57626 (История российского революционного терроризма), страница 4

Канонизированные в соответствии с революционной традицией образы героев-террористов подвергались в эмигрантской печати десакрализации. Так, заключение немецких психиатров о тяжелой форме психиатрического недуга у Камо, включая невосприимчивость его к боли, расценивалось как точный диагноз. В то же время в советской историографии утверждалось, что революционер, обладавший железной силой воли, смог ввести врачей в заблуждение. В диссонансе с последней из интерпретаций находятся факты покушения Камо на самоубийство во время осуществления медицинского обследования.

Согласно гипотезе Е. Брейтберт, «эсеровская богородица» Мария Спиридонова пошла на убийство главного советника томского губернатора Гаврилу Луженовского отнюдь не из-за желания отомстить тому за жестокое обращение с крестьянами, а по личным мотивам. Только затем по совету либерального адвоката она объяснила свои действия, исходя из революционных соображений, и сразу же оказалась переквалифицирована из уголовной преступницы в политическую. Революционная террористическая фразеология, таким образом, оказывалась ширмой для тривиальной уголовщины.

В противовес советской историографии в эмигрантской литературе террористическое прошлое И.В. Сталина являлось одним из излюбленных сюжетов. Б. Суворин даже утверждал о принятии областным съездом закавказских социал-демократических организаций решения исключить будущего вождя из партии за причастность того к тифлисской экспроприации.

В целом для историографии «третьей волны» русской эмиграции тема революционного терроризма перестала быть столь же животрепещущей как для двух предыдущих генераций исследователей. Уходили из жизни люди, воспринимавшие перипетии революционной борьбы в качестве личной драмы. После падения «железного занавеса» творчество историков, исследовавших проблемы революционного терроризма и писавших на русском языке, осуществлялось в рамках единого отечественного историографического процесса.