74791-1 (Вековые образы)

Вековые образы

И. Нусинов

Вековые образы или, как называла их идеалистическая критика, — мировые, «общечеловеческие», «вечные» образы. Под ними подразумеваются образы искусства, которые в восприятии последующего читателя или зрителя утеряли первоначально присущее им бытовое или историческое значение и из социальных категорий превратились в психологические категории. Таковы напр. Дон-Кихот и Гамлет, которые для Тургенева, как он это говорил в своей речи о них, перестали быть ламанчским рыцарем или датским принцем, а стали вечным выражением изначально присущих человеку стремлений преодолеть свою земную сущность и, презрев все земное, унестись в высь (Дон-Кихот) или способности сомневаться и искать (Гамлет). Таковы Тартюф или Хлестаков, при восприятии которых читатель меньше всего помнит о том, что один представляет французское католическое духовенство XVII в., а другой — русское мелкое чиновничество 30-х гг.; для читателя один — выражение лицемерия и святошества, тогда как другой — лживости и хвастовства.

В. О. противопоставлялись так называемым «эпохальным» образам, которые были выражением настроений определенной исторической полосы или идеалов общественного движения; например Онегин и Печорин как образы так назыв. «лишних людей» или Базаров как образ нигилиста . Терминами «Онегины», «Базаровы» характеризуют только русских интеллигентов определенной эпохи. Ни об одной группе русской интеллигенции примерно периода 1905, а тем более после Октября, нельзя сказать — «Базаровы», но можно сказать «Гамлеты» и «Дон-Кихоты», «Тартюфы» и «Хлестаковы» об иных наших современниках. Справедливо будет назвать «Гамлетами» тех многих безвольных интеллигентов у нас, и в особенности на Западе, которые теперь без конца колеблются между материализмом и идеализмом, метафизикой, мистикой, которые все откладывают и никак не решаются мстить капитализму за преступления, совершаемые им каждодневно в отношении всего человечества. Точно так же справедливо будет Тартюфами назвать подхалимствующих, примазавшихся карьеристов, а Хлестаковыми — лживых и хвастливых реформистских вождей.

Возможность абстрагирования психологической значимости образов от их первоначальной социальной сущности, приложимость этих образов к явлениям, бытующим поныне, способность их воздействовать на людей различных классов — привели к тому, что эти образы были объявлены вечными, общечеловеческими, выражающими вневременную, внеклассовую сущность человека и ставящими перед человеком неразрешимые проблемы. Так понятые, эти образы мировой литературы нередко служат аргументами идеалистической критики против марксистской методологии литературы. Идеалисты при этом говорят: Дон-Кихот и Гамлет одинаково волновали и выражали как сущность испанских рыцарей и английских принцев эпохи Сервантеса и Шекспира, так и немецких романтиков времен Шлегеля; ими зачитывались русские дворяне тургеневской формации. Современный нам советский читатель раскупает все новые и новые издания «Дон-Кихота», постановка «Гамлета» во II МХАТе привлекает к себе большое количество рабочих зрителей. И все это возможно, по мнению идеалистов, потому, что творчество Сервантеса и Шекспира не было результатом какого-то социального бытия. Создатели Дон-Кихота и Гамлета с самого начала видели свою задачу в воплощении изначальной сущности человека, их задачей с самого начала была постановка вечных человеческих проблем, которые, принимая в каждую эпоху, у каждого народа, иную внешнюю форму, сохраняют ту же сущность, выражают вечную жажду человека сбросить с себя земные оковы и уйти в царство духа (Дон-Кихот), утверждают ограниченность человеческого познания, бессилие человека познать тайны бытия, обрекающее его на вечные сомнения и колебания (Гамлет). Идеалисты делали отсюда вывод: классовым бытием определяется, классовым интересам служит исключительно тенденциозная лит-pa. Великие произведения искусства — внеклассовые и надклассовые.

Идеалистам в этом пункте по-своему вторили формалисты. Отвлекаясь от идей, от психологического и философского смысла так наз. «вечных» образов, они термин этот заменили термином «бродячие сюжеты». Они сводили генезис и историю сюжетов к эволюции литературных приемов, посредством которых эти сюжеты развертывались. Смысл этой установки был по существу тот же, что у прочих идеалистов: великие произведения искусства — результат не определенного социального бытия, а наиболее удачной комбинации художественных приемов.

