71577-1 (Класс, нация и общественная политика в русской революции 1917 года)

Класс, нация и общественная политика в русской революции 1917 года

С. Смит

Соотношение между классовым и национальным самосознанием в русской революции 1917 г. кажется очевидным. Как сказал П.Б. Струве уже в августе 1918 г.: "Это был первый в мировой истории случай торжества интернационализма и классовой идеи над национализмом и национальной идеей" [1]. Этот триумф класса над нацией, как мне кажется, придает России исключительный характер не только в сравнении с остальной Европой, где первая мировая война наглядно продемонстрировала глубину и жизнестойкость национальных чувств, но также в сравнении с теми странами, которые впоследствии прошли через опыт коммунистических революций и где антиимпериалистический национализм стал основной движущей силой революционной мобилизации. Однако емкое утверждение Струве может сказать нам все и ничего одновременно. Во-первых, более детальное изучение политики 1917 г. показывает, что соотношение между классовым и национальным самосознанием было неоднозначным и что они не всегда находились в состоянии конфликта. Во-вторых, данное утверждение основывается на традиционном представлении о том, что с конца XIX в. русское национальное сознание было слабым и, соответственно, классовое сознание сильным. Оба эти положения кажутся достаточно проблематичными. Цель моей статьи - проследить взаимосвязь между классовым и национальным сознанием. Для этого я остановлюсь поэтапно на следующих вопросах: во-первых, попытаюсь проследить развитие национализма как политической силы в последние десятилетия существования Российской империи, во-вторых, рассмотрю проблему роста русского национального самосознания в этот же период; далее, слегка затрону проблему возникновения классового сознания в период после революции 1905 года; и в заключение попытаюсь показать многогранный и изменчивый характер отношений между нацией и классом в политике 1917 г. Свою статью я ограничил этнически русским населением, оставив за пределами рассмотрения проблему развития национализма и национального сознания среди нерусских народов.

П.Б. Струве говорит о "национализме" и "национальной идее". Различие в данном случае принципиально. По-моему мнению, национализм как политическая сила был действительно сравнительно слаб среди русского населения в начале XX в.; но вряд ли можно сказать то же о национальном самосознании. Национализм является политической идеологией, которая сводится к принципу, что все нации имеют право на самоопределение, и автономное существование нации подразумевает наличие своего собственного суверенного государства. Концепция "национальной идентификации" (national identity), которая может быть переведена на русский язык как "национальная идея", "народность" или "национальное сознание", рассматривает нацию, используя слова Бенедикта Андерсона, как "воображаемое сообщество", культурное и политическое сообщество, осознаваемое как оформленное в своих границах и суверенное [2]. Национализм представляет собой своего рода политизацию национального сознания, последовательное отстаивание того принципа, что конечная цель "воображаемого сообщества" нации заключается в обретении национального государства. При этом, конечно, различие между национализмом и национальным самосознанием не является абсолютным. Успех национализма частично зависит от силы национального сознания, которое, в свою очередь, подвержено влиянию культурных и политических движений, использующих политический язык нации для преобразования разрозненного населения в единую нацию.

Широко известно утверждение о том, что национализм был слаб в России, поскольку он ассоциировался с защитой социально-политического режима. Я не стану оспаривать это как широкое теоретическое обобщение. Но, в то же время, хочу сказать, что в некоторые периоды русской истории существовали более либеральные и популярные версии национализма и что политические перспективы национализма были не такими уж слабыми, как это зачастую предполагается. Так, например, до обнародования доктрины "официальной народности" национализм ассоциировался с либеральным меньшинством в составе образованной элиты, находившейся под влиянием идей Французской революции и немецкого романтизма. Только под влиянием революции 1848 г. российский национализм вступил на путь защиты самодержавия. В период тринадцатилетнего правления Александра III были предприняты целенаправленные попытки создания более привлекательной версии "официальной народности", что явилось ответом, как я предполагаю, на процесс растущего национального сознания среди населения. Это вызвало переход от концепции империи как многонационального организма к идее "один царь, одна вера, один закон, один язык". Это также получило свое отражение в популяризации империализма посредством панславистской поддержки братьев по крови и религии, находившихся под турецким и австро-венгерским влиянием, а также благодаря политике экспансии в экзотические регионы, имитирующей опыт западно-европейских держав. Однако при том, что русский имперский национализм мог быть гораздо более популярным, чем это допускают его критики, его непосредственная цель - усиление царизма - однозначно провалилась.

