Классические направления анализа экономического поведения
Лекция 2.
Классические направления анализа экономического поведения
1.Типологический подход в «понимающей» социологии М. Вебера
М. Вебер анализирует экономическое поведение как априорно-типологический конструкт рационального выбора, репрезентативный всем моделям социальных действий, реализуемых в хозяйственной сфере. Сам способ выделения сущностных сторон поведения такого рода базируется, прежде всего, на феноменологическом анализе и дополняется обширнейшей аргументацией, которая обосновывает возможность и вероятность появления цивилизованной формы рационального выбора, воплощенной в так называемом «духе капитализма». Мы не будем рассматривать особенности генетико-исторической аргументации М. Вебера и той гипотетической конструкции, с помощью которой он объясняет появление этого феномена. Тем более, что при всей грандиозности замысла и результатов его теоретической реализации, они встречают серьезные возражения[1]. Главное, что нас интересует – это структура экономического поведения, которая в процессе рационализации социальной жизни приобретает комплекс внутренних и внешних свойств, позволяющих относить его к определенному типу цивилизованно-рациональных форм социального действия, характерных для развитого капиталистического общества.
С точки зрения М. Вебера, экономическое действие – это цивилизованный (мирный) способ контроля над ресурсами со стороны субъекта, который, осуществляя его, субъективно и сознательно ориентируется на соображения выгоды.
Таким образом, ориентация субъекта на получение выгоды (целеполагание) является основным элементом экономического действия. При этом важным аспектом последнего является фактор значения (ценности) процессов и объектов, которые выступают не только в качестве целей, но также в качестве средств, препятствий и продуктов действий людей[2].
Сам факт значения (в данном случае не важно какого) совершаемого экономического действия предполагает другой его элемент – планирование (в узком смысле – калькуляцию). Причем планирование имеет гибкую структуру самонастраивающегося автокефального (автономного) действия, не ограниченного жесткими рамками целей и интересов других субъектов, действующих аналогичным образом. Автокефальность экономического действия предполагает наличие свободы выбора, которая является критериальным признаком рационального экономического поведения. Разумеется, что эта автокефальность не абсолютна и ограничивается рамками определенных ценностей (этика протестантизма).
Еще один важнейший аспект (элемент) экономического действия – это конкретная форма его реализации – техника (технология). По Веберу, не всякий тип действия, являющийся рациональным с точки зрения выбора средств, может быть назван рациональным экономическим действием, поскольку техника любого действия характеризует лишь используемые средства, но не значение и не цель, на которую оно ориентировано[3].
Технологическое действие (технологическую рациональность), даже если оно осуществляется в определенном, в том числе экономическом контексте, можно рассматривать в чистом виде независимо от чьих-либо целей и желаний[4]. Вместе с тем М. Вебер выделяет два полярных значения техники как таковой: рациональная техника, которая является производной высшей формы рациональности – научного знания и не зависит от экономических интересов и целей преследующих свою выгоду субъектов; и алгоритм (техника) рационального экономического действия, который неотделим от совершающих его субъектов.
Рекомендуемые материалы
Нам представляется, что разделение целеполагания, планирования и выбора средств действия, а также упорядочение этих и других возможных элементов действия в реальном, живом, а не абстрактном экономическом поведении не совсем правомерно. Любой поведенческий акт является структурной целостностью. Поэтому только в очень большом приближении можно сказать, что выбор цели, являясь одной из фаз экономического действия, в конечном счете, сменяется технологией ее достижения. Добавим, что желание получить выгоду (интерес), инструментально-рациональная ориентация (планирование) и техника (алгоритм) достижения результата (технология) не могут быть реализованы без компетенции, которая связывает в единое целое все элементы, как индивидуального акта экономического действия, так и групповых (массовых) его актов, интегрированных в определенной организационной форме (предприятии).
Рассматривая трактовку идеального типа экономического действия М. Вебера как своеобразного теоретического эталона, с которым можно сравнивать реальные экономические действия различного рода, следует обратить внимание на саму сущность рациональности, а также на проблему легитимности экономического поведения.
Как известно, М. Вебер различал «формальную» рациональность (рациональность как таковую), построенную на калькуляции, полностью исчерпывающей социальное действие, и «материальную (содержательную)» рациональность, которая не может быть до конца (или вообще) рассчитана, и которая основана на «ценностных постулатах». Он считал, что рациональность второго типа характерна для традиционализма, и по мере развития общества формальная рациональность будет все более и более преобладать над содержательной. В связи с этим, на наш взгляд, становится трудноразрешимой проблема этичности и связанная с ней проблема легитимности экономического поведения.
Далее. Согласно веберовскому определению, основополагающим компонентом экономического действия является легальная и легитимная установка субъекта действовать рационально с целью достижения выгоды. Отсюда следует, что такая «рациональность» охватывает не все модели максимизирующего поведения. В частности экономически ориентированные действия, связанные с насилием или только с экономическими соображениями, лишенными сознательного максимизационного содержания, не могут относиться к категории экономических действий. Однако такая трактовка рациональности представляется дискуссионной.
Современная практика цивилизованных экономических действий демонстрирует множество примеров отклонения от веберовского образца, где принуждение (и даже насилие) в той или иной форме является дополнительным средством получения выгоды. И существование этих явлений является скорее правилом, чем исключением. Ведь сам принцип рациональной максимизации выгоды содержит в себе элементы явно эгоистического действия, не всегда и не обязательно ориентированного на того, кто лишается своих преимуществ, имея дело с субъектом, получающим прибыль.
Можно привести огромное число примеров, когда экономические субъекты ориентируются только на свой экономический интерес, игнорируя этические и институциональные запреты. Причем это касается не только отдельных индивидов, групп, организаций, фирм, корпораций, но и отдельных государств и даже государственных союзов. Перечислим лишь некоторые факты эгоистических действий экономических субъектов, максимизирующих свою утилитарную, прагматическую функцию: монопольные эффекты; недобросовестная конкуренция; экологический дисбаланс окружающей среды, создаваемый за счет форсирования производства (особенно токсичных его видов); оппортунистическое поведение партнеров по бизнесу; алчность транснациональных монополий и корпораций; коррумпированность государственных чиновников; рестрикционизм наемного персонала и эксплуатационные действия работодателей; зомбирование потребителей с помощью рекламы; отток ресурсов и капитала из развивающихся стран; экономическая преступность и нелегальный бизнес; военные конфликты и промышленный (экономический) шпионаж; минимизация налогов; эксплуатация гастарбайтеров и т.п.
Таким образом, режим максимизации выгоды экономических субъектов не исключает нарушения правил игры и легитимных форм обмена преимуществами, если для этого имеются (появляются) необходимые условия. Вероятно, многочисленные проявления максимизационного эгоизма и являются причиной того, что работа по классификации различных форм капитализма и типологии экономических действий по степени рациональности не может найти в настоящее время своего окончательного и непротиворечивого завершения[5].
Можно предположить, что веберовский идеальный тип экономического поведения характерен только для наиболее развитой фазы индустриального рыночного капитализма. Тогда мы имеем дело не только с теоретическим идеалом (идеализацией), но и с идеалом нормативно-этическим, а также с некоторой исторической тенденцией, стремящейся к этому идеалу. Это, во-первых. Во-вторых, что особенно интересно, в сконструированном М. Вебером идеальном типе экономического действия, прослеживается некий чистый, стерильный образ реального экономического действия, которое «пытаются получить» институционально-государственные структуры в различных странах развитого рынка, ограничивая максимизационный эгоизм реально действующих субъектов. Таким образом, процесс рационализации экономической жизни общества можно понимать как постоянный поиск наилучших институциональных механизмов регуляции экономических действий, который приближает или, точнее, создает все больше прецедентов реального воспроизводства моделей экономического поведения, близких к веберовскому идеальному типу.