Это традиционно-идеалистическое понимание В. О. не учитывает диалектики литературного явления, рассматривает большие литературные факты вне их исторической конкретности и приводит поэтому к их метафизической оценке. Каждый из так наз. «вечных» образов отвечал при своем возникновении определенным социально-бытовым запросам данной эпохи и класса, ставил проблемы, насущные для данной социально-классовой формации, и художественно синтезировал характер определенного класса, определенной эпохи. Первоначально он был «эпохальным» образом и как социально-бытовая категория им навсегда остался. Дон-Кихот задуман был как сатира на рыцарский роман, на рыцаря, который не заметил новых социальных отношений, установившихся вместе с торжеством торгового капитала. Рыцарь, некогда выполнявший важную и полезную социальную функцию, не нужен больше государству с массовой армией, снабженной порохом. Осознать свою ненужность — для рыцаря значит признать, что пришел его смертный час. Осужденная историей социальная группа всегда старается возможно дольше не замечать неизбежности своей гибели. Она продолжает верить, что прошлое вернется, что ее кризис — временный. Этой иллюзией живет и погибающее рыцарство. Отсюда вера Дон-Кихота. Падающее рыцарство, как любая погибающая группа, было глухо к урокам истории. Отсюда неспособность Дон-Кихота учесть уроки действительности, отсюда его безмерный оптимизм. Вера Дон-Кихота в то, что он защищает угнетенных, что он борется за справедливость, тем полнее и искреннее, что он сам угнетен угнетателями с их по-новому вооруженными армиями, подавлен тем, что они больше не нуждаются в его услугах для защиты своих интересов. Его наивный идеализм — результат беспомощности — является такой же карикатурой на доподлинное средневековое рыцарство, как его деревенская Дульцинея — карикатура на ту средневековую феодальную даму, служению которой посвятил себя Дон-Кихот.

Все эти качества образа Сервантеса были детерминированы определенным социальным бытием и служили определенной классовой идеологии, задачей которой было преодоление средневековья и утверждение нового буржуазного сознания.

Стало быть Дон-Кихот, как и все другие, так называемые «вечные» образы (подробнее о возникновении и эволюции Дон-Кихота, Гамлета, Фауста, Тартюфа, Хлестакова и др. — в статьях, специально им посвященных) своим возникновением так же обязаны определенному социально-классовому бытию, как любое произведение искусства, как любое агитационное произведение, ибо каждый из этих образов с самого начала имел задачей борьбу за утверждение одной общественной идеологии и преодоление другой идеологии. Перед нами однако возникает второй вопрос: что делало созвучным эти образы другим эпохам? Как Дон-Кихот, Гамлет стали донкихотством, гамлетизмом? Как они, высвободившись из своей социально-бытовой оболочки, стали психологическими и философскими категориями для других веков? Как их арифметическая конкретность превратилась в алгебраический символ?

