3728-1 (Иван Яковлевич Корейша в русской литературе)

Иван Яковлевич Корейша в русской литературе

Мельник В. И.

Иван Яковлевич Корейша (1783-1861) – московский юродивый, хорошо известный своим и нашим современникам и попавший даже в некоторые художественные произведения Н.С. Лескова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.Н. Островского.

Любопытно, как подходили к изображению столь необычного жизненного материала известные писатели-реалисты, например,Н.С. Лесков. Его небольшой святочный рассказ "Маленькая ошибка" весь построен на обыгрывании образа Ивана Яковлевича и на создании своего рода эффекта неожиданности.

Иван Яковлевич Корейша был весьма хорошо известен не только в православной Москве, но и в Петербурге, так как ехали к нему за советами и молитвой со всех концов России. Часто среди его посетителей можно было обнаружить и представителей высшего света. В "Новом энциклопедическом словаре", вышедшем в начале ХХ в., сказано: "Редкий день проходил без того, чтобы у Корейши не побывала сотня посетителей…Его посещали многие представители (особенно представительницы) высшего света…" [1] Что касается высшего света, то известны, например, воспоминания о нем князя Алексея Долгорукого: "Я наблюдал за Иваном Яковлевичем в Москве, в доме умалишенных; вот один случай, который убедил меня в его прозерцании. Я любил одну А.А.А., которая, следуя в то время общей московской доверенности к Ивану Яковлевичу, отправилась к нему для того, не предскажет ли ей чего-нибудь нового; возвратившись оттуда, между прочим, рассказала мне, что она целовала руки, которые он давал и пила грязную воду, которую он мешал пальцами; я крепко рассердился и объявил ей формально, что если еще раз поцелует она его руку или напьется этой гадости, то я до нее дотрагиваться не буду. Между тем спустя недели три она отправилась вторично к нему, и когда он, по обыкновению, собравшимся у него дамам стал по очереди давать целовать свою руку и поить помянутою водою, дойдя до нее, отскочил, прокричав три раза: "Алексей не велел!"; узнав это, я решился к нему поехать и понаблюсти за ним; первая встреча моя была с ним: как только я взошел, он отвернулся к стене и начал громко про себя говорить: "Алексей на горе стоит, Алексей по тропинке идет узенькой, узенькой; холодно, холодно, холодно, у Алексея не будет ни раба, ни рабыни, ноги распухнут; Алексей, помогай бедным, бедным, бедным. Да, когда будет Алексей Божий человек, да… когда с гор вода потечет, тогда на Алексее будет крест". Признаться сказать, эти слова во мне запечатлелись, и после этого я выучился трем мастерствам; хотя мне и объясняли эти слова ясновидящие и высокие, но, однако, день Алексея Божия человека я неравнодушно встречаю. Из наблюдений над ним, я утром более находил в нем созерцания, и многие такие откровенные вещи он открывал, что самому высокому ясновидцу только можно прозерцать; в других же иногда целыми днями он пустяки городил. Говорил он всегда иносказаниями" (2). Таким образом, известность Ивана Яковлевича была достаточно большая. Недаром некролог его был помещен не только в московских газетах, но и в петербургской "Северной пчеле" (3). Статья из "Нового энциклопедического словаря", посвященная биографии Ивана Яковлевича, перепечатана уже в наше время в трехтомной энциклопедии "Христианство" (4).

В этом смысле вопрос о том, откуда мог в подробностях знать Н.С. Лесков об Иване Яковлевиче, не является принципиальным. Как человек, хорошо знавший церковную среду, причем, не только петербургскую, киевскую, но и (может быть, прежде всего) московскую, писатель, конечно, не мог не слышать о столь знаменитой личности. Недаром в рассказе отсутствует реальная биография Ивана Яковлевича или хотя бы пояснение о том, что это за личность: рассказ о нем начинается сразу как о каком-то хорошо всем знакомом человеке: "Дядюшка и тетушка мои одинаково прилежали покойному чудотворцу Ивану Яковлевичу". Поскольку рассказ имеет подзаголовок "Секрет одной московской фамилии", то как бы само собой разумеется, что все читающие москвичи сразу угадают, о ком идет речь.

