76601-1 (Истоки русского национального характера)

Истоки русского национального характера

Кузьмин А. Г.

В последнее время много говорят и пишут о "русской идее". Вроде бы ради прояснения ее сути широко пропагандируются работы религиозных философов прошлого и начала нашего столетия (в основном сочинения масонов-розенкрейцеров). М.А. Маслин собрал внушительный сборник так и названный: "Русская идея" (М., 1992), в котором основные публикации представлены.

Большинство рассуждения о "русской идее" в прошлом столетии являлось своеобразным откликом на идеологию немецкого романтизма и философию XIX века, а также на немецкую же струю в российской историографии, преобладающую в Российской АН с XVIII века. В этой системе ценностей вершиной мыслилось государство, как определенным образом выстроенная машина, и народы делились на способные или неспособные создавать государства, "исторические" и "неисторические" (Гегель, Фихте). Славяне попадали во вторую категорию, и это обстоятельство вызывало либо протест, либо согласие, либо стремление увидеть за спецификой особое предназначение.

Мистическая окраска почти всех рассуждений о "русской идее" - следствие огромной сложности вопроса. Слишком много искомых величин, которые формируют национальные характеры. И хотя обычно сознается, что национальный характер создается историей народа, многое остается для "метафизики". Нужного объема исторических знаний наука в прошлом столетии не имела, а наш век слишком увлекся общими закономерностями. Между тем и закономерности могут быть выявлены только на сопоставлении своеобразий, в том числе своеобразий систем ценностей. В принципе все это познаваемо. Но пока в познании опережают не друзья народа, а его враги. И в этом главная причина переживаемой ныне катастрофы.

Большинство людей просто живет, не задумываясь об истоках своих симпатий и антипатий и не пытаясь определить, что в тех или иных настроениях индивидуальные, а что поддается обобщению. О своей национальности человек начинает думать обычно лишь в инонациональной среде. Показательно, что Н.М. Карамзан существенно пересмотрел свои взгляды после путешествия по Европе в 1789–1790 годах: Европа оказалась совсем не такой идиллистичной, как представлялось издали. Примерно такого же рода метаморфозу пережил и Герцен в середине XIX века, и А. Зиновьев в самом недавнем прошлом, рассказав об этом в серии блистательных статей. Да и многие-многие другие, не всегда это сами осознавшие и выразившие в печати. С точки зрения теории познания перед нами частный случай общей формулы Гегеля: "Различие есть скорее граница существа дела; оно налицо там, где суть дела перестает быть, или оно есть то, что не есть суть дела" (Соч., т.4, М., 1959, с.2). Именно русская эмиграция и более широко эмиграция из России наглядно показала и себе, и миру, насколько различна психология выходцев из России по сравнению как с западными , так и с восточными психологическим типами. И идти, очевидно, можно лишь от выяснения тех различий, которые порождают всеми наблюдаемую русскую или российскую ностальгию.

В конце 50-х годов, когда начали практиковать обмен научными сотрудниками, в общежитии Главного корпуса МГУ в течение года проживали шесть американских стажеров. Пятерых мы почти не видели. Зато один постоянно заинтересованно наблюдал за шумными сборами студентов и аспирантов в гостиной. Часов с четырех пополудни гостиная обычно заполняется и начинаются споры и разговоры часто заполночь. Перед возвращением в Штаты стажер поделился впечатлениями о нас, а заодно и о русских эмигрантах. Ни тех, ни других он не понимал. Но он отметил, что именно и тут, и там вызывало у него непонимание и удивление.

Прежде всего гостя удивляло, зачем мы собираемся, тратим впустую массу времени. "Нас здесь шестеро, - сравнивал он. - И за год ни у кого не возникало желания сходить к другому в гости: только деловые встречи". Примерно в том же направлении оценивались и эмигранты в Америке? Все, с кем приходилось общаться, до боли тоскуют по России. Перед поездкой в Москву стажеров, в частности, напутствовал Керенский. Он очень тепло говорил и о России, и о социализме, и о Ленине ("непонятно, в чем они расходились"). И явно тосковал по Волге. По Волге тосковал и немец из бывшего "Немецкого Поволжья" (плакал, завидуя отъезжающим в Россию). Учительница русского языка - еврейка из Одессы - просила привести щепотку русской земли. "Совершенно непонятно. Мне все равно, где жить: родина там, где мой бизнес. У русских все иначе".