Революция 1905 г. обнажила кризис "официальной народности". Принцип самодержавия был ослаблен безвозвратно: многовековой вере в преданность крестьянства был нанесен сокрушительный удар. Революция разрушила уверенность консерваторов в том, что государство может гарантировать их защиту. Одновременно с углублением кризиса доктрины "официальной народности" революция ввела в обиход новую версию национализма и, таким образом, лишила правые партии монополии на владение ею. Октябристы отстаивали национализм, который, базируясь на принципе сильной монархии, в то же время признавал необходимость социальных реформ по подобию западных, как средства обеспечения приоритета общественных интересов перед групповыми. Кадеты, чей национализм приобрел наиболее яркое выражение в связи с внешней политикой, видели в установлении социального порядка и парламентской системы, основанных на законе, средство достижения Россией ее былого влияния. Общественность, заметно активизировавшаяся в результате ослабления цензуры, развития прессы и роста числа общественных и профессиональных организаций, способствовала выработке альтернативных концепций национальной идеи; однако ни одна, за исключением, пожалуй, "черной сотни", не преуспела в завоевании значительной общественной популярности до начала первой мировой войны.

В целом национализм потерпел неудачу. Нежелание самодержавия провести серьезную демократизацию политики, в сочетании с устойчивой ассоциацией национализма с правыми политическими партиями, сократило шансы национализма стать массовой политикой. С социальной точки зрения, слабость среднего класса и огромный разрыв между "верхами" и "низами" не позволили более либеральной версии национальной идеи укрепиться на российской почве. Эта неудача национализма резко контрастирует с опытом Западной Европы, где увеличение электората в конце XIX в. способствовало идентификации общества с нацией и заставило традиционные элиты искать массовую поддержку избирателей. Однако можно подвергнуть сомнению тот факт, что неудача национализма является главной причиной русской революции. Поскольку даже в таких странах, как Германия и Великобритания, где национальные партии завоевывали значительную массовую поддержку, они никогда не получали большинства голосов избирателей. Кажется значительной не столько неудача национализма, сколько очевидная неудача того, что Струве назвал "национальной идеей", а я обозначил как национальная идентификация или национальное самосознание.

Утверждение о том, что национальное самосознание было слабым или в принципе отсутствовало в России, получило выражение в двух вариантах. Во-первых, существует положение о том, что национальное сознание было слабым в силу того, что интеллигенция отреклась от русской национальной идеи. Во-вторых, согласно следующему аргументу, общество было слишком сильно разделено на отдельные местные патриархальные общества (Gemeinchaft), чтобы суметь выработать общее национальное самосознание. Подвергая сомнению правомерность обоих аргументов, я бы хотел высказать предположение, что, хотя национальное сознание и не сформировалось полностью, оно не было столь слабым, как предполагают данные точки зрения.

В.Н. Муравьев, один из авторов нашумевшего сборника "веховского" направления "Из глубины" (1918 г.), усматривал в отречении русской интеллигенции от национальной идеи главную причину Октябрьской революции [3]. Его утверждение, широко разделяемое современниками, сводилось к тому, что интеллигенция отвергла идею нации на том основании, что она была безнадежно скомпрометирована своей связью с царем и православной церковью [4]. Вместо этого интеллигенция восприняла политическое сознание, основанное на либеральных и радикальных ценностях, и после 1848 г. редко прибегала к национальной риторике.