Поэтому нельзя во всем согласиться со своеобразной апологетикой современного индустриального капитализма, воплощенного в идеализированной этике профессионального долга и профессиональной чести, которая репрезентирует капиталистический этос рационального экономического поведения[6]. Дело не столько в том, что экономическое поведение того или иного автономного субъекта лимитируется универсальными этическими нормами, сдерживающими его максимизационный эгоизм, сколько в том, что для этого существует (или не существует) соответствующая институциональная среда.
Тем не менее, веберовская концепция, основанная на построении и выделении типологических и структурных характеристик экономического поведения, дает возможность развивать ее в различных направлениях. На наш взгляд, основными из них являются следующие.
1. Дальнейшее изучение формальной (технологической) рациональности экономических действий различного класса, порядка и специализации, а также тех социокультурных и институциональных процессов их регуляции, интеграции и организации, которые позволяют связать единым детерминационным стержнем (как в системе совместных экономических действий, так и в поведенческой матрице отдельной личности) субстантивное (ценностное) и формально-логическое (технологическое) их содержание.
2. Категориальное наполнение экономического действия такими элементами экономической теории как рынок, товар, обмен, деньги, конкуренция, организация, разделение труда, экономическое и профессиональное стратификация, контракт и т.п. Это позволит, сохранив поведенческую матрицу экономической активности, раскрыть ее богатейшее содержание, которое демонстрирует реальная хозяйственно-экономическая жизнь общества.
3. Углубленное изучение технологической и функциональной специализации экономического поведения, и конкретных режимов и способов максимизации, без которых многие реальные поведенческие модели теряют свою качественную специфику, особенно в случае их эмпирического анализа.
4. Интерпретация институциональных и социокультурных составляющих и детерминант экономического поведения, которые делают возможным его реализацию в рамках определенных ценностных шкал и предпочтений.
2. Логико-экспериментальный анализ экономического действия В. Парето
Не менее фундаментальный анализ экономического поведения предпринял и В. Парето. Однако, постулируя рациональное начало в структуре экономического действия, он не стремился приблизить его к идеальному типу – феноменологической конструкции, которую можно было бы сравнивать с реальностью, а подчеркивал относительность рациональности. С точки зрения В. Парето, всякое разумное, в том числе и экономическое, поведение может называться рациональным (логическим), если субъект продумывает поставленную перед собою цель и свои действия и, а побудительной причиной его поведения являются умозаключения, которым он повинуется[7].
Таким образом, одним из критериев рациональности экономического поведения является логическая увязка поступков с их целью, и не только по отношению к субъекту, выполняющему эти действия, но и по отношению к тому, кто обладает более обширными познаниями[8] (то есть к ученому). Но если последний руководствуется критериями поиска истины, то экономический субъект ищет выгоды, что уменьшает его шансы быть рациональным.
Корреляции между пользой и истиной могут быть положительными или отрицательными, в ряде же случаев их и вообще может не быть. Это означает, что наука развивается автономно, не всегда сообразуясь с практикой и не всегда помогая ей. «Сочетание общественной пользы теории с ее истинностью, доказываемой на опыте, есть один из тех принципов, которые мы отклоняем априори. Всегда ли эти две стороны объединены? На этот вопрос можно ответить, только наблюдая факты; и тогда обнаруживается, что в некоторых случаях они совершенно независимы... В общем и целом одно и тоже учение может быть отвергнуто с экспериментальной точки зрения и признано с точки зрения общественной пользы, и наоборот»[9].
Объяснение логического (рационального) поведения В. Парето достаточно парадоксально. Признавая существование объективной и субъективной реальности, он постулирует относительность научного знания, которое базируется на логико-экспериментальном методе. Этот метод является скорее априорным принципом, который позволяет определять способ построения научного знания и критерии его функционирования как высшей формы рационального поведения, не всегда и не обязательно связанной с прагматикой реальной жизни.
Экономическую рациональность В. Парето объясняет следующим образом. В структуре экономического действия он выделяет цель, интерес и средства. Причем цели и интересы не являются предметом анализа, ибо нельзя выносить суждения о достоинствах и недостатках различных шкал выбора. Экономист, интерпретирующий экономическое поведение, объективен в своем анализе в том смысле, что ограничивается констатацией предпочтений. С помощью шкал предпочтений, свободно устанавливаемых каждым, экономист пытается реконструировать логическое поведение, то есть такое, когда каждый, исходя из наличных средств, старается обеспечить себе максимум удовольствия[10]. Таким образом, если при определенном наборе предпочтений индивид, используя наличные средства, путем логико-экспериментального действия получает искомый результат, то он поступает рационально. Если же нужный результат не достигается, то рациональным поведение назвать нельзя.
Особенно интересен выделенный В. Парето принцип разумной достаточности, который находится на пересечении проблем выбора и пользы, то есть предусматривает баланс между рациональным выбором и пользой, связанной с предпочтениями (ценностями). Нам кажется, что анализ этого феномена вскрывает более глубокие пласты рационального выбора, которые часто предшествуют логике целерационального действия (что особенно наглядно проявляется при интерпретации потребительского выбора). Проще говоря, нелогические (нерациональные) факторы детерминируют (предшествуют) рациональные экономические действия. В рассуждениях о разумной достаточности каждый должен быть единственным судьей своей шкалы предпочтений, а поведение, обеспечивающее максимум разумной достаточности, должно определяться обстоятельствами[11]. Фактически речь идет о том, что рациональный компонент – это только фрагмент реального экономического действия, уходящий своими корнями в институциональную и социокультурную среду, которая порождает причудливость и многомерность личностного выбора любого субъекта.
В экономическом действии В. Парето выделяет две составляющие (аспекта): собственно логико-экспериментальные поступки (операции), которые связывают предпочтения и интересы со средствами их реализации и обеспечивают искомый результат, и те компоненты, которые в его понимании к логическим отнести нельзя. Область так называемых логических (рациональных) поступков в реальной жизни пересекается с нелогическими действиями, которые рациональными средствами обосновать невозможно. И поэтому научного решения проблемы поступка не существует [12].
Постулируя это положение, В. Парето акцентирует внимание на том, что поведение человека во всем его многообразии детерминируется и определяется огромным числом факторов, объяснить которые рациональными средствами невозможно. Используя логико-экспериментальный метод, их можно только прояснить[13], постоянно памятуя о том, что «все наши поиски случайны, относительны и дают результаты лишь более или менее вероятные, самое большее – очень вероятные... Все наши положения, включая чисто логические, должны приниматься с оговоркой: они ограничены тем временем и опытом, которые мы познали»[14].
Таким образом, с точки зрения Парето, общество и, добавим, поведение людей, детерминируемое исключительно разумом, не существует и не может существовать. И не потому, что предрассудки людей мешают им следовать наставлениям разума, а потому, что не достает исходных данных проблемы, которую стремятся решить логико-экспериментальным путем[15]. Тем не менее, процесс социальной жизни продолжается, даже если люди и не понимают причин своих поступков и действуют в соответствии с традицией и своими внутренними побуждениями.
В своей теории производных и остатков В. Парето пытался раскрыть социальную природу человеческих действий, определяемых факторами, которые лишь частично можно понять и объяснить. Не вдаваясь в содержание аргументов, которые он приводит, подчеркнем следующее. В. Парето, в отличие от М. Вебера, расширил процесс социологического анализа человеческих действий за счет области, не всегда поддающейся рациональному объяснению. Его трактовки традиционного, институционального и экспрессивного поведения весьма интересны и оригинальны. Речь идет о таких тенденциях человеческого поведения, которые мотивированы социальными навыками, стереотипами, сублимированными эмоциями и инстинктами и приобретены в результате социальной эволюции и социализации.