По существу о том же говорят песни Вилли Токарева об "Одессе" на Брайтон-бич: "Здесь всюду лампочки горят и о деньгах все говорят... Прилетел вчера я из Парижа, в Лондон завтра еду по делам. Я давно друзей своих не вижу: жизнь моя - сплошной "маде палам". А ведь это самая интегрированная с Западом часть эмиграции из России.

Итак, одна отличительная черта, едва ли не более всего мучающая эмигрантов из России - непонятная на Западе жажда общения. Нетрудно заметить, что даже и в третьем поколении многие эмигранты не могут примириться с окружающим их стилем жизни. Встреча с человеком из России для них праздник, даже если политические и прочие взгляды далеко расходятся.

Другим стимулом к размышлению послужили беседы в начале 70-х годов с сербским философом, бывшим партизаном. Он вспоминал, как в горах пели они русские песни и это придавало и силу , и веру в конечную победу. И между прочим заметил: "Для Европы это общее место: славяне - коммунисты, а Европа никогда к коммунизму не пойдет". Из числа славян он, однако, исключал хорватов и поляков: "Они же католики!". А на замечание, что хорваты четыре столетия сопротивлялись наступлению Рима, возразил: "Если это и было так, они этого не помнят и не хотят вспоминать".

Итак, вторая отличительная черта - разные системы нравственных ценностей и форм общежития. В публикациях прошлого столетия эти факты (особенно славянофилами) рассматривались в контексте религиозных отличий. Но при этом не всегда учитывалось, что и религиозные различия требуют объяснения, равно как и не вполне осознавалось, что за ними стоит существенно разное отношение к частной собственности.

Несмотря на многовековую войну "всех против всех" в Западной Европе сохраняются традиции римского права с акцентом на частную собственность. С раннего средневековья Европа знает и частную собственность на землю, в том числе крестьянскую (аллод). Эти традиции сохраняются и в Византии. С раннего средневековья за покушение на частную собственность предусматривалась смертная казнь или членовредительство. На Руси же воровство наказывалось лишь денежными штрафами. Примечательно, что в договоре Руси с Греками 911 года оговаривается, что тяжбы по кражам решаются по "Русскому закону", предполагающему штраф в размере тройной стоимости украденной вещи. А о том, кому принадлежит земля, спорили даже в канун реформы 1861 года, поскольку законодательно это вопрос не был оформлен. К. Аксаков полагал, в частности, что на землю имеют право и помещики, и крестьяне, но последние в большей степени.

Из войны против всех Европа в конечном счете выходит с разработкой весьма жестокой, строгой законодательной регламентацией. И несмотря на суровость законов, они сравнительно легко принимались населением, поскольку никакой общественной защиты обособленный индивид не имел. На Руси письменные законы имели гораздо меньшее значение, нежели обычное право.

Обычно права держались не только сельская община в подавляющем большинстве неграмотная. Так же жил и город. А.Н. Островский в "Горячем сердце" остроумно это обыграл. Градоначальник спрашивает челобитчиков-купцов, судить ли их "по закону или по совести". "А законов у нас много!" - пугает он пухлыми томами Полного собрания российских законов. Купцы взывают к "совести" не только потому, что не знают о содержании этих более чем сорока томов, но и потому, что законы часто не считались с действительностью. На это обстоятельство в первой половине XVIII века обратил внимание В.Н. Татищев. Он указал на большие расхождения и в самих законодательных актах, и в их отношении к законам "естественным" (согласованными с требованиями "естественного права") и "божественными" (записанными в Священном писании). Многие законы казались ему неоправданно жестокими. "Неумеренные казни разрушают закон", - заключал он. Но как заметит современник Островского, имевший большую административную практику М.Е. Салтыков-Щедрин, в России "жестокость законов умеряется необязательностью их исполнения". Их невозможно было исполнять, в том числе из-за многочисленных внутренних противоречий, на которые указывал еще Татищев, и которые в огромном количестве всплыли во время публикации Полного собрания русских законов: противоречившие друг другу законы никогда не отменялись, но и действовали тоже редко.

