3916-1 (Iners otium)

Iners otium

Межерицкий Я.Ю.

В 66 г. в римском сенате состоялся не совсем обычный судебный процесс. Сенатора Тразею Пета, вызвавшего особую ненависть принцепса (Тас. Ann., XVI,21,1; ср.: insontis – XVI,24,2)¹, обвиняли в том, что он покинул курию после убийства Агриппины, не принял активного участия в ювеналиях, не явился в сенат при определении божеских почестей Поппее, уклонялся от ежегодной присяги на верность указам принцепсов, подвергал все вокруг молчаливому осуждению и др. В его поведении принцепс и обвинители усматривали пренебрежение общественными обязанностями (publica munia desererent – XVI,27,2), которым Тразея и его последователи предпочли "досуг" – iners otium.

Тацит, подробно излагающий дело, преподносит его как один из многочисленных примеров жестокости и кровожадности Нерона, решившего "истребить саму добродетель" в лице Тразеи и Бареи Сорана (XVI,21,1). Ясно, однако, что за этим locus communis стоит вполне реальное политическое содержание и дело отнюдь не ограничивалось сферой морали. Примечательно, что историка, не раз возмущавшегося преследованием не только по поводу действий, но и слов, не удивляет обвинение... в молчании (silentium omnia damnatius – XVI,28,2; ср. I,72; IV,34,1 сл.).

Участие в общественной, государственной жизни (res publica) было важнейшей качественной характеристикой античного гражданства². Непосредственная демократия осуществлялась при участии каждого полноправного члена гражданской общины (civitas) в народном собрании, что должно было служить гарантией политической и экономической "свободы" (libertas)³. Гражданская (военная и политическая) деятельность римлянина времени расцвета civitas (III–II вв. до н.э.) обладала безусловной ценностью. Жизненный путь гражданина, cursus honorum, отмеченный военными кампаниями и отправлением магистратур, был предметом гордости. Вхождение в состав выборных органов, будучи обусловлено "достоинством" (dignitas), происхождением и имущественным цензом, считалось почетным долгом. Господствующее положение в обществе подразумевало в то же время и более высокий уровень ответственности за состояние государственных дел. Военные триумфы, причисление к principes подчеркивали значение государственной деятельности, как и торжественно обставленные похороны известных граждан, превращавшиеся в подлинный апофеоз деяний во имя Рима, его прошлых, настоящих и будущих побед⁴.

Культивирование добродетелей гражданина, как и следовало бы ожидать, исключало высокую оценку досуга. Латинское слово otium, означавшее "досуг", "бездеятельность", "праздность" и др., является семантически первичным по отношению к производному от него negotium – "дело", "занятие" и т.п. Будучи одной из универсальных категорий римской античной культуры, понятие "досуг" могло приобретать в различных контекстах и исторических условиях все новые оттенки и значения⁵. У Плавта, например, otium означало во многих случаях нечто, пользующееся скорее дурной репутацией (Mercator, III, II; Trinummus, 657, сл.). У Теренция, Катона, а позднее у Цицерона, Ливия otium и однокоренные слова означали отсутствие опасности, угрозы, часто предполагая праздность, особенно губительную для солдат (см. A. Gellius, 19,10). Известна типично римская версия хода II Пунической войны, согласно которой армия Ганнибала, закаленная в боях и походах, была изнежена и развращена во время комфортабельной зимовки в Капуе (Liv., XXIII, 18,11; Sen. Ep., LI,5). Кампания с благоприятными природными условиями и в других случаях ассоциировалась у римлян с губительным otium. См., например, рассуждение Цицерона о том, что предки покорили некогда гордых кампанцев предоставлением "бездеятельного досуга" (innertissimum et desidiosissimum otium); это обусловило их моральную деградацию и утрату независимости (Cic. De leg. agr., III,33,91). Однако и победитель пунов Сципион Африканский завершил свою блистательную карьеру полководца и государственного деятеля вынужденным досугом⁶.

Политическая обстановка последних десятилетий республики, когда отстранение от государственной деятельности было еще не самым худшим итогом неудачной карьеры, закрепляет за термином otium в качестве одного из значений "вынужденный досуг", или "отставка". Глубинные изменения в представлениях о досуге и его месте в жизни человека и обществе происходят вследствие кризиса полисной системы ценностей и освоения эллинского культурного опыта. Эти изменения нашли отражение у Цицерона, несмотря на сознательное и неосознанное стремление оставаться на традиционных позициях гражданина civitatis.