Из концепции нелогических действий В. Парето вытекает, хотя и смутное, не всегда ясное, понимание того, что социальный индивид это своего рода отражение феномена социальности, где рациональное начало занимает ключевую, но не абсолютную роль. Он обладает определенным набором программ поведения, которые есть результат трансформационной эволюции его генетической матрицы в матрицу социальную. Можно сказать, что «логика» нелогических социальных действий индивидов есть порядок их родового существования. О сущности этих действий отдельные индивиды могут и не знать, но должны совершать их часто вопреки своей индивидуальной логике.
Таким образом, согласно В. Парето, существует (помимо прочих) целый класс социальных действий, которые воспроизводятся в рамках всей человеческой популяции или отдельных социальных популяций. Механизм этого воспроизводства не зависит от конкретного индивида и заключен, по версии П. Бергера и Т. Лукмана, в феномене седиментации[16] (осаждении) институциональных формул, в стереотипизации, где базовые алгоритмы социального поведения приобретаются и передаются от поколения к поколению традиционно-опытным путем.
В целом концепция нелогических социальных действий В. Парето безусловно позитивна в научном осмыслении следующих аспектов.
1. Социальное действие (в том числе экономическое) представляет собой сложнейший комплекс традиционных, инстинктивно-подсознательных, стереотипных и прочих элементов, в структуре которого рациональное занимает не всегда ведущее место.
2. Традиционные модели социального поведения являются базой рациональных действий. Последние в процессе социальной эволюции постепенно «индивидуализируются», расширяя степени свободы выбора отдельных субъектов, но никогда не отрываются от своей первоосновы.
3. Социологический анализ человеческих действий нельзя свести к рациональной реконструкции различных схем логико-экспериментального вывода. Особенно это касается интересов, предпочтений и методов социально-экономического выбора. Они лежат за пределами формальной (технологической) рациональности и не могут быть предметом строгого логического анализа, или, точнее, одной из разновидностей научного анализа, которая базируется на правилах логического вывода.
4. Научная рационализация экономических действий – необходимый элемент познания. Однако этот процесс, даже материализующийся в строгой форме экономических теорий, не может объяснить людям, какие цели они должны преследовать. Процесс выбора целей и принятия окончательных решений находится вне компетенции любой науки. Наука никогда не скажет человеку, как ему следует поступать, она просто показывает, как человек должен действовать, если он хочет добиться конкретных результатов[17].
3. Монетарный анализ экономического поведения Г. Зиммеля
Важнейший вклад в прояснение социальной природы экономического поведения, репрезентативного для периода развивающегося индустриального капитализма, внес Г. Зиммель[18]. Рассмотренный им монетарный аспект социальной жизни дал возможность раскрыть сущность универсальных критериев и форм социально-экономического обмена, которые регулируют и координируют человеческое поведение, а также выделить объективные институциональные структуры, детерминирующие рациональную природу большинства социальных действий.
Кроме того, институт денег в рамках социологического анализа позволяет связать единым детерминационным стержнем поведение множества людей, относящихся к различным социальным категориям и находящихся в «разноудаленном» отношении друг к другу, как в рамках реального пространства и времени, так и конкретной, исторически сложившейся системы социальной стратификации. Монетарные отношения социально-экономического обмена являются реальными конструкциями, которые соединяют партнеров конкретных экономических трансакций, непосредственно взаимодействующих друг с другом, а также «социальных анонимов», не имеющих друг о друге никакого представления, но опосредованно связанных системой монетарных цепочек. Импульсы социального обмена передаются на громадные расстояния и позволяют субъектам с помощью этого бесконечного транзитного механизма получать в свое распоряжение необходимые экономические ценности, о которых сигнализирует рынок через механизм цен.
Согласно Г. Зиммелю, рационализация (интеллектуализация) и монетаризация социальной жизни– два параллельных процесса эволюции человеческого общества. В тенденции они способствуют выравниванию социального и сословного неравенства, открывая перед индивидами универсальное поле экономического обмена, увеличивая набор социальных и экономических альтернатив в зависимости от масштабов расширения свободного рыночного пространства, не ограниченного различными социальными и государственно-территориаль-ными барьерами. С другой стороны, деньги унифицируют и стандартизируют уникальную человеческую жизнь, нивелируют индивидуальные человеческие проявления, переводя их в количественные эквиваленты, ценовые стандарты и масштабы рыночного обмена. Тем самым рациональность монетарной экономики является естественным препятствием для всех прочих проявлений человеческой жизни, подчиненных другим критериям и ценностным приоритетам, которые не могут быть измерены в масштабах монетарно-рыночного обмена.
Таким образом, Г. Зиммель уже в начале ХХ века предупреждал о парадоксах развития рыночных отношений, унификация, стандартизация и рационализация которых в рамках западного капитализма не могут служить «беспроблемным идеалом» для развития современной цивилизации. Эти процессы способствуют возникновению антагонизма между личностно-групповыми ценностными ориентациями и холодным миром рационального расчета, базирующимся на денежной калькуляции в системе бесконечных телеологических рядов экономического обмена[19].
Объективность человеческого взаимодействия в монетарной экономике находит свое выражение в чисто денежных экономических интересах. Последние же при определенных условиях могут абсолютизироваться и приводить к антисоциальным действиям. Это объясняется «денежной гибкостью», которая является следствием отделения денег от частных интересов, источников и связей и способствует практически неограниченному их использованию. Деньги «внутри себя» не содержат ни директив, ни препятствий, они «следуют» сильнейшему эгоистическому импульсу. Сдерживающие же факторы, когда определенные суммы денег могут быть «запятнаны кровью» или находятся под запретом – это лишь сантименты, которые полностью теряют свое значение в связи с увеличивающимся безразличием к деньгам как абстрактному средству измерения ценности[20].
Таким образом, использование денег становится не похожим на другие формы владения и не ограничивается объективными и этическими соображениями[21]. Рациональность денежного обмена, в который вовлечено множество людей, может «снабдить средствами» любого, но одновременно становится индифферентной к практическим целям, которые любой из них выбирает и реализует[22]. В результате этого возникает масса фактов «эксплуатации денежной силы», когда на высших точках денежных трансакций экономическая жизнь определенных категорий людей и сеть их «телеологических серий» не имеют никакого определенного значения, за исключением «делания денег»[23].
Тем не менее, эти негативные свойства монетарной экономики, тщательно проанализированные Г. Зиммелем, не умаляют роли денежного механизма, который является фундаментальным фактором современной рыночной цивилизации. В связи с этим рассмотрим некоторые универсальные свойства института денег, являющиеся основой монетарного анализа экономического поведения в различных индивидуальных, групповых и массовых формах.
Деньги, с точки зрения Г. Зиммеля, открывают перед человеком аксиологическое поле товарного обмена, который выступает как техническая форма экономических трансакций. Деньги порождают сферу ценностей, независимых от субъективно-личностной «субструктуры» тех, кто втянут в систему обмена. Индивиды, которые побуждаются своими желаниями и оценками совершить тот или иной обмен, являются сознательными только в установлении ценностных связей и пропорций между объектами обмена. В рамках развитой экономики эти объекты циркулируют в соответствии с нормами и измерениями, которые фиксированы в каждый данный момент, что заставляет индивидов ориентироваться на объективную меру оценки, возникающую в самом процессе экономического обмена. Индивиды могут принимать или не принимать участие в этой сфере, но если они хотят участвовать в ней, то могут делать это только в качестве представителей и душеприказчиков тех детерминант, которые находятся за пределами их субъективного желания[24].