Однако гораздо правомернее утверждать, что интеллигенция отошла не от идеи нации как таковой, а лишь от концепции, отождествляющей нацию с самодержавием. Поэтому, несмотря на то, что сознание интеллигенции находилось в оппозиции к доктрине "официальной народности", оно в то же время базировалось на глубокой любви и заботе о нации. С момента своего рождения в ЗО-е гг. XIX в. интеллигенция рассматривала себя в качестве защитника цивилизации в стране, порабощенной самодержавием, с тяжелым наследием крепостного права и "азиатской" отсталостью. Интеллигенция была глубоко предана идеалу служения народу и созданию единого общества, в котором народ мог бы пользоваться плодами просвещения, знаний, или, иными словами, была предана мечте о создании истинной нации. Это несомненно может считаться формой национального самосознания. Во-вторых, именно интеллигенция пробудила в обществе чувство национальной гордости благодаря своим выдающимся достижениям и деятельности по их популяризации через систему образования. Литература Тургенева, Достоевского или Толстого, музыка "Могучей кучки", искусство "передвижников" - все это служило основой для создания нового представления о том, что значит быть русским, что нашло отражение в изучении прошлого России, ее ландшафтов и национального характера. Таким образом, если вряд ли можно говорить о том, что интеллигенция не имела национального сознания, то какова же была ситуация с простым народом?

Некоторые западные историки категорически утверждают, что простой народ в России не имел национального самосознания. Так, Ричард Пайпс пишет: "Мужик имел слабое представление о принадлежности к русской нации. Он думал о себе не как о русском, а как о "вятском" или "тульском" [5]. Другие, признавая тот факт, что крестьяне считали себя русскими людьми, в то же время утверждают, что они идентифицировали себя большей частью с местом своего рождения, нежели с нацией. Данная система утверждений находится в непосредственной логической связи с такими недавними теориями национализма, как, например, Эрнста Геллнера и Бенедикта Андерсона. Они сводятся к тому, что идентификация с нацией является следствием процесса модернизации; то есть национальное сознание явилось непосредственным результатом развития современных средств коммуникации, массового рынка, урбанизации, процесса усиления влияния государства на население через систему налогов и воинской обязанности и, прежде всего, школьной системы и печатной культуры. Если действительно принять за точку отсчета, что именно эти социальные процессы лежат в основе образования нации как "воображаемого сообщества", то можно сказать, что они лишь частично затронули массу русского крестьянства в конце XIX в. Однако концепция национального сознания как исключительно современного феномена лучше всего применима к тем нациям, которые возникли в XIX и XX вв., к таким, например, как на границах России. В то же время она не вполне отражает опыт таких, так называемых "исторических" наций, как pусские. Не может быть сомнений в том, что русские крестьяне на протяжении нескольких веков осознавали свое русское происхождение главным образом благодаря принадлежности к православной церкви. Они также отдавали себе отчет в том, что многие из их традиций и институтов, таких, как община, являются специфически русскими феноменами. Имели они и представление о русской истории, хотя и в сильно мифологизированном виде получившей отражение в легендах, описывавших такие места, как колодцы, источники, могильные курганы или камни, и повествовавших о войнах, вражеских нашествиях, былинных героях и подвигах. Данное этническое сознание, наряду с патриотизмом, являющимся его эмоциональным дополнением, не соответствует определению национального самосознания в значении, рассмотренном выше. Крестьянство отождествляло себя скорее с отечеством, чем с нацией, точно так же, как царь требовал преданности имперскому государству в большей степени, чем к национальному государству. С другой стороны, сильное осознание этнического отличия, географического положения и истории непосредственно питало национальное сознание, слагающееся как из культурных, так и политических компонентов.