"Маленькая ошибка" относится к жанру святочного рассказа. Однако известно, что Н.Лесков стремился творчески преобразовать этот жанр. В одном из писем к А.С. Суворину он замечает: "Форма святочного рассказа сильно поизносилась. Она была возведена в перл в Англии Диккенсом. У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до "Зап. [ечатленного] ангела". С "Зап.[ечатленного] ангела" они опять вошли в моду и скоро испошлились" (5). В святочных рассказах Лескова причудливо сочетается трезвая житейская правда с мистическими озарениями, которых автор тоже как будто не отрицает. Как пишет А.А. Кретова, "при весьма прозрачных намеках на возможность рационального, логического объяснения многих чудес, здесь все же присутствует дух мистической сверхчувственности, Божественного промысла" (6).

Сюжет рассказа строится на том, что в семействе, столь приверженном к советам Ивана Яковлевича, происходит грех и недоразумение. Родители просят у Господа послать чадо своей бездетной старшей замужней дщери, а беременеет младшая, незамужняя. Причины в рассказе две. Первая – чисто реальная и житейски объяснимая: грех Екатерины Никитишны. Вторая, которую автор подает безо всяких комментариев, - "маленькая ошибка" якобы Ивана Яковлевича и в то же время матери обеих дочерей, которая вместо старшей Капитолины подала в просительной записке для молитвы Ивану Яковлевичу имя второй своей дочери – Екатерины. В святочном рассказе Лескова реальные и мистические мотивы, двигатели сюжета, переплетаются по-бытовому и не без комизма. Рассказ кончается так, как и должен, несмотря ни на какие новации, кончаться святочный рассказ. В финале у Екатерины Никитишны просит руки ее соблазнитель, родители довольны, просительная записка у Ивана Яковлевича изъята и разорвана на мелкие клочки.

Сюжет осложнен мотивами веры и безверия. Родители обеих дочерей – люди обытовленные, обрядоверцы. Они "прилегают" Ивану Яковлевичу не в духовных, а в житейских своих нуждах. Отсюда и возникающий в рассказе комизм: тетушка не верит в "непорочное зачатие" своей дочери – пусть и по молитвам Ивана Яковлевича, - а дядюшка хочет взять в руки большую палку и отправиться избивать Ивана Яковлевича. Соль рассказа о вере и безверии состоит в том, что тетушка и дядюшка, считавшие себя людьми истинно верующими, идут к Ивану Яковлевичу не с одной, а с двумя просьбами: "Рабе Капитолине отверзть ложесна, а рабу Ларии усугубити веру". Ларий – имя мужа Капитолины. Зять тетушки – художник, который хотя и расписывает храмы, но при этом играет в карты и чертыхается. В дальнейшем все переворачивается. В минуту испытания веры зять выступает как истинный христианин, мудрец и миротворец, хотя все это не по большой вере, а в обычном житейском смысле. При этом он настаивает на том, что все сделалось по молитвам Ивана Яковлевича, и даже выступает как учитель в вере для тех, кто еще вчера ходил просить об укреплении его в вере. Карнавальная путаница вполне соответствует духу святочного рассказа.

Но один из главных вопросов состоит в том, как представлен сам Иван Яковлевич у Лескова. Его роль в рассказе, по существу, чисто служебная, хотя формально он стоит в центре событий. Известный московский старец изображен в рассказе с налетом комизма. Когда тетка спрашивает у него, почему не родит ее дочь, "Иван Яковлевич забормотал: "Есть убо небо небесе; есть небо небесе". Это бормотание "его подсказчицы перевели тетке, что батюшка велит, говорят, вашему зятю, чтобы он Богу молился, а он, должно быть, у вас маловерующий". В рассказе упоминается, что Иван Яковлевич сидит в сумасшедшем доме. Его неясное бормотание скорее можно понять как бред сумасшедшего, тем более, что в следующее посещение "Иван Яковлевич залепетал что-то такое, чего и понять нельзя", так что даже его "подсказчицы" вынуждены сказать: "Он ныне невнятен". Реплика же тетушки о том, что "все ему явлено" в контексте рассказа воспринимается скорее как сила самовнушения, не выдерживающая, однако, проверки жестокой реальностью. Из всего этого можно заключить, что реальная личность Ивана Яковлевича вовлечена в карнавальный по духу пафос рассказа лишь в качестве сюжетообразующего фактора. Автор либо не знал о реальной личности праведного человека, либо пожертвовал правдой исторической ради художественного эффекта.