Желания и чувства субъектов являются «движущей силой заднего плана» . Они не могут самостоятельно вызывать формирование ценности, являющейся результатом уравновешивания объектов обмена относительно друг друга. Экономика совершает все оценки через обмен, создавая промежуточную сферу между желаниями, которые являются источником любой человеческой деятельности, и удовлетворением потребностей, в которых эти желания достигают своей кульминации[25]. Постулируя относительную независимость и автономность экономики как системы обмена, устанавливающей ценности обращающихся объектов, Г. Зиммель указывает на взаимодетерминацию этой объективной сферы и «движущих сил заднего плана», которые «дробят» абстрактную систему обмена субъективными интересами людей на множество независимых серий и мотивов[26].
Другими словами, экономическая детерминация ценностных отношений в процессе обмена предполагает, с одной стороны, их независимость от субъективных желаний, с другой – связывает их с субстанцией человеческих страстей, интересов, решений и действий. Таким образом, каждый человек вынужден учитывать объективные пропорции ценообразования, «соединяясь» с ними в рамках конкретных денежных калькуляций и ценовых масштабов. В конечном итоге речь идет о социальной детерминации человеческих действий, которые «привязываются» через свои персональные оценки и предпочтения к объективному саморегулирующемуся механизму, устанавливающему стоимостные пропорции, ценность и масштабы рыночного обмена.
Деньги, по Зиммелю, – это субстанция экономического обмена, которая представлена в двух относительно самостоятельных проекциях. Каждая из этих проекций выражает их сущность, но «является» тем, кто их использует, по-разному. С одной стороны, нет ничего проще денежного механизма, который осваивают все, кто включен в экономическую жизнь и использует его для реализации своих целей. Это очевидный набор операций денежного счета и расчета, доступный каждому человеку. Он определяется количеством материальных носителей экономических ценностей, имеющихся в распоряжении, которые в соответствии с индивидуальными предпочтениями и интересами перераспределяются в системе экономического обмена от одного экономического агента к другому.
С другой стороны, деньги – абстрактная институциональная система высшей степени сложности, понимание механизмов функционирования которой полностью не доступно никому. В результате этого вторая проекция института денег фетишизируется и «является» большинству пользователей, прежде всего как абстрактная ценность сама по себе[27]. Другими словами, деньги как технический механизм оценивания и измерения обмена, спонтанно возникший в процессе социальной эволюции экономических систем, превращаются в абсолютную ценность. В сознании большинства пользователей она представлена в качестве аксиологического (ценностного) условия достижения тех или иных экономических целей. Превращение средства измерения ценностей в самодостаточную ценность влечет за собой целый ряд негативных последствий, искажающих и нарушающих принцип и ход действия денежного механизма.
«Мифологизация» денег нарушает непрерывность экономического обмена, затормаживает их оборот, подчиняя его дискретным мотивам тех экономических агентов, которые абсолютизируют функции денег в соответствии со своими представлениями, предпочтениями и интересами. Эта дискретность человеческого сознания и поведения противопоставляется непрерывному континууму денежного обмена, который постоянно корректирует человеческие действия, возвращая их в русло рациональных процедур денежного порядка.
Таким образом, любое экономическое действие рационально не столько потому, что оно разумно (то есть реализуется с помощью интеллекта), сколько потому, что его рациональность детерминируется монетарным фактором. Последний, с одной стороны, находится за пределами индивидуального экономического действия, с другой – является его (действия) имманентной составляющей, которая принуждает человека вести себя рационально. Любое, самое сложное качество человеческого действия с помощью денег приводится к количественному масштабу, который отражает реальное состояние денежного механизма и той экономики, которую этот механизм обеспечивает.
Неважно, как работает денежный механизм – хорошо или плохо. Главное, что он связывает в функциональное единство субъективный мир человеческих притязаний и интересов и объективную систему экономического обмена. Невозможно, считает Г. Зиммель, напрямую получить удовольствие от денег, если они исключены из любых субъектных отношений. В ходе своей эволюции монетарный механизм все больше привязывает мир субъективных проекций индивидов к объективной рациональности денежных калькуляций и ценовых пропорций экономического обмена, расширяя альтернативы и степень свободы субъектов экономического поведения. В наибольшей степени это становится возможным в случае стабильности ценности денег, которая является, во-первых, непременным условием для непрерывности интеграции экономики и ее производительности и, во-вторых, основой для расчета долгосрочных периодов, массового производства и долгосрочных кредитов[28].
Однако стабильность денежного механизма как объективного измерителя эквивалентности обращающихся благ, например, в условиях инфляции может нарушаться. В этом случае денежная шкала начинает искажать информацию о величине цен и дезориентировать ее пользователей и потребителей. Вследствие этого деньги не являются постоянным фактором установления так называемой «объективной» рыночной цены. Значение денег в выражении ими экономических соотношений между объектами, являющееся источником их практических функций, не есть «готовая реальность»[29].
Деньги не всегда могут функционировать в соответствии с их чистым назначением, но могут выступать как специфический объект (товар) в связке со всеми остальными[30]. Балансировка денежного механизма внутри экономической системы является сложной «эволюционной», теоретической и эмпирической задачей. Ее решение позволяет создавать условия для устойчивого экономического пространства, где в рамках так называемой «справедливой» цены за товар, как некоторой устойчивой меры (нормы), становятся возможными полномочия отдельного человека распоряжаться чем-либо[31].
В исследовании Г. Зиммеля особое место занимает институциональный анализ денег. Деньги – это не только средство обмена, набор технических процедур, обеспечивающий процесс экономического взаимодействия между множеством агентов рынка, универсальный товар, приводящий к общему знаменателю ценность обращающихся товаров и позволяющий соотносить их друг с другом. Деньги – это социальный институт, интегрирующий действия и усилия миллионов людей по единым правилам, стандартам и на единой территории. Он обеспечивает концентрацию и экономию социальной энергии в такой форме, которая позволяет при минимуме затрат достигать максимального результата перед лицом каждой потребности[32].
Общественный институт денег «состоит», во-первых, из того, что общественные власти и другие общественные институты делают с деньгами и, во-вторых, – из степени узаконивания статуса денег вышеперечисленными институтами[33]. Таким образом, с одной стороны, институт денег – это система социальных обязательств, норм, правил, которые санкционируют, регулируют и нормируют действия с деньгами. С другой стороны, монетарные действия на конкретной территории – не только акты целесообразного, свободного выбора и решения конкретных субъектов экономического обмена, но и акты, отражающие предписания тех центральных институтов (прежде всего, государства), которые определяют поведение денежного механизма в соответствии со своими представлениями о его функциях.
Из этого следует, что центральные власти, которые имеют монополию на эмиссию денег, не обладают полным контролем над денежным механизмом. Они лишь должны обеспечить оптимальное его функционирование в рамках того рыночного пространства, которое они (власти) могут контролировать. Кроме того, контроль над денежным механизмом со стороны правительства не всегда и не обязательно обеспечивает его оптимальную работу[34]. И именно потому, что лица, которые принимают решения, и эксперты, которые эти решения обосновывают, не обладают всей полнотой информации о деньгах как социально-экономическом феномене и о многих параметрах его функционирования в данной конкретной ситуации, а тем более в длительной временной перспективе.
Большое внимание Г. Зиммель уделил и изучению денег как «субстанции» социального обмена. По Зиммелю, денежная форма обеспечивает концентрацию человеческого материала в определенном экономическом пространстве и связывает интересы множества людей, вступающих в социальные взаимодействия[35]. Эволюция функции обмена приводит в действительности к двум видам структур: классу торговцев и деньгам, где купец – это персонифицированная функция обмена, а деньги – материализованная функция того, что обменивается[36]. Таким образом, социальный обмен способствует появлению определенного класса социальных ролей и представляющих их индивидов. Последние являются профессиональными агентами экономического обмена и используют институт денег по своему прямому назначению.
