бы не взял… Война – дело мужское” (С.Алексиевич “У войны не женское лицо”. С.12.).

Может именно поэтому тема женщины и войны была поднята лишь через несколько десятилетий после реальных военных событий. Соприкасаясь с этой темой, мы вновь ставим мучительный вопрос о мере жизни и смерти, а значит и вопрос о неоправданности, абсурдности войны. Чувство ужаса перед массовой бойней не исчезло, а, напротив, стало еще острей. Оно живет в воспоминаниях бывших фронтовиков, отчетливо выражено в современной документальной военной прозе. Слушая эти воспоминания, читая книги о войне, мы словно идем “обожжёнными километрами чужой боли и памяти”, вновь оказываемся на границе разумного. Однако знать всю жестокую правду войны необходимо, поскольку “…если войну забывают, начинается новая”. (Алексиевич С. У войны не женское лицо. С.11.)

Когда в первый раз читаешь документальную прозу С. Алексиевич, то удивляешься. Снайперы и зенитчицы, летчицы и саперы, разведчицы и санитарки, а еще повара, прачки, регулировщицы - пожалуй, не найти такой военной профессии и такой военной работы, в которой женщины бы не принимали участие. И невольно возникает вопрос: почему их было так много на фронтах Великой Отечественной войны?! Неужели без них было невозможно обойтись?

Самое главное, на мой взгляд, заключается в том, что наша Родина, Россия, столкнулась в эти годы со смертельной опасностью. Беда оказалась слишком велика. Под угрозой гибели оказалось само существование народа, его свобода и независимость, будущее страны. Поэтому естественной ответной реакцией стало желание дать отпор врагам:

Подымайся в бой суровый!

Сбросим рабские оковы,

Уничтожим тяжкий гнет!

За оружие народ!

Как нам не любить свободу?

Существуют ли народы.

Что не шли бы к ней из тьмы,

Из неволи, из тюрьмы?

Так вставай, народ родной,

На победный правый бой!

(М.Шпак “К оружию!”. 1942)

Для русских чувство любви к Родине неотделимо от чувства коллективности. Единение перед лицом смертельной опасности – это одно из важнейших качеств нашего народа. Когда враг угрожает Отечеству, мужество выходит на первый план, и все люди - и женщины, и мужчины - встают на его защиту. Это состояние народной души очень точно выражено в поэтическом творчестве военного времени:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

(А. Ахматова “Мужество”. 1942)

В чрезвычайных обстоятельствах проявляются, высвечиваются те черты и качества людей, которые в обычных, относительно нормальных условиях незаметны, а может быть и вовсе не нужны. Война – это испытание не только мужественности, но и женственности. Испытание страхом…

Я только раз видала рукопашный,

Раз наяву. И сотни раз во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

(Ю. Друнина “О войне”. 1944)

Все человеческое должно было содрогнуться в душе от этого страха, и чтобы вытеснить этот смертельный ужас, человек должен был научиться убивать. Для женщины, рождающей жизнь, эта необходимость непереносима. М. И. Морозова, которая во время войны была снайпером, так рассказывает о своём первом выстреле в человека: “…я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, - и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. … После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок…Он взмахнул руками и упал. Убит он был или нет, не знаю. Но меня после этого ещё больше дрожь взяла, какой-то страх появился: я убила человека…”. (Алексиевич С. У войны не женское лицо… .С.16).

Чтобы научиться убивать, женщине надо научиться убивать собственную женственность, собственную душу. Война потребовала от женщин сжечь в огне ненависти даже самое святое – материнское, жертвенное чувство любви к собственным детям. Самый страшный для меня эпизод повести С.Алексиевич – это рассказ о выходе из партизанской блокады, когда женщина была вынуждена убить своего ребенка, чтобы спасти остальных. С какой же нечеловеческой бездной страдания и ужаса должен был столкнуться человек, чтобы совершить такое!

Осознание громадности общей беды и неотвратимости общей гибели меняло женщин. Материнское чувство приобретало вселенский размах, лишалось индивидуальной определенности: “Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. А они пришли убивать на нашу землю, жечь. Я видела, как жгли деревню, я не могла кричать, я не могла громко плакать: мы шли в разведку… Я могла только грызть себе руки, у меня до сих пор остались шрамы. Помню, как кричали люди. Как кричали коровы, как кричали куры. Мне казалось, что все кричит человеческими голосами… Все живое… И такая у меня после этого любовь ко всему родному, ко всем своим людям, что все готова за них отдать”. (Там же, с.215).

