15102-1 (Революционное насилие в истории России ХХ века), страница 2

Источником социального насилия невиданного масштаба стала война. Но думать, что всякий солдат, не умевший ранее зарезать курицу, а теперь вынужденный всадить штык в противника, навсегда стал террористом, не стоит. Всё гораздо сложнее. Обычно сознание блокирует память о военном убийстве - последнее выносится в "иное" измерение сознания. В принципе насилие становится доминантой социального поведения, если его "функциональность" ритуализирована или приобретает новый сакральный смысл. Разумеется, надо учитывать и послевоенное учащение связи между аффектом и убийством - в России последнее обычно связано с пьяной "бытовухой". Несомненно также, что вакханалию внутрисоциального насилия стимулируют представления об инфернальной тождественности "внешнего" и "внутреннего" врага. Если говорить о насилии военного времени, то самое опасное здесь идет не от убийства в ходе боевого действия, а от акций погромного характера, и прежде всего - по отношению к мирному населению. И здесь колоссальное деморализующее воздействие на бывших русских крестьян оказали казаки. Это профессиональное сословие, прекрасные военные, но это те люди, которые издавна привыкли "ходить за зипунами", то есть вести себя на войне как разбойники. Описание казачьего насилия у М.Шолохова в "Тихом Доне", у Б.Пастернака в "Докторе Живаго" - лишь бледная тень того, что имело место в действительности. Для казака всякий чужой, кроме "вышестоящего", был не человеком, а странным, нелепым и ненужным существом. Худшей разновидностью последнего был еврей. Антисемитизм у казаков был связан с тем, что еврей для казака - крайнее выражение чужака, совсем уже "лишнее" существо. И здесь надо прямо поставить вопрос о том, что исторически русский крестьянин знал только два стереотипа поведения - казачий и холопский. Без казачества крестьянские войны в России были бы невозможны.

"Вспомнив" с помощью войны об определенных образцах поведения, солдаты понесли насилие в мирную среду. Разумеется, оно распределялось своеобразно. Говорить о том, что в "эпоху пролетарских революций" насилие было передано рабочему классу, как раз менее всего приходится. Российский пролетариат - маргиналы, обладающие своими формами социального протеста, причем достаточно умеренными. В первую очередь солдаты, как бывшие крестьяне, основательно заразили насилием сельскую среду. Это началось в конце 1917 года, когда произошла стихийная демобилизация армии. Пик аграрного бунтарства не случайно пришелся на конец осени 1917 - весну 1918 года.

Колоссальное влияние привнесенное из армии насилие оказало на так называемые национальные революции. Здесь под покровом "освободительных" идей происходили дикие вещи: проснулись настоящие племенные инстинкты. Хотя формально национальными движениями в подавляющем большинстве руководили умеренные социалисты, степень внутренней их агрессивности была непомерно велика. И если петлюровцы на Украине по части еврейских погромов превзошли деяния времен Богдана Хмельницкого - то это как раз этнофобской агрессивности. Об этнонациональном насилии эпохи "красной смуты" мы далеко не всё еще знаем. Человеческая память блокирует воспоминания об известного рода событиях. До какой глубины грехопадения может дойти человек в эпоху кризиса империи, мы даже и представить себе не можем.

Как всё это преломляется в массовом сознании? Все революции начинаются с прекраснодушных утопистов, которые выдвигают те или иные доктрины, указывающие, что движение к "светлому будущему" может идти только в строго заданном направлении, что иного не дано. Они исходят из должного, а не сущего. Утопии начинают взаимодействовать с коллективным бессознательным после того, как происходит десакрализация власти. В России этот фактор приобретает особо взрывоопасный характер: десакрализация оборачивается сакрализацией насилия. Путь к будущему, все хилиастические упования теперь мыслятся как движение через насилие. "Старая" нормативная этика отбрасывается в первую очередь. Вся сфера общественных отношений вульгаризуется. Место "высокой культуры" заступают наиболее активные (и агрессивные) субкультурные элементы. Фактически происходит сакрализация самых архаичных форм человеческого естества. В этих условиях происходит своеобразный цикл "смерти-возрождения" империи (одному англичанину это удалось легко проследить по художественной литературе двадцатых годов).

Трагизм смутных времен в России заключается в том, что в них утопии - как доктринерски атрибутированные, так и народные - начинают взаимодействовать с коллективным бессознательным через насилие. Чем это оборачивается, известно. В начале XX века произошел не прорыв в будущее, а напротив - архаизация всей общественной структуры. Но думать о том, что это самоубийственный акт, не следует. Налицо лишь форма исторической саморегуляции системы, имманентно подверженной кризисам. Если говорить о кризисном ритме российской истории, то надо прямо сказать, что это катастрофический способ самоидентификации России и русских в мире, реализация "культуры взрыва". Причем парадоксальность последней связана и с тем, что кризис может быть спровоцирован невинным реформаторством. Всё дело в том, что российская патерналистская система не знала устойчивого "дисциплинирующего насилия".

Если говорить о том, как же нам лучше двигаться, то очевидно, что в России всякие реформы должны быть направлены на человека. Строго говоря, единственный способ избежать смуты - с помощью образования пробудить и заставить устойчиво работать творческое начало в человеке. Насколько далеки мы сегодня от этого, говорить не приходится.

Список литературы

Владимир Булдаков. Революционное насилие в истории России ХХ века.