Если воплощение процесса обмена в конкретной форме выполняется таким образом, что каждый объект сначала обменивается на деньги, а не прямо на другой объект, то деньги выступают в качестве абсолютного посредника обмена между всеми товарами. Абстрагирование процесса обмена от специфического обмена объекта на другой объект воплощается в особой форме и может произойти, если обмен становится чем-то другим, чем просто процессом личных взаимодействий между двумя индивидами. Эта новая более широкая форма обмена возникает тогда, когда цена обмена, предлагаемая одной стороной, не имеет непосредственной ценности для другой стороны, но воспринимается, как требование определенной стоимости, реализация которого зависит от экономического сообщества в целом и правительства, которое его представляет[37].
Таким образом, когда бартер заменяется денежным обращением, возникает третий фактор между обменивающимися сторонами – это общество в целом, которое обеспечивает реальную стоимость, соответствующую деньгам. Поэтому основа и социологический аспект взаимосвязей между объектами и деньгами – это взаимоотношение между экономически активными индивидами и центральной властью, которая выпускает и обеспечивает деньги[38]. В связи с этим ключевой момент во взаимодействии двух сторон прямого обмена удаляется от непосредственного контакта между ними и двигается к взаимоотношениям, которые каждый из них через свой интерес к деньгам имеет с экономическим сообществом. Оно, в свою очередь, принимает деньги, напечатанные его высшими представителями[39].
Для того чтобы процесс обмена циклически возобновлялся, необходимо существование доверия конкретных агентов обмена к конкретным носителям функций денег, запускаемых в оборот, а также уверенности, что деньги, которые принимаются, могут быть использованы без потери своей ценности. Деньги, находящиеся в обращении, должны сохранять свою ценность и как обязательство того, кто гарантирует их ценность, и как стабильное ликвидное средство для тех, кто ими пользуется в процессе экономического обмена. То есть обращающиеся деньги должны быть одновременно «одинаково ценны» для всех сторон обменных отношений.
Подытоживая рассмотрение монетарного анализа Г. Зиммеля, можно констатировать, что экономический обмен порождает потребность измерения ценности тех благ, которые являются объектом и предметом обмена. Именно вследствие этого в процесс обмена встраивается универсальный институциональный механизм денег, обеспечивающий набор необходимых технологических процедур, которые позволяют:
· устанавливать масштабы, конкретные значения и пропорции цен (ценностей) обращающихся благ;
· определять динамику их изменений;
· фиксировать ценности в сознании отдельных индивидов как исходный пункт расчетно-аналитических процедур, дающих им возможность оценивать прошлые и планировать будущие действия;
· опираться в процессе калькуляции индивидуальной выгоды, не имеющей универсального измерителя, на общезначимые ценовые эталоны, выраженные в деньгах;
· ориентировать индивидуальные программы поведения и максимизационные намерения экономических агентов в стохастическом и постоянно изменяющемся поле рыночного обмена;
· синхронизировать и приводить к эквивалентному значению интересы и предпочтения множества субъектов, вступающих в обменно-контрактные отношения по поводу купли и продажи различных экономических ценностей.
Монетарный анализ, который применил Г. Зиммель, открыл новое предметное поле исследований социальной жизни в рамках экономической социологии. Он способствовал интеграции поведенческого и институционального подходов в социологическом анализе, а также соединению макроэкономической картины социально-экономического обмена, осуществляемого с помощью денег между множеством людей, с микроэкономическим анализом индивидуальных человеческих действий.
В целом же исследование материальных, институциональных и социальных элементов денег приоткрывает сложнейшую и до сих пор малоизученную социальную форму функционирования этого фундаментального феномена. В рамках экономического обмена он интегрирует стохастическую поведенческую структуру современного рыночного общества и является объективным фактором рационализации множества человеческих действий.
4. Вероятностно-стохастический анализ экономического поведения Н. Кондратьева
Н.Д. Кондратьев в рамках своей концепции, как нам представляется, дал оригинальную социологическую трактовку хозяйственных (экономических) явлений через обоснование тех актов деятельности (поведения), на основе которых они слагаются[40]. Наиболее существенный аспект его концепции– выделение в структуре экономических процессов того социального субстрата, который является областью исследования социологов. Концептуальный подход, примененный Н. Кондратьевым, позволил установить и выделить неэкономические составляющие собственно экономических процессов. Прежде всего, это индивидуальные, групповые и массовые акты поведения людей и их взаимодействия, которые порождают такую относительно самостоятельную область социальной жизни как экономика.
Очевидно, что не все социальные действия, реализуемые на различных структурных уровнях организации общества, являются субстратными по отношению к экономическим процессам и институтам. В основе последних, по Кондратьеву, лежат преимущественно те действия и поведенческие акты, которые реализуют экономический интерес или опосредованно трансформируются в таковой. Эти акты поведения (бесконечные цепочки таких актов) осуществляются в процессе удовлетворения человеческих потребностей или направлены на создание условий и средств для их удовлетворения. Структура и содержание социального поведения такого типа чрезвычайно многообразны. Оно может протекать по различным схемам мотивации, в том числе рациональной, утилитарно-прагматической, гедонистической, эмоционально-аффективной, традиционной, нормативно-императивной и т.п.
Данная трактовка экономического поведения представляется нам наиболее реалистичной, поскольку не предполагает сужения наших представлений о действиях тех или иных хозяйствующих субъектов до уровня максимизирующего поведения. Но что особенно важно, рассматривая структуру экономики, субстратную основу которой составляют поведенческие акты, их цепочки и многочисленные комбинации, Н. Кондратьев не склонен был редуцировать к ним все явления и процессы экономической жизни общества. Он констатировал, что «в каждый конкретный промежуток времени в обществе существует как система актов поведения, так и корреспондирующая ей система хозяйственных отношений»[41], которые взаимообусловливают друг друга.
Таким образом, он не обеднял и не упрощал содержание такой области социальной реальности, как экономические явления и процессы, а, наоборот, подчеркивал их суперсложность и многослойность. И в частности (как отдельный и очень важный аспект), их живое наполнение (в каждый конкретный промежуток времени) материей поведенческих актов, которые рационально оформляются институциональным порядком, независимо от желаний и интересов конкретных индивидов и их разнообразных популяций.
Следует особо подчеркнуть вклад Н. Кондратьева в поведенческий анализ экономических процессов общества, который он предложил в рамках своей вероятностно-статистической философии социальных наук. Известно, что он не являлся первооткрывателем поведенческого подхода. Здесь он следует за М. Вебером и П. Сорокиным, некоторые компоненты концепций которых (особенно теории социального действия М. Вебера) он творчески развивает. Однако ни П. Сорокин, ни М. Вебер не проводили корректной экстраполяции поведенческого подхода в область экономических явлений.
Далее мы будем анализировать принцип максимизации, который является своеобразным архетипом экономического поведения (М. Блауг). Однако здесь следует сказать, что рациональная реконструкция реального экономического поведения упирается или в идеальную модель рационального максимизатора, которая является лишь бледной тенью экономического субъекта, или представляет собой дискретную систему различных ипостасей человеческого поведения, не связанных единым детерминационным стержнем. Большинство имеющихся определений рационального выбора и действия, с одной стороны, страдают прозрачной примитивностью тривиальных математических аксиом и однолинейностью методологического индивидуализма, с другой, – в них начинает доминировать холистическая интерпретация человеческого поведения, выводящая его из «необъяснимой целостности» институциональной и социокультурной детерминации индивидуальных, групповых и массовых действий.