Пример России, как мне кажется, подтверждает тот аргумент Андерсона, что массовая печатная культура, понимаемая как обмен информацией, культурными символами и средствами взаимопонимания между коммерческой литературой и читателями в низших социальных слоях, является решающим фактором для возникновения национального сознания. И хотя признаки этого существовали уже во время войны 1812 г. и войны с Польшей в 1831 г., только после издания Статута об образовании в 1864 г. и появления коммерческой прессы в 70-е гг. XIX в. стал возможным значительный охват читающей аудитории, способной воспринять новые представления о национальной идее. Новая коммерческая пресса прославляла различные аспекты русской истории и культуры, географическое разнообразие и этническую пестроту империи как ключевые черты национальной идентификации. Гордость от сознания просторов и разнообразия империи была лейтмотивом таких журналов, как "Родина", в то время как газета "Голос" под руководством пионера в области коммерческой публицистики А.А.Краевского была типичным проповедником идеи о цивилизационной миссии России в Азии. Появление почтовых открыток в 1872 г. также сыграло определенную роль в популяризации визуального имиджа нации. Увеличение числа культурных и научных организаций, музеев и выставок ускорило формирование концепции национальной идеи, отличной от "официальной народности". Это не означает, что традиционная концепция национального сознания, понимаемая как преданность царю и православной церкви, также не пропагандировалась коммерческой прессой и такими наиболее старомодными средствами, как лубок, балаган и раек. Многие раешники, например, были бывшими солдатами, которые изображали военные подвиги в духе квасного патриотизма. Массовая продукция и карикатуры поддерживали традиционный стереотип о турках и еще более о немцах. Тем не менее принципиальным было то, что массовая печатная культура ввела в обиход многочисленные версии национальной идеи, включая и те, которые скрытым образом ставили под сомнение святость доктрины "официальной народности".

Политическое значение этих новых представлений о национальной идее трудно оценить однозначно. Однако я считаю, что, при прочих равных, существовал потенциал для успешной политики, аппелирующей к идее нации. Этот потенциал был частично реализован во время революции 1905 г., когда политика главным образом определялась лозунгом "общенациональной борьбы", объединившим под своими знаменами освободительное и рабочее движения, либералов и социалистов в стремлении закончить войну с Японией и получить конституцию. В процессе этой борьбы "нация" была определена как включающая всех тех, кто на себе испытал все тяготы бесправия и кто исполнен желания свергнуть самодержавие и завоевать гражданские и политические права. Конечно, разделяющее влияние классового языка стало очевидным к концу года, но следует быть осторожным в изображении политики в жестких классовых категориях, поскольку доминирующими лозунгами были гражданство и свобода, и только годы реакции окончательно похоронили мечту о нации, основанной на стремлении к демократии и свободе.

Период с 1905 по 1917 гг. определялся главным образом выдвижением классовой политики на первый план. Данное событие часто интерпретируется историками как естественный результат развития индустриального капитализма и урбанизации. Однако эти социально-экономические процессы, лежавшие в основе преобразования значительной части мира во второй половине XIX в., не привели к возникновению того типа общественно-политических движений с классовой идеологией, которые получили распространение в царской России. Политическая культура России была особенно восприимчива к классовым дискурсам, будь то в марксистском, народническом или консервативном понимании, так как для нее была характерна пропасть между властью и народом, которая в начале XX в. в переводе на грубый классовый язык выражалась в категориях "низы" - "верхи", "мы" - "они". Исторически взаимоотношение между государством и обществом выражалось в схеме: завоеватель - завоеванный. Власть была активной стороной, организующей и движущей силой, господствующей над пассивным и порабощенным народом. Как писал А.И. Герцен: "С одной стороны, Россия правительственная, богатая, вооруженная не только штыками, но и всеми приказными уловками, взятыми из канцелярий деспотических государств Германии. С другой - Россия бедная, хлебопашенная, трудолюбивая, общинная и демократическая; Россия, безоружная, побежденная без боя" [6]. Поскольку как народники, так и марксисты рассматривали социальную борьбу как политическую, они оказались способными сыграть на традиционной вражде народа по отношению к государству и цензовой России для популяризации классовой политики.