В конце первой книги трактата "Об обязанностях" Цицерон специально ставит вопрос о сравнительной ценности государственной деятельности и досуга, заполненного литературными и научными занятиями. Точка зрения Цицерона, казалось бы, не вызывает никаких сомнений: обязанности, проистекающие из общественного начала, в большей степени соответствуют природе, чем обязанности, диктуемые познанием (De off., I,153); познавательная деятельность имеет в конечном счете государственные интересы (Ibidem, 155,158; ср.: De rep., II,4; V,5). Здесь в зародыше обнаруживается идея, получившая развитие в последующей политико-философской мысли, – досуг, посвященный изучению наук, может быть полезен государству. Еще более актуальным и перспективным, учитывая дальнейшее развитие событий в Риме, оказался анализ ситуации, когда властвует один человек, и таким образом rei publicae как объекта служения viri boni ("добропорядочного мужа") не существует; она "утрачена" (res publica amissa). В такой ситуации Цицерон считал даже необходимым предаться философскому (литературному) досугу.

Цицерон много раз в различных вариациях использует выражения, содержание которых сводится к тому, что истинной rei publicae уже нет, она погублена, утрачена (amissa), будучи несовместной с тиранией отдельных лиц, в частности Цезаря. Например: res publica... nulla esset omnino (Off., II.3); rem vero publicam penitus amissimus (ibidem, 29) и др.⁷ В этом же смысле используется выражение parricidium patriae – "убийство (букв.: "отцеубийство") отечества" (Off., III,83; ср.: Phil., II,17 и др.). Важная для нас мысль о том, что "утрата истинного государства" является условием и – в качестве вынужденной необходимости – оправданием философского = литературного досуга, развернута в Off., II,2–4.

Однако Цицерон рассматривал такую ситуацию как исключительную. Историческое значение происходивших событий еще не могло быть осознано в полной мере, и потому нормой не только для его современников, но и гораздо позднее⁸ оставалась жизнь, посвященная rei publicae, а досуг в конечном счете расценивался как нечто нежелательное и второсортное в сравнении с активной общественно-политической деятельностью⁹ и воспринимался положительно лишь в значении "гражданский мир", которого боятся сеятели раздоров (см.: Att., XIV.21; Phil., II,34,87). Досуг государственного деятеля мыслился только как вынужденный, за исключением "почетной отставки в связи с преклонным возрастом" (cum dignitate otium)¹⁰.

Не должно удивлять, что Цицерон, не раз испытавший крушения своих политических замыслов и ощутивший горечь сознания все увеличивавшегося разрыва между должным и действительным, сыграл решающую роль в философском и риторическом оформлении идеализированной модели rei publicae. Только в то смутное время гражданских раздоров и могла возникнуть ностальгическая тоска по неосуществимой, с большим напряжением мысли и чувств проецировавшейся в прошлое гармонии личности и общества. Это была ведущая по своему влиянию и значению утопия, искавшая и потому находившая в "древности" богоподобных героев, беззаветно преданных rei publicae (De rep., I,1–3,12)¹¹. Именно поэтому, подводя итоги, казалось бы, вполне достаточной для того, чтобы разочароваться в ней, политической деятельности, осенью 44 г. до н.э. Цицерон продолжал утверждать: "Из всех общественных связей для каждого из нас наиболее важны, наиболее дороги наши связи с re publica" (De off., I,57; ср. 58). Несмотря ни на что, выдающийся оратор сохранил убеждение, что государственная деятельность требует большего величия духа, чем философия; уклонение от нее не только не заслуживает похвалы, напротив – такое поведение следует вменять в вину (ibidem, I,71–73).

Традиционная римская точка зрения надолго пережила республику. На ее сторонников указывает Сенека (Sen. Ер. XXXVI, I сл.), а еще позднее – Квинтилиан, который обвинял тех, кто оставлял политическую деятельность и риторику ради философских занятий (Quint., II,1,35; ср.: Epictetus, 3,7,21; Dio, LXVII,13,22). И все же глубинные изменения, происходившие в общественном сознании, не могли не сказаться на соотносительной ценности otium и negotium. Саллюстию, акцентировавшему внимание на упадке нравов и коррупции государственной деятельности, не казалась привлекательной никакая cura rerum publicarum (В. J., III,1). Хотя историк считает необходимым оправдывать свой абсентизм, он все же утверждает, что res publica получит от его досуга гораздо большую пользу, чем от деятельности других (ibid., IV,4). Так Цицерон и особенно Саллюстий, оставаясь в целом на полисных позициях, изобрели логический ход, оправдывавший otium с позиций римского политического мышления (см. также: Cic. Tusc. Disp., I,5; Nat. deor., I,7; De offic., II,5; Sallust. B.J., III,1–IV.6). Этот путь мог завести достаточно далеко в условиях разложения системы ценностей civitas и изменения характера политической деятельности последних десятилетий республики и, особенно, с установлением империи.

Теоретическая мысль так или иначе оценивала явления, уже проявившие себя в социальной практике. Государство, оставаясь на словах сферой общественных – общегражданских интересов (res publica), на деле превращалось в инструмент политики своекорыстных группировок господствующего класса и отдельных честолюбцев. Чем более отчуждалось оно от граждан, преследуя имперские интересы, тем шире в общественном сознании распространялся политический индифферентизм. В сохранявшейся тем не менее полисной системе представлений "уход" из сферы общественной деятельности, помимо своего реального жизненно-бытового смысла, становился еще знаком определенной политической позиции. Крайним его вариантом было самоубийство.