Представляется, что вероятностно-статистическая концепция Н. Кондратьева – вполне конструктивный путь, который позволяет избегать как тупиков и упрощений методологического индивидуализма, так и необоснованных холистических обобщений институционализма в интерпретации реальных моделей рационального экономического выбора, опираясь на изучение стохастической природы человеческого (социального) поведения, как в индивидуально-личностных, так и в массовых формах его проявления.
Приведем точку зрения Н. Кондратьева на этот счет.
«Лица, выступающие на рынке... в конкретном своем виде обнаруживают, несомненно, всегда величайшее многообразие, какое только можно наблюдать среди людей развитого общества... но, отмечая разнообразие отдельных хозяйствующих лиц... нельзя забывать и обратной стороны вопроса. Все эти люди формируются в определенных и в основном сходных социально-экономических условиях... и поскольку в основном есть сходство и близость в объективных социально-экономических условиях их жизни, не может не быть единообразия и в самих людях, и в их поведении»[42]. Исходя из этих положений, Н. Кондратьев дает общую трактовку и характеристику социальных действий в системе хозяйственной жизни общества и тех субъектов (хозяйствующих лиц), которые их реализуют. По Кондратьеву, все хозяйствующие лица:
· различают ценные вещи от неценных;
· каких бы взглядов они не придерживались, и к каким бы целям не стремились, как общее правило, они отстаивают личные хозяйственные интересы или отстаивают, как свои, те интересы, которые представляют;
· имеют более или менее отчетливые субъективные оценки тех товаров, с которыми им приходится сталкиваться, но их субъективные оценки всегда связаны с объективно существующей расценкой этих товаров в обществе, находящей выражение в ценах;
· способны в большей или меньшей мере калькулировать, производить расчет и потому видеть, на каком пути их ожидает вероятная выгода, а на каком – потери;
· хотят в зависимости от индивидуальных условий и способностей направлять свои действия по линии получения больших выгод и предупреждения потерь;
· фактически способны ошибаться в своих расчетах, а, следовательно, и в своих действиях[43].
Первое, что бросается в глаза при анализе и интерпретации этого обширного определения, – констатация многомерности, многозначности и многовариантности предпосылок и исходов человеческих действий, которые нельзя свести к линейному однообразию максимизационных алгоритмов. По Кондратьеву, исходные предпосылки человеческого поведения выводятся из различных оснований, а экономический принцип (принцип максимизации) реализуется во множестве человеческих действий, как некоторая неизбежность действовать определенным образом. Это объясняется единообразием исходных условий существования и поведения людей, включенных по необходимости в хозяйственную экономическую жизнь общества. Необходимость и неизбежность существования множества индивидов и их популяций в процессе воспроизводства их собственной жизни порождает определенный круг действий, однозначных по своей сути, но многозначных (часто полярно) по способу и результату их реализации.
Таким образом, в реальных случаях исходные предпосылки экономических действий реализуются с множеством отклонений, поскольку критерии максимизации, воплощаясь в конкретных решениях и действиях, конкретизируются ситуативно и не всегда соответствуют однозначным правилам максимизационного выбора. Но, несмотря на множество субъективно и объективно обусловленных случаев отклонения от строгого выполнения требований экономического принципа, человеческое поведение в сфере экономической жизни в той или иной степени потенциально ориентировано на его реализацию. И все же максимизационные действия, особенно в массовых проявлениях, это в большей своей части область предположений, намерений или стереотипов, чем совокупность однозначно рациональных действий, строго ориентированных на калькуляцию средств и методов достижения четко сформулированных целей.
Тем не менее, в этой стохастической реальности (где намерения и предпочтения действовать рационально не всегда совпадают с создавшимися условиями и компетентностью, необходимой для достижения искомого результата) существует определенный набор принципов и методов, которые, повторяясь многократно, часто методом проб и ошибок, сужают поле неоптимального выбора, определяя некий стандартный путь, по которому нужно идти. Он предполагает:
· ценностную направленность максимизационных намерений и действий, без которой сам экономический принцип превращается в тривиальную формулу «максимизации чего угодно»;
· личный или групповой экономический интерес, в котором концентрированно выражены смысл, предмет, направленность и результат максимизирующего действия;
· взаимозависимость личностных оценок экономических благ, на которые направлены максимизационные действия, и их ценовых аналогов, что позволяет синхронизировать субъективно несоизмеримые шкалы ценностей множества людей;
· определенную степень квалификации, связанную с расчетом вероятных выгод и издержек;
· устойчивое стремление экономических субъектов действовать в рамках приемлемого баланса выгод и издержек;
· неизбежную неточность, относительность калькулируемых экономических действий, связанных с получением выгод, и вытекающую отсюда большую или меньшую вероятность ошибочных действий.
Таким образом, вероятностно-статистический подход Н.Д. Кондратьева, во-первых, не ограничивает нас в интерпретации экономического поведения определенным набором жестких методологических принципов. Во-вторых, гносеологически (познавательно) допускает многомерность и вероятностность нашего знания, которое объясняется «стохастической глубиной» человеческих действий и поступков, связанных как с реализацией реальных моделей экономического поведения, так и с их научно-теоретической интерпретацией. В-третьих, позволяет более реалистично анализировать человеческие действия, применяя все разнообразие имеющихся методов, концептуальных схем и подходов, которые, помимо авторского видения проблем, предполагают плюралистичность предпосылок социологического анализа. И не по причине релятивизма и теоретического произвола, а по причине сверхсложности того слоя социальной реальности, который изучается.
5. Синтетический подход Й. Шумпетера
Синтетический подход Й. Шумпетера базируется на его концепции «Sozialökonomik», которая включает в себя четыре компонента – экономическую теорию, экономическую статистику, экономическую историю и экономическую социологию. Эта дифференциация направлений исследований диктуется многомерностью реальных экономических процессов, которые можно рассматривать в различных ракурсах, применяя различные методы и аналитические процедуры, дополняющие друг друга. Они позволяют в идеале дать интегральную, целостную картину тех экономических явлений, которые мы наблюдаем.
При всей противоречивости критериального и инструментально-логического обоснования научной рациональности как таковой, в том числе в рамках экономической теории, Й. Шумпетер исходил из следующей фундаментальной предпосылки. Научный подход и неприязнь к ненаблюдаемым (иррациональным) явлениям есть результат и продукт цивилизации рациональных (разумных) индивидов и эволюции тех методов, способов и уровней познания, которые возникают внутри этого противоречивого процесса[44].
Социальные науки, предметом которых является экономическая жизнь общества, не составляют, по мнению Шумпетера, органичного единства, в котором каждая из наук имеет свое определенное место. Ситуация скорее напоминает хаос. Различные социальные науки появляются случайно. Иногда развитие отдельных отраслей научного знания определяется их методом, а иногда – предметом. В результате получается, что одна и та же проблема рассматривается в рамках различных социальных наук, чьи сферы часто пересекаются[45].
Для Й. Шумпетера в рамках его концепции «Sozialökonomik» был характерен междисциплинарный подход, который позволил ему подняться до уровня серьезных научных обобщений, выходящих за рамки чистых экономических моделей, вырванных из конкретного исторического и социокультурного контекста. Следует отметить, что Й. Шумпетер много занимался изучением связей экономической теории с другими социальными науками и пытался разработать способы их интеграции, а также методологические принципы субординации социальных наук, изучающих экономическую жизнь общества. Это отличает его от многих известных экономистов ХХ века. Однако такое широкое видение экономических проблем и их интерпретации объясняется не столько его аналитическими способностями, сколько тем, что его научная деятельность, особенно на начальной стадии, была тесно связана с мощной научной традицией, сформировавшейся в начале века в рамках германо-австрийской экономической теории[46].