В час смертельной опасности не остается места мужскому и женскому, детскому и взрослому, и только одно, поднимающееся из глубины народной души, коллективное чувство единства и любви может спасти каждого в отдельности:

Родина в мире одна. Знай, что двух не бывает, -

Есть только та, где висела твоя колыбель,

Есть только та, что дала тебе веру и цель,

Та, что звездною славой нелегкий твой путь осеняет,

Память, как птица, поет про нее…

(В. Лукс “Милая в мире одна”. 1944)

С. Алексиевич отмечает: “Все, казалось бы, учли гитлеровские стратеги и идеологи, кроме того, что мать окажется способной запрятать мину под платьицем своей дочери, отец, не имея возможности пожертвовать собой, принесет в жертву жизнь дочери, дочь, которая могла бы спасти жизнь своей матери, будет спасать жизнь всех, землю родную спасать, отдавая за это жизнь дорогого человека”. (Там же, с.215).

Великая Отечественная война – это история величия народного духа, время коллективного подвига и славы. Но трагедия женской судьбы и женской доли от этого не становилась меньше. Уничтожение нежности, мягкости, слабости необходимо для воина, без этого ему не выжить в смертельной схватке, но для воина-женщины эта тяжкая необходимость становится формой самоубийства. Она абсолютно невозможна, поскольку совпадает с разрушением самих основ женственности.

Женское начало проходило испытание на прочность войной. От нестерпимого страдания корчилась в муках душа, болело тело… “Пришла я с фронта седая. Двадцать один год, а я уже беленькая. У меня ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо, - вспоминает К. Г. Крохина, одна из героинь повести “У войны не женское лицо”. Горький фронтовой опыт порождал огромную душевную усталость: “Я чувствовала себя очень уставшей, намного старше своих сверстников, даже старой. Подружки танцуют, веселятся, а я не могу, я смотрела на жизнь уже другими глазами. Внешне это не было видно, за мной молодые ребята ухаживали, а душа моя была уставшая. Мужчины не все выдерживали, что я видела...”.

Эта усталость шла от невыносимого, нечеловеческого напряжения, возникавшего при встрече со смертью. Тот, кто встречался со смертью “лицом к лицу” не может остаться прежним, а для слабого эта встреча может оказаться необратимой:

Глаза девчонки семилетней

Как два померкших огонька

На детском личике заметней

Большая, тяжкая тоска.

Она молчит, о чем ни спросишь,

Пошутишь с ней, - молчит в ответ.

Как будто ей не семь, не восемь,

А много, много горьких лет.

(А. Барто “Глаза девчонки семилетней”.1942)

Женское начало проходило испытание на прочность войной. Но оно не могло исчезнуть окончательно, как не может исчезнуть сама жизнь:

Прошли через заслоны огневые,

Мы вырвались из этой длинной тьмы,

Ты говорила: “Каменные мы”.

Нет, мы сильнее камня,

Мы – живые!

(М. Алигер “Весна в Ленинграде”. 1942)

Женское начало настойчиво заявляло о себе даже в самых трагических ситуациях.

Саша Шляхова, девушка-снайпер, погибла в снайперском поединке. “И что её подвело – это красный шарф. Она очень любила этот шарф. А красный шарф на снегу заметен, демаскировка” (Алексиевич С. Там же, с.18).

“Всегда я старалась быть подтянутой, не забывать, что я женщина, - вспоминает О. В. Корж, санитарка, - И мне часто говорили: “Господи, разве она была в бою, такая чистенькая”. Я помню, очень боялась, что если меня убьют, то я буду некрасиво выглядеть… Другой раз прячешься от обстрела и не столько думаешь, чтобы тебя не убило, как прячешь лицо, чтобы не изуродовало”. Для женщины физические раны даже страшнее ран душевных, потому что женские красота и совершенство состоят в гармонии, в единстве духовного и телесного начала. Ничто не страшило женщин на фронте больше, чем возможность стать калекой.

Женщины войны… Они пришли на войну совсем ещё девочками, а возвращались с неё женщинами, познавшими тяжёлую, горькую жизнь, выдержавшими нечеловеческие нагрузки. Им было во много раз тяжелее, чем мужчинам, так как условия жизни на войне вступали в противоречие с женской природой. Кто-то из них пытался приспособиться к реальности, копируя мужские черты в поведении. Возможно поэтому, что особенно ярко видно в прозе С. Алексиевич, они воспринимались окружавшими их мужчинами как “сестрёнки”. Настойчиво пробиваясь сквозь ужас и ненависть, страдания и боль, образ женщины давал солдатам надежду на жизнь:

Когда, упав на поле боя –

И не в стихах, а наяву, -

Я вдруг увидел над собою

Живого взгляда синеву,

Когда склонилась надо мною

Страданья моего сестра, -