Надо раньше всего указать, что не было никогда единого донкихотства, гамлетизма и т. д. Каждая социальная группа в каждую эпоху вкладывала в эти категории свое специфическое содержание, соответствующее идеологическим особенностям данной социальной группы. И если, скажем, современный пролетарский режиссер постарался бы вернуть Гамлета социально-бытовой конкретности, освободить его от философского обобщения и показать датского принца, выбитого из своей колеи новыми идеями Виттенбергского университета, то немецкий режиссер эпохи романтиков или романтик-критик стремились утвердить через это произведение свою идею философского абсолюта. Точно так же, в то время как критик-марксист пользуется понятием донкихотства для осуждения соответствующего явления, Тургенев видел в Дон-Кихоте прообраз беспокойного человеческого духа, никогда не отказывающегося одолеть свое земное начало, и взывал к донкихотству. Совершенно ясно, что различное восприятие этих образов критикой, актером, читателем и зрителем целиком обусловливается их классовой идеологией, запросами и взглядами данной классовой формации данной эпохи. Не существует таким образом Дон-Кихота, Гамлета, Тартюфа, Хлестакова как неизменных «вечных» образов, выражающих изначальную и непреходящую человеческую сущность. Эти образы постоянно меняются, и каждая их новая формация в такой же мере обусловлена социально-классовыми причинами данной эпохи, как социальным бытием Сервантеса, Шекспира, Мольера, Гоголя было детерминировано их возникновение. Гамлетизм тургеневской среды был уже гамлетизмом «Щигровского уезда», но не «Датского королевства», определялся целиком классовым бытием «щигровского» дворянина, а не «датского принца», и эти два вида гамлетизма по существу рознились друг от друга, как разнилось социальное бытие «Щигровского уезда» середины XIX в. от социального бытия «Датского королевства» начала XVII в. Чуткими, восприимчивыми к этим образам делает людей различных эпох и классов не то, что они выражают «вечную человеческую сущность», «изначальные запросы», «исконные» пороки и добродетели; в этом смысле «вечных» образов нет. Люди становятся чуткими к ним, вживаются в них и волнуются ими, когда социальные группы проходят через родственные данным образам социальные ситуации. Класс достает тогда эти образы из фамильного гардероба человечества, вытряхивает из них вековой нафталин и наряжается в них, предварительно перекроив их в соответствии со своими размером и планами, для выполнения которых он извлек их на свет; класс сдает их обратно на хранение в ломбард истории, когда в них проходит надобность. Не имея в своем распоряжении необходимых реальных сил для утверждения своих идеалов, класс прославляет донкихотство как высшее презрение к реальному соотношению классовых сил, как победу духа над материей. Таков в сущности был смысл прославления Дон-Кихота Тургеневым. Класс, могущий отстоять свои позиции, сознает, что для торжества его идей нужны материальные силы, отвергает донкихотство как неразумное расточительство и сдает Дон-Кихота в архив как ненужную ветошь. Прославление Дон-Кихота — бунт человека, бессильного победить материю. Отрицание и насмешка над донкихотством — сознание сильного, умеющего заставить материю служить себе. То или другое отношение к образу обусловлено так обр. тем или иным положением класса. Хлестаков — порождение российской мелкопоместной гоголевской действительности. Хлестаковщина — лживость и хвастливость немощного, мечтающего о победах, легковерие ничтожных, жаждущих покровительства мощных победителей. Хлестаков поэтому не может стать типовой фигурой в годы гражданской войны; но в исторические будни хлестаковщина может произрастать; бессильный, попадая в глушь истории, приписывает себе чужие победы (он написал, а Александр Сергеевич Пушкин только подмахнул свое имя). Ничтожества, которые живут в вечном страхе перед победителем, грозным для них мстителем за их ничтожность, рады поверить тому, что победитель готов породниться с ними, и тем глубже зарываются в прах с прибытием доподлинного «ревизора». Необходимость борьбы с обывателем, который подделывает партбилет со стажем «со времен Парижской коммуны», делает актуальным образ Хлестакова, помогает абстрагироваться от социально-бытовых особенностей «Ревизора», придать образам «Ревизора» злободневное психологическое содержание.

Деформируясь, Хлестаков, Дон-Кихот и все другие так наз. «вечные» образы каждый раз оживают, когда создастся социальная ситуация, в некотором отношении и в какой-то степени родственная той ситуации, которая их породила. Они соответствуют не вечной изначальной сущности человека, а определенным социально-историческим явлениям; они являются категориями не вечными, а историческими. Именно поэтому они то предаются забвению, то пользуются вниманием, то объявляются источником культа, в зависимости от того, насколько они созвучны или чужды данной эпохе, насколько они заключают в себе элементы, родственные данной классовой ситуации. Это социальное родство обнаруживается не только в том, что возобновляются на сцене Гамлет или Хлестаков в нарочито подчеркнутой интерпретации, не только в том, что читатель и критик опять углубляются в изучение этих образов. Общественная потребность в фиксации таких образов находит удовлетворение в том, что они возникают в литературе; писатель при этом дает им свойственное данной эпохе конкретное выражение, сообщает им все специфические черты данной социальной формации. Тургенев не только произносит речь о Гамлете и утверждает его изначальную сущность: он и вслед за ним целый ряд писателей его эпохи и класса создают своих русских Гамлетов, так наз. «лишних людей». Салтыков-Щедрин образом Иудушки Головлева, Достоевский образом Фомы Опискина («Село Степанчиково») перекликаются с Мольером («Тартюф»), а Альфонс Додэ создает в образе «Тартарена из Тараскона» своеобразное французское сочетание Дон-Кихота и Хлестакова. Формалисты здесь видят «бродячие сюжеты» и стремятся установить те литературные приемы, в поисках которых сюжеты блуждают. Но ясно, что тут литературные приемы — обстоятельство производное, что не ими, как и не литературным влиянием «Тартюфа» Мольера на Достоевского и Щедрина, объясняется создание «Села Степанчикова» и «Господ Головлевых». Их возникновение является результатом родственности социальной ситуации (см. «Влияния»). Это конечно ни в какой мере не значит, что Мольер, Достоевский и Салтыков-Щедрин представляли один и тот же класс, который в разное время во Франции и России проделал тот же путь. Возможны и такие положения, но они не обязательны. Это значит, что в России Достоевского и Щедрина, как и во Франции Мольера, были условия, способные культивировать в быту Тартюфов, и что класс, чьим выразителем был Мольер, как и классы, выразителями которых были Достоевский и Салтыков-Щедрин, были заинтересованы в их художественном показе, в том, чтобы привлечь к ним общественное внимание.