Й. Шумпетер, являясь приверженцем широкого взгляда на экономику и критикуя существующие модели экономической теории, считал, что сами по себе эти модели являются лишь «аналитическим каркасом» для конкретного анализа, «скелетом экономической жизни», бескровным и нуждающимся в живых фактах[47]. По Шумпетеру, модели «чистой» экономической теории имеют познавательный смысл лишь в том случае, если они дополняются комплексом исторических фактов, дающих понимание экономических изменений в исторической перспективе. Причем речь идет не только о кризисах, циклах или волнах, но об истории всего экономического процесса, со всех сторон, в изучении которой теория предоставляет лишь некоторые инструменты и схемы, а статистика является только частью данных. Для Й. Шумпетера является очевидным, что только детальное историческое знание может дать ответы на большинство вопросов об индивидуальных причинах частных экономических механизмов, и что без него изучение данных, относящихся к разным временным интервалам, остается незаконченным и теоретически бесполезным[48].
Помимо исторического метода, Й. Шумпетер использовал и социологический метод анализа экономики. Последний он применял к большому кругу экономических явлений, считая, что экономическая социология, как элемент социальной экономики, должна иметь предметом своих исследований институциональный и социокультурный каркас, в рамках которого функционируют стационарные и динамические компоненты экономической жизни, а также субъектную составляющую экономических процессов. Субъектный аспект социологического анализа наиболее плодотворно использовался Й. Шумпетером при разработке теории предпринимательства, которая и в настоящее время является фундаментальным подходом к изучению социальной инноватики.
Предметом социологического интереса Й. Шумпетера, в частности, являлись политические институты и механизмы (прежде всего, демократические), которые влияют на экономические процессы, способствуют или приводят к определенным политическим решениям. В этом контексте Й. Шумпетер изучал действия тех политических лидеров, которые стремятся к власти, конкурируя за голоса людей. Социологический анализ демократических процессов в рыночном обществе, предпринятый Й. Шумпетером, характеризует реализм его политических установок и воззрений, в которых абстрактные либерально-демократические постулаты замещаются пониманием конкретных политических технологий и действий политических лидеров, пытающихся прийти к власти. Фактически, поведение политических лидеров в интерпретации Й. Шумпетера напоминает поведение предпринимателей, мотивами активности которых являются свобода, экспансия и радость созидания нового[49].
Раскрывая сущность функционирования «демократического метода» в развитых рыночных обществах, Й. Шумпетер выделил несколько важных институциональных и социокультурных условий, которые делают возможным длительное и стабильное существование демократических процедур. При этом, демонстрируя глубокую аналитическую интуицию, он дал блестящий анализ влияния государства, конкретных правительств и политических лидеров на поведение экономических агентов в рыночном обществе.
Механизм сохранения и завоевания власти в интерпретации Й. Шумпетера выглядит как циничная психотехника политических манипуляций и торговли голосами. Но, как реакция и трезвый взгляд конкретных практиков, она не осуждается ученым, поскольку любой цинизм является лишь элементом политического процесса, который не сводит сущность демократии к манипулятивным процедурам политической борьбы[50]. Следует особо подчеркнуть, что именно социологический подход, примененный Й. Шумпетером, позволил ему выйти за рамки политического цинизма отдельных элитарных групп, дать социокультурную интерпретацию демократического процесса и вдохновить теоретиков на разработку концепции общественного выбора[51].
Во-первых, в его исследованиях речь идет о процессах селекции, естественного отбора претендентов на политические роли, то есть о том человеческом материале, из которого рекрутируются политические лидеры. Пытаясь понять социальные механизмы, способствующие «выращиванию» политических лидеров, Й. Шумпетер исходил из предположения о существовании особого социального слоя, для которого занятия политикой естественны и который сам по себе является продуктом жесткого процесса отбора. Если такой слой не слишком недоступен, а с другой стороны, не слишком доступен людям со стороны, и если он достаточно силен, чтобы ассимилировать большинство включенных в него элементов, он не только поставит для политической карьеры людей, успешно прошедших испытания в других областях, но и повысит степень их соответствия государственной службе, дав им традиции, которые включают опыт, кодекс профессиональной чести и общие взгляды[52].
Во-вторых, важным компонентом демократического общества является возможность ограничения решений политических лидеров рамками их непосредственной компетенции. Они, с одной стороны, должны принимать политические решения, но, с другой – не должны подменять компетентность людей в других областях человеческой деятельности и не делать ее предметом политической демагогии и конкуренции.
В-третьих, правительства, избранные демократическим методом, должны иметь возможность во всех сферах государственной деятельности контролировать хорошо подготовленную бюрократию, имеющую высокий статус и исторические традиции, обладающую развитым чувством долга и чувством чести мундира[53]. В этой связи Й. Шумпетер отмечает, что существование бюрократии является продуктом длительного развития, которое шло на протяжении столетий до тех пор, пока не возник мощный механизм, который мы видим сейчас. Его нельзя создать в спешке, его нельзя нанять за деньги, но он существует везде, какой бы политический строй не избрала нация. Его расширение – это тенденция, которую без риска можно предсказать на будущее[54]. И снова здесь, как и в случае с кадрами политиков, первостепенным является вопрос об имеющемся человеческом материале. Его, как и традиционный кодекс поведения, легче всего обеспечить, если существует социальный слой нужного качества с соответствующими престижем и традицией. Бюрократия должна быть достаточно сильной, чтобы направлять и в случае необходимости обучать политиков. Для того чтобы быть в состоянии делать это, она должна занимать положение, которое дает возможность вырабатывать собственные принципы, и быть достаточно независимой, чтобы их утверждать. Она сама должна быть властью, обладающей традиционно принятыми правилами корпоративного поведения, которые никто не может нарушать, несмотря на все возмущения со стороны обывателей и демагогов-политиков[55].
В-четвертых, стабильность демократического метода и успешность его функционирования зависит не только от установленных и законодательно принятых институциональных процедур конкретного политического устройства, но, прежде всего, от менталитета и принятого кодекса поведения всех слоев общества. Эти условия Й. Шумпетер суммирует в выражении «демократический самоконтроль». Речь идет о неявном существовании определенного национального характера и национальных привычек, для возникновения которых недостаточно формальных институциональных условий. Поэтому нельзя надеяться, что сам по себе демократический метод будет способствовать появлению феномена демократического самоконтроля[56].
Мы не случайно остановились на концепции демократического метода Й. Шумпетера. Применив социологический подход к изучению этого сложнейшего социально-культурного феномена, он раскрыл тот социальный и стратификационный контекст, в рамках которого возможна реализация демократических процедур общественного выбора, способствующая стабильности и эволюции демократического рыночного общества. Й. Шумпетер, в частности, указывает на процесс длительного существования, сосуществования и воспроизводства конкретных социальных слоев, из которых рекрутируются политические лидеры и функционеры рыночных демократий, обладающие соответствующими традициями, навыками и компетенцией, необходимой мерой толерантности к своим политическим конкурентам и демократического самоконтроля. Кроме того, элитарные и бюрократические слои, реализующие властные функции на различных уровнях в условиях демократии, должны быть «привязаны» демократическими процедурами ко всей массе населения. Последнее возможно не столько в результате деятельности лидеров, которые борются за власть и избираются, сколько благодаря системе демократических процедур, которая приводит их к власти и отрешает от нее.
Эти принципы демократического рыночного общества, создающие социальное равновесие между основной массой электората (экономически активного населения), бюрократией и элитарными слоями, претендующими на власть, по Шумпетеру, могут быть реализованы только на основе частного капиталистического предпринимательства. Однако, анализируя тенденции развития капитализма к концу 40-х годов ХХ века, Й. Шумпетер пришел к выводу о том, что эволюция системы капиталистического предпринимательства в процессе интенсивной концентрации производства может постепенно разрушить основные институциональные устои своего существования – индивидуализированную частную собственность и свободу контрактов. Ученый предполагал, что эра частного предпринимательства находится в фазе заката, и что ей на смену приходят мощные промышленные корпорации и новые институциональные формы, размывающие социальную структуру частного бизнеса[57].
