6675-1 (Биологическая метафора в социологии), страница 3

В стремлении понять реальный смысл и контекст дарвиновской метафоры, в ее возвратном движении из науки в общественную жизнь П. Вейнгарт обращается к различным аспектам немецкой общественно-политической жизни второй половины XIX века. В поле его зрения оказываются наиболее популярные периодические издания, дающие отражение общественных тенденций времени. Прослеживая судьбу дарвиновских идей в научно-популярной и общественной печати, П. Вейнгарт приходит к выводу, что их циркуляция происходила по законам моды: "Популярность дарвинизма угасала по мере все более широкого его распространения; и его использование как идеологии не ограничивалось одной группой, интересам которой он соответствовал, но, наоборот, он использовался многими группами, которые интерпретировали его по своему усмотрению" (c. 135). П. Вейнгарт показывает разнообразный и противоречивый контекст, в котором развертывались дарвиновские идеи: история человечества и общая теория живых существ, история научных идей и концепции клеточного развития. Биологические аналогии привлекались для защиты как аристократических, так и социалистических принципов; они выступали для обоснования "естественно-научного" закона войны и закона объединения. При всей широте контекста использования дарвиновских идей, в анализируемый автором период политические интерпретации дарвинизма не только не доминировали, но, скорее, были исключением. В популярной периодике и общественных дебатах того времени преобладали философские эссе о границах применения эволюционной теории в этике, истории идей и т. п. "Столь широкое и повсеместное использование дарвиновских понятий делает проблематичным, если вообще возможным, заключение о специфическом влиянии данной теории, инструментальном или легитимирующем, — считает Вейнгарт. — Похоже, общим знаменателем выступает другой аспект: обращение к авторитету науки и естественных законов было нужно для того, чтобы укрепить доверие к иным идеям, взглядам и аргументам" (с. 135).

В 1900 г. анонимом (полагают, что это был Крупп) был объявлен конкурс, тема которого была сформулирована длинно и поучительно: "Какие уроки можно вынести из теории происхождения видов, принимая во внимание внутреннее развитие и законодательство государств?". Большинство авторов статей, представленных на конкурс, весьма осторожно относились к применению дарвиновской теории к обществу. Некоторые из них отстаивали версии государственного социализма и механизмы социальной защиты. Во всяком случае, несмотря на приверженность биологической проблематике, они оставались "преданными гуманистическим ценностям, что следует учитывать при проведении параллели между социал-дарвинизмом и нацизмом" (с. 3).

П. Вейнгарт рассматривает и другие стороны общественно-политической жизни, с которыми часто ассоциируются эволюционно-биологические аналогии. Он обращает внимание на эволюционные метафоры в милитаристской идеологии и практике, политике колониализма, сфере торговли и коммерции — то есть в тех областях, в которых, казалось бы, прежде всего следует ожидать явного негативного влияния социал-дарвинистских идей. Между тем, анализ риторики XIX века показывает, что к тому времени генерализированная Kampf-метафора воспринималась независимо от ее первоначального дарвинистского контекста. ""Конкурентная борьба" ("konkurrenzkampf") между классами, нациями, людьми, пароходными линиями (shipping lines) за продовольствие и мировые рынки, лежала в основе доминирующей терминологии" (с. 138). "Значение слова "борьба" стало столь широким, что оно перестало отличаться от "состязания". Так, можно было прочитать об эскимосах, которые ведут борьбу за существование в Арктике, миллионах китайцев, делающих то же самое в условиях жизненной зависимости от сельского хозяйства, "даже если эта борьба не что иное, как борьба с овощами"" (с. 137). Базируясь на широком круге исторических и литературных источников, П. Вейнгарт приходит к выводу, что "разнообразные публичные дискуссии, которые обычно ассоциируются с социал-дарвинизмом, в действительности обнаруживают незначительное его влияние, или вообще такового влияния в них не прослеживается". В подкрепление своего вывода П. Вейнгарт приводит мнение А. Келли: ""Социал-дарвинизм", в какой бы форме мы его ни взяли, никогда не имел массовой популярности. Незначительное число тех авторов, которые много говорили о борьбе и расе, имели столь несущественное и неоднозначное отношение к дарвинизму, что "было бы абсурдом называть их социал-дарвинистами"" (с. 139). Так, один из наиболее известных "социал-дарвинистов" того времени, Ф. Ратцель в действительности резко возражал против дарвиновской теории естественного отбора, характеризуя ее как "непродуманную ("сырую") гипотезу о выживании в борьбе за существование наиболее приспособленного". Ратцель часто идентифицируется как социал-дарвинист потому что он ввел термин "жизненное пространство" (Lebensraum), который стал метафорой колониализма и германского экспансионизма. В действительности Ратцель лишь реинтерпретировал дарвиновскую Kampf-метафору в мальтузианском смысле: "борьба за существование" должна быть, по его мнению, борьбой за жизненное пространство между живущими организмами" (с. 139). Таким образом, социал-дарвинизм имел малое отношение к проблематике, которая традиционно считается социал-дарвинистской. "Трансфер метафоры из науки в публичные и политические дебаты связан с потерей ее подлинного смысла, или, точнее сказать, потерей всех смысловых связей", — пишет П. Вейнгарт (с. 129). Интересно, что, в отличие от метафоры Kampf ums Dasein, которую можно было проследить во всех возможных контекстах и вне какой-либо связи с теорией Дарвина, популярный дарвинизм имел свою собственную и отличную от "социал-дарвинизма" судьбу. "К началу Первой мировой войны он приобрел многомиллионную читательскую аудиторию не в последнюю очередь благодаря сочинениям Вильгельма Бёльше, чье прочтение Дарвина убеждало в том, что природа демонстрирует не только жестокую борьбу за существование, но сотрудничество и любовь, особенно на более высоких уровнях эволюции" (с. 140).