С точки зрения законопослушания почти непереходимая грань разделяла Власть и Общество. Общество откупалось от внешней власти взяткой, а внутри его продолжали действовать свои законы, которые нельзя было обойти: законы традиции. В послемонгольское время в относительно редкие периоды намечались возможности сближения Власти и Земли. Таковы, в частности, мероприятия XVI века (законодательство и деятельность "Избранной рады"), начало XVII столетия (попытки законодательного ограничения самодержавия и обеспечения прав местного самоуправления). С конца же XVII века Власть пошла в резкий отрыв от Земли, и этот разрыв не был преодолен ни до 1917 года, ни после. Известный дипломат В.И. Куракин, свояк Перта I, сокрушался в 20-е годы XVII столетия: коррупция поразила высший правящий строй и путей ее преодоления не видно. Нынешние власти "войной законов", в точнее беззаконием оставляют далеко позади все худшее, перешедшее к нам из истории.

Многовековая борьба за самостоятельность (XIII–XVII века) воспитала поистине мистифицированный культ государства, как гаранта самой возможности выживания. За "государственную измену" в России всегда карали более сурово, чем за воровство, и это всеми сословиями принималось как должное. Но при этом сохранялось противостояние Власти и Земли, причем в качестве одной из кардинальных черт социально-политической жизни и основы своеобразной психологии: приверженность государственности проецируется на монарха, а отрицательное отношение к внешней жизни концентрируется на низших чинах администрации и бюрократии, то есть на тех представителях власти, с которыми гражданам приходится непосредственно иметь дело. Кстати, и ныне именно на этом держится монархизм обывателя, на которого мало действуют и вскрываемые факты наибольшего размаха коррупции именно в высших этажах власти.

Русские масоны-розенкрейцеры (В. Соловьев, Н. Бердяев и др.) уловили одну черту национального характера, определяемую как "всесветность". Здесь мы имеем своеобразных предтеч нынешних пропагандистов "общечеловеческих ценностей", предполагающих подавление национальной специфики во имя, в конечном счете, торжества всемирных центров силы , которые всегда находились за пределами России. Отечественные розенкрейцеры пытались идеализировать (и поэтизировать) ослабленное чувство национального самосознания русских, что в условиях роста националистических настроений в мире не вооружало, а обезоруживало. Но самый факт имел место и требовал объяснения.

К середине XIX века в Центральной Европе обозначилось основное противостояние: воинственный пангерманизм, нацеленный на пробуждающееся славянское самосознание. Общегерманский фестиваль в Гамбахе в 1832 году обозначил Россию как главного врага немецкого национализма, изначально выступившего с претензиями на господство над иными народами, прежде всего славянами. Немецкого обывателя запугивали возможностью объединения славянских народов под эгидой России. Именно в кругах немецких и венгерских националистов в начале сороковых годов было рождено понятие "панславизм".

"Панславизм", как реакция на пангерманизм, реально возникает и пытается организационно оформиться. Естественно, в его рамках существуют разные направления от радикальных до охранительных. И русская общественная мысль пытается осмыслить различия славянского и германского мира. Развертывается полемика "западников" и "славянофилов", причем правительство более склоняется к первым. Николай I достаточно откровенно объяснил свою позицию. "Русские дворяне служат государству, а немецкие - нам". И не случайно, что в революцию 1848 года он был целиком на стороне своих "братьев" по Священному союзу, за что получил позднее оценку от внука - Александра III, как "величайшего дурака в истории" (имеется в виду помощь главному стратегическому врагу).

Из радикального крыла панславизма вырастает в итоге анархизм Бакунина и Кропоткина, "русский социализм" Герцена. В 1848 году Бакунин обратился с призывом к участникам Славянского съезда в Праге, в котором противопоставил германские государства - Пруссию, Австро-Венгрию и Россию, саму немецкую государственность, как извечное зло, славянскому самоуправлению, которое, по его мнению, должно было принести свободу всем народам Европы. Энгельс тогда довольно резко обрушился на "друга", заодно настаивая на "неисторичности" большинства славянских народов. (Позднее он признает право и славянских народов на самоопределение). Но сам факт принципиального различия системы общественной организации у славян и немцев ему пришлось признать в другой связи.