Прогнозы Й. Шумпетера, которые он сам не абсолютизировал, не могли предполагать предпринимательской революции 70-90-х годов. Однако эти прогнозы демонстрируют ряд устойчивых частных тенденций в недрах современного капиталистического общества, подкрепленных глубоким социологическим анализом. Прежде всего, мы имеем в виду процессы распыления частной собственности и образования крупных корпораций, которые способствуют новой экономической стратификации субъектов, имеющих различный, но не полный доступ к экономическим ресурсам. Сам Й. Шумпетер выделил три, относительно самостоятельные социальные группы таких субъектов[58].
Первая группа – менеджеры корпораций. Они склонны к установкам, свойственным наемным служащим и одновременно, в силу логики занимаемого положения, их психология начинает приобретать некоторые черты, характерные для чиновников. Менеджер никогда не отождествляет свои интересы с интересами держателей акций, даже тогда, когда он отождествляет свои интересы с интересами концерна как такового.
Вторая группа – крупные держатели акций. Если представители данной категории считают свою связь с концерном постоянной и действительно ведут себя так, как должны вести себя держатели акций согласно финансовой теории, они все же отличаются от истинных хозяев, как по своим функциям, так и по своим установкам.
Третья группа – мелкие акционеры. Как правило, они вообще не интересуются делами компании, акции которой для большинства из них образуют лишь небольшой источник дохода. Представители этой категории экономически пассивны, являются объектом манипуляции менеджмента и крупных акционеров.
Согласно Шумпетеру, эти три социальные группы, включенные в структуру корпоративной собственности, не являются безусловными выразителями интересов, характерных для «абсолютных» собственников. Держатель титула корпоративной собственности утрачивает волю к борьбе – к борьбе экономической, физической и политической за «свой» завод и свой контроль над ним. Иначе говоря, современная акционерная форма организации бизнеса, хотя и является продуктом капиталистического процесса, социализирует буржуазное мышление и сужает горизонт капиталистической мотивации[59].
Не менее сложные метаморфозы претерпевает, по мнению Шумпетера, и другой важнейший компонент рыночной экономики – институт контрактных отношений[60]. В условиях монополистической концентрации капитала этот институт начинает терять свои качества как средства обмена между множеством экономических агентов, которые максимизируют свою выгоду на основании индивидуального выбора из бесконечного числа возможностей. Система контрактного обмена начинает стандартизироваться, лишается индивидуальных черт, обезличивается и бюрократизируется. Она предоставляет весьма ограниченную свободу выбора, особенно наемным работникам, которые находятся в неравном положении по отношению к своим работодателям. Асимметрия этих отношений особенно усиливается в условиях, когда гигантские концерны имеют дело с другими гигантскими концернами или безликими массами рабочих или потребителей[61].
Таким образом, по мнению Шумпетера, самый фундамент частной собственности и свободных договорных отношений стирается в государстве, в котором с этического горизонта исчезают самые энергичные, самые практичные и самые содержательные человеческие типы[62].
В заключение следует выделить один из методологически важных аспектов социально-экономической концепции Й. Шумпетера, который может быть взят на вооружение современными социологами. Речь идет о процедурах социологической «инверсии», сущность которых состоит в социологической интерпретации макро- и микроэкономических моделей, применяемых в экономической теории. Эти процедуры позволяют включать экономические модели в систему социологического знания, сохраняя тот рациональный базис, на котором они построены и одновременно наполняя их социологическим содержанием. Й. Шумпетер активно вел поиск в этом направлении, «растворяя» теоретические модели экономической теории в категориальном аппарате социологического и конкретно-исторического анализа. Однако в современной экономической социологии этот, на наш взгляд, перспективный подход практически не используется.
[1] В этой связи достаточно вспомнить критический анализ ключевых элементов концепции М. Вебера со стороны В. Зомбарта.
[2] См.: Weber M. Economy and Society: An Online of Interpretive Sociology. Berkeley, 1978. V. 1. P. 63-64.
[3] См. там же. P. 65.
[4] См.: Weber M. Op. cit. P. 67.
[5] См.: Кравченко А.И. Социология Макса Вебера: труд и экономика. М., 1997. С. 121-128.
[6] См.: Гайденко П.П., Давыдов Ю.Н. История и рациональность. М., 1991. С. 350-351.
[7] См.: Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М., 1993. С. 408.
[8] См. там же. С. 403-404.
[9] Арон Р. Указ. соч. С. 409.
[10] См.: Арон Р. Цит. соч. С. 447.
[11] См. там же. С. 447-448.
[12] См.: Арон Р. Указ. соч. С. 416.
[13] См. там же. С. 412.
[14] Там же. С. 413.
[15] См. там же. С. 446.
[16] См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995. С. 113-117.
[17] См.: Mises L. Human Action: A Treatise on Economics. Ch., 1966. P. 10.
[18] См.: Simmel G. Philosophy of Money. Boston, 1978.
[19] См.: Simmel G. Op. cit. P. 429-441.
[20] См. там же. P. 441.
[21] См. там же.
[22] См. там же. P. 439.
[23] См.: Simmel G. Op. cit. P. 433.
[24] См. там же. P. 79.
[25] См.: Simmel G. Op. cit. P. 79.
[26] См. там же. P. 80.
[27] См.: Simmel G. Op. cit. P. 120.
[28] См.: Simmel G. Op. cit. P. 125.
[29] См. там же. P. 127.
[30] См. там же. P. 121.
[31] См.: Simmel G. Op. cit. P. 127.
[32] См. там же. P. 197.
[33] См. там же. P. 187.
[34] Подробнее об этом см.: Хайек Ф. Частные деньги. М., 1996.
[35] См.: Simmel G. Op. cit. P. 174.
[36] См. там же. P. 176.
[37] См.: Simmel G. Op. cit. P. 176.
[38] См. там же. P. 177.
[39] См. там же. P. 178.
[40] См.: Кондратьев Н.Д. Основные проблемы экономической статики и динамики. М., 1991. С. 113.
[41] Кондратьев Н.Д. Указ. соч. С. 117.
[42] Кондратьев Н.Д. Цит. соч. С. 355-356.
[43] См.: Кондратьев Н.Д. Цит. соч. С. 356.
[44] См.: Schumpeter J. The Economics and Sociology of Capitalism. USA-GB, 1991. P. 317.
[45] См. там же. P. 35.
[46] См.: Schumpeter J. Op. cit. P. 30-31.
[47] См. там же. P. 57.
[48] См. там же. P. 56-57.
[49] См.: Schumpeter J. Op. cit. P. 39.
[50] См.: Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М., 1995. С. 371, 373.
[51] См.: Schumpeter J. The Economics and Sociology of Capitalism. P. 39.
[52] См.: Шумпетер Й. Указ. соч. С. 379.
[53] См.: Шумпетер Й. Указ. соч. С. 382.
[54] См. там же. С. 383.
[55] См. там же.
[56] См.: Шумпетер Й. Указ. соч. С. 385.
13 К новой модели общественного устройства - лекция, которая пользуется популярностью у тех, кто читал эту лекцию.
[57] См.: Шумпетер Й. Указ. соч. С. 195-197.
[58] См. там же. С. 196.
[59] См.: Шумпетер Й. Указ. соч. С. 215.
[60] См. там же. С. 196.
[61] См. там же. С. 197.
[62] См. там же. С. 195.