Таким образом, анализ исторической судьбы метафоры "борьбы" и связанного с ней феномена социал-дарвинизма заставляет пересмотреть утвердившиеся в науке взгляды по крайней мере по четырем пунктам. Во-первых, можно считать условным понятие социал-дарвинизма, которое служит своего рода обозначением целого ряда весьма разнородных идейных течений. Второй принципиальный момент связан с реабилитацией исторической роли теории Дарвина и дистанцированием ее от социал-дарвинизма. Как показывают авторы сборника, собственно "дарвинизма" в социал-дарвинизме значительно меньше, чем принято считать. В действительности дарвиновская метафора борьбы, послужившая становлению социал-дарвинизма, очень быстро оторвалась от своего первоначального научного контекста. Более корректно понимать эту метафору в общем "состязательном" характере эпохи (что отчасти объясняет исторические истоки и самого дарвинизма). В-третьих, социал-дарвинизм никогда не пользовался такой массовой популярностью, как это было позднее представлено в истории общественной мысли. В-четвертых, будучи весьма умеренным течением, социал-дарвинизм не находится в прямой связи с расистской идеологией и нацизмом, что, впрочем, не означает отрицания его "вклада" в трагедию европейской истории ХХ века. Многие исследователи, занимавшиеся исторической реконструкцией социал-дарвинизма, сходятся во мнении, что его сегодняшний образ в науке похож на искусственный и идеологически предвзятый миф. Так, Баннистер разоблачает миф об американском социал-дарвинизме, утверждая, что мнение, согласно которому дарвинизм широко и безудержно использовался силами реакции, не соответствует фактам. А. Келли пришел к аналогичным результатам, изучая "социал-дарвинизм" в Германии. Здесь миф о социал-дарвинизме как предшественнике национального социализма был распространен историками науки Д. Манном и Х. Конрадом-Мартиусом, социологами Д. Лукачем и Х. Плесснером. Заслуживает внимания точка зрения Белломи (Bellomy), который усматривает причину создания мифа о социал-дарвинизме в стремлении части историков "распределить вину за империализм и установить более широкие границы ответственности за Гитлера и Освенцим" (с. 145-146).

Каковы бы ни были новейшие переоценки роли и самого существа социал-дарвинизма, в истории социологии данный феномен принято связывать с именем Герберта Спенсера. Мы уже отмечали, что истинный смысл и нравственный пафос спенсеровского "социал-дарвинизма" прямо противоположен тому, что ему обычно приписывают. Материалы раздела ""Эволюция" и "организм"", способствуют более глубокому и нюансированному пониманию научной позиции Спенсера. В статье "Значение понятий "организм" и "эволюция" в концепции разделения общественного труда Эмиля Дюркгейма и влияние Герберта Спенсера" П. Хейль анализирует философию Спенсера сквозь призму ее развития и трансформации в социологической системе Дюркгейма. Работа А. Ла Вергаты "Герберт Спенсер: биология, социология и космическая эволюция" фокусирована на анализе ранней работы Спенсера "Социальная статика". Содержащиеся в ней оценки и выводы вполне созвучны оценкам и выводам Хейля, поэтому представляется уместным дать суммарный обзор этих публикаций. Адекватное понимание Спенсера, по мнению обоих авторов, связано с признанием общефилософского характера его позиции, в которой физикализм присутствует более явно, чем биологическое начало. "Хотя Спенсер рассматривается как своего рода прототип социал-дарвиниста, его пресловутый социал-дарвинизм едва ли вовсе является дарвинистским, так как корни его взглядов на эволюцию лежат в таких специфических элементах его мысли, которые мешают ему быть дарвинистом, — рассуждает Ля Вергата. — В конечном счете, именно физика, а не биология представляет конечную модель научной достоверности в глазах Спенсера. Он пытался редуцировать биологические объяснения к физическим терминам. Следовательно, фокусироваться только на отношениях между его социологией и его биологией значит работать с проблемой на поверхностном уровне" (с. 196).