Подобный акт в контексте политических событий конца республики мог быть выражением протеста против "тирании", поправшей интересы rei publicae. Так, самоубийство Катона Утического – на языке политической идеологии первых десятилетий империй – читалось как символ гибели "свободы" (libertas): жизнь, поскольку ее предназначением было служение истинной rei publicae, теряла в этой ситуации свой смысл (Cato post libertatem vixit nec libertas post Catonem.– Sen. Const., sap. II,2; Cf. De prov., II,9; Ep. XXIV,7; CIV,32, etc.). Казалось бы, у одного из наиболее доверенных приближенных императора Тиберия, сенатора Кокцея Нервы, "не было никаких видимых оснований торопить смерть", но знавшие его мысли передавали, что чем ближе он приглядывался к бедствиям Римского государства, тем сильнее негодование и тревога толкали его к самоубийству (Т ас. Ann., VI,26). Еще через четверть века Анней Сенека воспевал его как единственно доступный для каждого – от раба до сенатора – путь к свободе.

Разумеется, абсолютное большинство здраво рассуждавших (не говоря уже о тех, кто вовсе не утруждал себя бесплодными размышлениями) людей не приходили к таким крайним выводам, а тем более поступкам. Если философ Секстий, отказавшийся от сенаторского звания, предложенного ему Юлием Цезарем, руководствовался при этом "антитираническими" убеждениями (Sen. Ep., XCVIII,13; Plut. Мог., 77E-F), то для подавляющего большинства определяющими были самые утилитарные мотивы. Опасности и скука сенатской жизни в эпоху империи побуждали сыновей сенаторов отказываться от наследства (Dio, LIV,26, 3 сл.). Другие стремились избежать получения сенаторского звания. Примером может служить Овидий (Tristia, IV,10,35–38), который предпочел сенаторской карьере праздность досуга и занятие поэзией. Уже при Августе не всегда удавалось найти нужное число кандидатов для занятия должностей народного трибуна и эдила, и в 12 г. до н.э. всадникам, отобранным в качестве трибунов, была предоставлена возможность вернуться во всадническое сословие или войти в состав сената (Dio, LIV,30; LV,24). В то же время вокруг высших магистратур, в частности консулата, развертывалась острая борьба¹².

Среди сенаторов все шире распространяется абсентеизм¹³. В 11 г. до н.э. Августу пришлось отменить кворум в 400 человек, и до того фактически игнорировавшийся. Через два года принимается lex Julia de senatu habendo, имевший целью регулирование всех аспектов деятельности этого органа. Посещаемость заседаний была весьма актуальной проблемой. В календы и иды каждого месяца устанавливались запланированные заседания, предполагавшие обязательное присутствие сенаторов. В связи с такой регламентацией устанавливался и возраст "отставки" для сенаторов, после достижения которого они могли посещать сенат по своему усмотрению (60 или 65 лет)¹⁴. В 13 г. Август принудил принять сенаторское звание молодых senatorii, простив в то же время упорно не желающих это сделать лиц более старшего возраста (Dio, LIV,26,3). Светоний сообщает о многочисленных нововведениях Августа, направленных на приобщение сенаторов и всадников к активному участию в административной деятельности (Suet. Aug., 32,2-3; 35,3-40,1; Plin. N.Н., 33,3). Малоэффективным было возобновление практики штрафов за пропуск заседаний и увеличение штрафа за опоздания (Dio, LIV,18).

Усиление абсентеизма представителей высшего сословия с установлением империи, несомненно, объясняется тем, что сенат утратил свои политические позиции. Итог обсуждения принципиально важных вопросов был фактически предрешен, а дебаты в большинстве случаев превращались в поддержку предложений принцепса и его близких. Обычно сенат обсуждал важнейшие вопросы после того, как решение было уже в сущности принято советом принцепса. Когда же позиция императора вызывала сомнения, даже от присутствовавших на этих заседаниях трудно было добиться ясного выражения своих мыслей. Исключения могут лишь подтвердить правило. Речь Августа могла встречаться неодобрительными репликами, не раз ему, возмущенному спорами сенаторов, приходилось покидать курию. Вслед кричали: "Нельзя запрещать сенаторам рассуждать о государственных делах" (Suet. Aug., 54). Известны и случаи, когда сенат принимал решения вопреки мнению принцепса (Suet. Tib., 31,1; 30–32). Тиберий, пытавшийся повысить активность сената, упразднил совет принцепса. Он же перенес в сенат выборы магистратов. При Тиберии сенату были также предоставлены судебные полномочия, он вместе с императором решал юридические, религиозные, дипломатические вопросы, что должно было способствовать повышению роли и престижа этого аристократического органа. Однако результаты были гораздо скромнее ожидавшихся, и политический абсентеизм высшего сословия усиливался.