Н.С. Лесков не ушел от соблазна нарисовать чересчур экзотическую и в чем-то карикатурную фигуру. Почти то же самое видим мы и в романе Ф.М. Достоевского "Бесы", где Иван Яковлевич изображен под именем Семена Яковлевича и не без оттенка карикатурности. Иван Яковлевич появился в Москве в 1817 г., а Достоевский родился в 1821 г. Семья Достоевских была весьма набожна, и потому почти несомненно, что когда Ивана Яковлевич становится известным в Москве, будущий писатель также слышит о нем от своих родителей (любопытно, однако, какую оценку этому юродивому давали они), хотя точных доказательств этому в настоящее время нет. Судя по роману "Бесы", Достоевский достаточно хорошо знает биографию Ивана Яковлевича, хотя и несколько видоизменяет ее в романе. Он, в частности, знает, что Иван Яковлевич известен "не только у нас, но и по окрестным губерниям и даже в столицах" (гл. V, ч. II). Он знает о присущей московскому юродивому эксцентричности поведения. В то же время ясно даже по тем сценам, которые описаны в "Бесах", что у писателя в качестве источника были не одни лишь детские впечатления от рассказов родителей. Почти нет сомнения в том, что он пользовался какими-то свежими источниками о И.Я. Корейше. Пересказывает в романе Достоевский в подробностях один действительно бывший случай, когда Иван Яковлевич ударил пришедшую к нему больную женщину двумя яблоками по животу. Правда, вместо яблок появляются картофелины: "Один Лямшин был у него когда-то прежде и уверял теперь, что тот велел его прогнать метлой и пустил ему вслед собственною рукой двумя большими вареными картофелинами" (Там же). Очевидно, Достоевский всячески подчеркивает эксцентричность поведения своего героя. Карикатурный оттенок образа виден невооруженным глазом. По версии Достоевского, Семен Яковлевич "проживает на покое, в довольстве и холе", при этом люди, приходящие к нему, сами обманывают себя, "добиваясь юродивого слова, поклоняясь и жертвуя". Весьма выразительны глаголы, обозначающие действия Семена Яковлевича: "изволит обедать", "заседал... в креслах", "откушал уху", "изволил выговорить сиплым басом", "приказывал", "указал", "награждал", "не унимался", "ткнул пальцем" и т.п. Достоевский создает фактически еще один образ своего Фомы Опискина.