Социологический дискурс пронизан биологическими понятиями — это общеизвестно и тривиально. Однако вторжение биологии в сферу социального анализа может быть рассмотрено в нескольких независимых ракурсах. Далеко не всегда мы имеем дело лишь с терминологическим заимствованием или метафорическим описанием. Серьезный пласт социобиологического анализа связан с изучением конкретных механизмов жизнедеятельности на разных уровнях социальной интеграции — в этой плоскости формируется сегодня исследовательская программа социальной этологии и этологии человека. В качестве отдельного самостоятельного ракурса социо-биологического анализа выступают универсальные системные описания. Именно последний подход наиболее продуктивен для понимания позиции Г. Спенсера и той роли, которую в его системе играет метафора организма. Отдельные высказывания Спенсера звучат вполне в кибернетическом духе: "Между обществом и любой иной системой ("чем-либо еще" – anything else) единственно возможное сходство есть то, что обязано своим происхождением параллелизму принципа в расположении компонентов…"; "Неопределенная и Вечная Энергия проявляет себя всегда и везде в формах, различающихся по результатам, но неизменно одинаковых по принципу" (с. 222). Хейль и Ля Вергата показывают, что аутентичное прочтение Спенсера возможно только на основе его правильного "позиционирования" в науке XIX века. Социология, биология, физика — лишь частичные сферы исследовательского интереса британского ученого. Спенсер — прежде всего моральный философ, как это ни противоречит его устоявшейся репутации циничного социал-дарвиниста. Универсализм и гуманистический оптимизм — таковы доминанты спенсеровской социологии. Приоритет, по всей вероятности, следует отдать второму принципу; именно на базе последнего возможно понимание всего теоретического замысла Г. Спенсера. Глубоко заложенный гуманистический императив направлял мировоззренческие поиски ученого, и задача его обоснования приводила Г. Спенсера к теме космической эволюции. Спенсеровский эволюционизм, считает А. Ла Вергата, по своей природе и происхождению является философским, не биологическим, возникает из морального и политического контекста и основан на вере в человеческую способность к совершенствованию и неумолимость поступательного развития мира (с. 204). Этого же мнения придерживается П. Хейль. Он пишет, что Спенсер является философом, и его главный интерес имеет не столько научную, сколько политическую и нравственную природу. Эволюционные принципы в основном уже сформулированы Спенсером до его внимательного ознакомления с биологией в 1852-1853 гг., и концепция эволюции основана на убеждении, что общества и люди претерпевают изменение, которое может быть "названо" (labeled) прогрессом (с. 161). Убежденный в неумолимости, предопределенности прогресса, Спенсер конкретизировал его в идее "прогрессивной адаптации к окружающим обстоятельствам". Это и есть "основной принцип жизни" как в органическом мире, так и в жизни человеческого общества. Он позволяет верить в нарастающую гармонизацию взаимоотношений внутри человеческого сообщества, а также между людьми и их природным окружением. "Веря в человеческую способность к совершенствованию, Спенсер утверждает, что счастье буквально за углом, если не за этим, то за следующим…" (с. 205). П. Хейль тонко замечает, что "идея прогресса и его цели могут быть поняты как слегка секуляризированные теологические убеждения. Они имеют даже кальвинистский привкус, если принять во внимание моральный пафос спенсеровского учения, особенно когда он защищает либерализм" (с. 161). Протестантские корни мировоззрения Спенсера исключительно важны для понимания и оценки его социально-философской позиции. Поэтому утверждение о ламаркистском происхождении спенсеровской философии кажется несколько поверхностным — это, конечно, правда, но не вся правда.