Не стоит удивляться и тому, что в советское время комментаторы "Маленькой ошибки" Лескова определили Ивана Яковлевича как "сумасшедшего, свыше сорока лет находившегося в московской психиатрической больнице", который "своей бессвязной болтовней приобрел у обывателей репутацию "пророка"" (7). Комментаторы (общая редакция В.Ю. Троицкого) не указывают источников, на которые они опирались, однако очевидно, что прежде всего в их поле зрения попали работы литературного авантюриста. "люмпен-интеллигента", "алкоголика" (8) И.Г. Прыжова (9). Видимо, и Лесков, и Достоевский воспользовались тем же источником. Случай с яблоками-картофелинами не приводится у самого авторитетного жизнеописателя Ивана Яковлевича - А.Ф. Киреева, а изложен в книге Прыжова, что несомненно свидетельствует об ориентации Достоевского на эту книгу. Кстати сказать, Прыжов, совершивший известное убийство и являвшийся прототипом одного из персонажей романа "Бесы" (Толкаченко), неоднократно подчеркивал свою связь с Достоевским. Он писал: "Отец мой служил в московсковской Марьинской больнице вместе с своим добрым приятелем, доктором Достоевским, покойным отцом Ф.М. Достоевского. Последнего я помню немного, когда мне было еще лет 6-7. Итак, из Марьинской больницы суждено было итти в Сибирь двоим, Достоевскому и мне" (10). Действительно, И.Г. Прыжов был почти ровесником Достоевского (род. В 1827 г.), и его отец "Гавриил Прыжов… 45 лет служил швейцаром и писарем в московской Мариинской больнице", хотя "дети доктора Достоевского с сыном писаря Прыжова не общались" (11). И.Г. Прыжов, дошедший в своей жизни до самого дна, до связи с С.Г. Нечаевым и до убийства человека по указке последнего (что и было описано в романе "Бесы" Ф. Достоевского), весьма агрессивно настроен против Церкви вообще (он написал труд под названием "Поп и монах как первые враги культуры человека"), а в особенности против юродивых. Л.Я. Лурье верно отметил в предисловии к переизданию книги Прыжова: "Юродивые, калики перехожие, кликуши для И. Аксакова … - нечто вроде пифий, народных праведников и прорицателей. Для Прыжова – их существование признак дикости, патологии или сознательного жульничества" (12). В самом деле, Прыжов не имел цели объективно взглянуть на жизнь 26-ти московских юродивых, которых он взялся описывать в своей книге: ни за одним из них он не признает права именоваться юродивым Христа ради. Все они описаны как кликуши и проходимцы. Прыжов, переносивший в жизни тяготы бедности и пьянства, как бы завидует "легким заработкам", особой "ловкости" этих людей. В особенности он ненавидит Ивана Яковлевича Корейшу, имя которого почти непременно вспоминает в каждом новом очерке недобрым или язвительным словом. Вот пример: даже когда он пишет о Семене Митриче, который тоже низводится им с пьедестала юродства, он не может забыть про Ивана Яковлевича. Противопоставляя двух этих юродивых, он пишет: "Вот Иван Яковлевич – тот великий философ. Он, бывало, и от писаний скажет, и эллинской премудрости научит, и табачок освятит, а Семен Митрич ничего этого не знал…" (13). Это постоянное возвращение к фигуре Ивана Яковлевича на протяжении всей книги о 26-ти московских юродивых невольно говорит о том, что для Прыжова Иван Яковлевич был самым трудным случаем для его "разоблачений".

После книги Прыжова имя Ивана Яковлевича стало нарицательным в демократической прессе 1860-х гг., а во многом и в литературной среде в целом. С.С. Шашков отправил для напечатания в "Искру" статью о журнале "Гражданин", в которой язвительно говорит о Ф. Достоевском, что он "дебютировал в роли преемника покойного Ивана Яковлевича Корейши, анафемствуя Белинского, доказывая нравственную спасительность каторги…" (14). Известно также, что, отвечая на упрек Ф. Достоевского, С.С. Дудышкин назвал слова Достоевского "афоризмом", достойным "по своей смелости войти в сборник изречений Ивана Яковлевича" (15). Параллель с Иваном Яковлевичем означала, в сущности, с легкой руки Прыжова, обвинение в сумасшествии. Очевидно, что из этого источника почерпнули свои сведения Н.С. Лесков и Ф.М. Достоевский. Читая "Бесы", описание "величественных" манер Семена Яковлевича (все этих: "ткнул пальцем", "приказал" и пр.), сознаешь, что автор как будто согласился с Прыжовым в определении Ивана Яковлевича: "И юродивые, понимая очень хорошо свое высокое общественное значение, и держат себя как можно выше и величественнее" (16). Напротив, посетители Семена Яковлевича, приходящие за "юродивым словом", весьма жалки у Достоевского в своем самообмане: "Человека четыре стояли на коленях, но всех более обращал на себя внимание помещик, человек толстый, лет сорока пяти, стоявший на коленях у самой решетки… и с благоговением ожидавший благосклонного взгляда или слова Семена Яковлевича. Стоял он уже около часу, а тот все не замечал". Достоевский явно изображает "самодура", дурачащего людей и играющего на их легковерии, причем здесь его оценка опять ориентирована на оценку Прыжова: "Сколько барынь, изгоняемые покойным Юпитером, глаголемым "Иван Яковлевич", бежали от него смиренные, покорные его всемогущему приговору, - бежали, лобызая прах его логовища" (17).